Майя Ганина - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Майя Ганина
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

В книгу «Избранного» известной советской писательницы Майи Ганиной входят рассказы и повести разных лет (1956—1979). Среди них такие широко известные рассказы, как «Настины дети», «Бестолочь», «Мария», «Золотое одиночество», «Нерожденные», повесть «Услышь свой час» и др.

---

Лидия вскочила на цыпочки, изящно держа на вытянутых руках двадцатикилограммовый аппарат, сделала несколько танцующих шагов — пропеллер завращался, самолетик начал, набирая скорость и высоту, летать по кругу. Под ним, опустив руки и касаясь аппарата рыжими волосами, летела Лидия. Не на зубнике, как это принято у вертушечников, а словно бы ни на чем, сама по себе — на тросике, подхватывающем ее под затылок. Когда она репетировала этот трюк, то сначала обматывала тросик полотенцем, и все равно затылок и шея болели, точно она получила удар гильотины. Лидия весила пятьдесят один килограмм, да пятнадцать килограммов ускорение — и попробуйте удержать такой вес на косточках, которыми кончается череп, целую минуту, пока облетаешь манеж, и к тому же изящно трепетать руками…

Лидия опустила кольцо, вывернувшись, встала на голову, держа равновесие, а руки и ноги извивались, имитируя трепещущее пламя. Нога зацепила петлю — тело завращалось, точно волчок, создающий вокруг себя радугу света, потом Лидия села в кольце, хватая воздух улыбающимися губами и подняв руку для комплимента — тут же опрокинулась назад, оборвавшись на пятки, поплыла над манежем, изгибаясь, удерживаясь за кольцо одной пяткой — облетев круг, подтянулась на пятке, поднялась в кольцо, и было это так же трудно, как поднять трамвай, а нужно было сохранить легкость и непринужденную гибкость язычка пламени. И темп.

Павлов, сидевший в ложе дирекции, смотрел на Лидию, которую он помнил еще семнадцатилетней крикливой замарашкой, отплясывающей на слонах, готовой по любому поводу устроить истерику в кабинетах заместителей начальника главка, да и у самого начальника. В главке Лидию не любили, но Павлов относился к ней неплохо и сейчас, астматически-хрипло дыша, удовлетворенно качал головой. Номер ему нравился. «Она ничего… — думал он. — Молодец. Характер, правда, сволочной, но, видимо, талантлива. Талантливая акробатка имеет право на плохой характер. Хотя, конечно, хороший характер лучше».

А Лидия уже делала комплимент на ковре, держа на поднятых руках аппарат, повернулась и пошла за форганг на цыпочках, на легко пружинящих ногах.

Цирк захрустел аплодисментами, Лидия снова вылетела в манеж, сделала сальто, присела, подняв для комплимента руки, улыбаясь, разбросала воздушные поцелуи — убежала за форганг.

С манежа доносились нарочито визгливые голоса коверных и смех, у форганга уже толпились, ожидая выхода, акробаты из группы «прыгуны на подкидных досках», в белых сверкающих костюмах и белых мягких сапогах. Лидия краем глаза увидела среди них Витьку, накинула на мокрое от пота трико халат, поданный ей ассистентом, и, успокаивая дыхание, медленно пошла вверх по лестнице в свою уборную. Шла и думала: хорошо, что можно будет прийти в отель, спокойно лечь спать, не надо пить коньяк, хохотать, «изображать из себя», а после делать вид, что ты страстная ненасытная женщина.

Ее схватили сзади за плечи — она узнала Витькины руки и напряглась.

«Мама, — торопливо дыша ей в затылок, прошептал Витька, — прости, я свинья, но я все понял: я не могу без тебя. Будь они прокляты, эти франки, я же не жмот, ты же знаешь. Я тебе сегодня в лавке напротив такой пеньюар купил!.. Твой любимый цвет: красный с черными кружевами. Подожди меня, ладно? Я сейчас отработаю — вместе в отель пойдем».

Лидия вывернулась из его рук, улыбнулась, кокетливо закатывая глаза, делая вид, что вовсе не устала, что свежа и полна темперамента — изогнулась, выпячивая живот и поводя бедрами. Витька стоял перед ней огромный, — она едва доходила ему до груди, — голубоглазый, светлоголовый, смотрел на нее покорно и неспокойно.

— Ну, что же, — протянула Лидия грудным голосом, — погляжу еще, что за пеньюар. Плохой не надену…

Витька обрадованно засмеялся, хлопнул ее по спине к понесся к форгангу: клоунская реприза кончилась, был их выход.

А Лидия пошла дальше, чувствуя себя легкой, полной темперамента и совершенно неотразимой.

1970

Золотое одиночество

1

Двор был плоским, заросшим коротенькой изжелтевшей травой, вокруг стен стояло небо. На той линии, которая отделяла третью часть двора, сидела, вытянув прямо ноги, старуха. Голова у нее была квадратно замотана белым большим платком, в подоле длинной юбки лежали хлеб и огурцы. Очистив с огурца желтую кожуру, она отрезала кружки и с лезвия клала в рот.

Все вокруг было соразмерно: каменный сметанно-белый четырехугольник стен, рыжий плоский двор, белый храм в центре, как бы уравновешенный фигурой старухи, которая сидела, удобно вытянув ноги. Дереву не вредно, не холодно держать в земле корни, старуха сидела на земле обычно, как уже не сидят более молодые, выращенные на асфальте. Мать Агриппины тоже умела так сидеть на земле.

Покой и молчание линий присутствовали тут. Агриппина отошла ближе к стене, сняла с шеи косынку, повязалась, некрасиво закрыв щеки, и легла на траву. В стене, в щербинах старинной, замешанной когда-то на яйцах и на молоке штукатурки, темнел тоже старинный розовый кирпич.

До самой небесной выси стоял естественно-прекрасный золотой свет, Агриппина чувствовала тепло этого света, любила сухой предосенний запах земли, любила себя на земле.

Сейчас она была недосягаема не только для прямых прикосновений посторонних взглядов, но даже для тех прикосновений, когда о тебе кто-то вспоминает просто так, и зная, где ты находишься, как бы дотрагивается до тебя, и тебе беспокойно от этого. Нервное напряжение, державшее ее последнее время, падало.

Линии вокруг были закончены и молчали, она слышала это молчание и наслаждалась им. Внутри медленно заполнялось что-то, она радостно слышала это накопление, восстановление неуязвимости существования своего во вселенной, прежнее счастливое предчувствие гениальности.

2

Агриппина задремала, сначала помня сквозь дрему, где она, потом заснула глубоко и во сне увидела, что будто фотографирует кого-то, идущего по улице, торопится, чтобы успеть побольше нащелкать кадров, пока человек не скрылся в толпе, человек уходит, она хочет спрятать аппарат в футляр и видит, что снимала с закрытым объективом. Во сне ей кажется это непоправимым: она помнит, как прекрасно двигался тот неизвестный человек, как были наклонены его плечи, как покачивались в коленях длинные ноги и напряжены были локти, она предвкушала краденое свое счастье, когда кадр за кадром будет разглядывать снимки, читая каждый, точно иероглиф, слушая, как звучит это несогласие, негармония линий, единых, однако, в сути своей.

Она смотрит на закрытый черной крышкой кружок объектива и вдруг начинает рыдать зло и неостановимо, как в детстве. Ее придавливает необратимая трагичность свершившегося и своя неудалость. И тут кто-то сильный прижимает к груди ее мокрое лицо, гладит по волосам тяжелой рукой — ее пронзает счастливое чувство защищенности, благодарного сладкого желания отдаться утешителю.

С этим сладким, никогда так полно не посещавшим ее наяву желанием она проснулась и, не поднимаясь, не меняя позы, стала думать об утешителе, о его всепрощающей, всеоправдывающей мужской доброте и о том, что наяву ничего такого никогда уже не станется с ней.

Потом она вспомнила о завтрашнем спектакле. Спектакль в Москве прошел только тридцать раз, обкатался, но не был приигран, не потерял передачи, ей хорошо думалось о нем. Сорок вторая сыгранная ею роль и одиннадцатая главная. Как ей почти всегда казалось — самая удачная и самая принявшая ее в себя. На этот раз она играла деловую женщину, руководительницу предприятия, лирики в тексте роли не было почти совсем, но она знала эту женщину через себя. Поглощенную работой, умную, сильную, неприятно резкую, тщетно ждущую часа, когда же наконец можно будет стать незащищенной и нежной, потому что рядом кто-то есть.

Тема эта не произносилась, однако была в рисунке движений. Рисунок всегда искался ею по наитию, но удачное она запоминала сразу и повторяла после ремесленно-точно, потому что всегда контрольно следила за собой.

Когда-то много-много лет назад, будучи даже и не актрисой еще почти, она увидела однажды, как движения тела, непроизвольно подчиненные внутреннему состоянию, стали вдруг звуком, фразой, обжегшей сильнее, чем обожгла бы сложенная из слов. Подруга ее матери, про которую все знали уже, что любовник, с которым она прожила лет восемь, недавно связался с молодой — брела по улице; Агриппина до сих пер видит неестественно и униженно выпрямленные плечи и закид головы, и частое неравномерное подергивание рук, и — поразившие ее пальцы одной руки, напряженно и нелепо выпрямленные, будто женщина опиралась на что-то или отталкивалась от чего-то. Агриппина берегла этот жест в памяти, боясь потратить зря, и только сравнительно недавно в одной из ролей, в похожей ситуации, повторила его. Жест сработал, его заметили почти все критики, писавшие о спектакле, а главное, она слышала — его каждый раз принимал зал.