Юра Окамото - ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете

• Название: ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете
• Автор: Юра Окамото
• Издательство: ОГИ: ОБЪЕДИНЁННОЕ ГУМАНИТАРНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-94282-711-3

Япония — загадочное место на островах в Тихом океане с богатой культурой и развитой экономикой. Разумеется, всем что-то известно об этой «Стране восходящего солнца»: самураи, время от времени делавшие себе харакири, суши и палочки, которыми их едят, гейши и хокку, икебана и оригами, а также аниме, высокие технологии, цунами… Но какая же она на самом деле — настоящая Япония?

Писатель и журналист Юра Окамото, проживший там девятнадцать лет и прочувствовавший японскую культуру изнутри, пытается дать ответ на этот вопрос. Впрочем, по его словам, книга предназначена «для тех, кому интересный вопрос ближе, чем правильный ответ».

Многие тексты, из которых составлена эта книга, впервые появились в журнале «Сноб», и автор сердечно благодарит редакцию и читателей-участников проекта, без которых эта книга бы не состоялась.

---

Ощущение, что с этим новым обществом что-то не так, начало нарастать совсем недавно, лет пять-десять назад. Наверное, сказался кризис, постепенный развал системы пожизненного найма, понимание того, что стоит тебе потерять работу, и никто тебе не поможет, да и быстрое старение общества. На муниципалитеты легло бремя заботы о растущем числе стариков и безработных, ведь при отсутствии функционирующих общин за социально слабыми пришлось смотреть именно им. А поскольку из-за нехватки бюджета усмотреть за всеми просто не удаётся, начальство решило повернуть вспять — и начать возрождать общины. Отсюда и запрос на современное искусство и длинноволосых юношей с романтизмом в глазах.

Мне часто приходилось встречаться с ними, и каждый раз я пытался понять, что меня в них бесит. И, как мне кажется, понял. «Если знаешь, что хочешь написать, писать и смысла нет: неинтересно. А если не знаешь, так и написать не можешь», — так один университетский приятель объяснил мне, почему он не написал ни одной научной работы. В конце концов он ушёл из университета. А через некоторое время начал писать, и довольно неплохо. Я спросил его, как ему это удаётся. Он ответил: «Выход нашёл: начинаю писать, толком не представляя себе, чем кончу. И когда я пишу абзац, не зная, каким будет следующий, когда текст наполовину пишет себя сам, тогда — хотя и не всегда — у меня бывает шанс».

У длинноволосых всё гораздо проще, для них всегда ясен и вопрос, и ответ. В их проектах всегда одни и те же ключевые слова: связи между людьми, между людьми и природой, возврат к простоте, к прошлому, к общинам. Но при этом они серьёзны, как проповедники, и в связях, которые выстраиваются с их помощью, нет ни смелости, ни смеха прежних эпох. Для этих парней нет настоящего — есть только идеальное прошлое и идеальное будущее. Для них нет случайностей. Их тексты сами себя не пишут.

Жизнь, которой жили японцы во время стремительного роста экономики, была так же хорошо спланирована, как и теперешнее искусство длинноволосых. Может, поэтому она и была не очень-то жизнью. А искусство, которым пытаются её подлатать, не очень-то искусство.

19. ТЫ ИЛИ ОНИ

Несколько мотоциклов с громовым рёвом кружили вокруг дома, сперва проезжая по узкой улочке нашего тихого квартала, потом мимо рисового поля с вечно квакающими лягушками, затем выезжали на дорогу пошире, которая вела к речке и недавно выстроенному мосту, и опять к нашему дому, снова и снова. Было часов десять вечера, дети едва заснули, притом двухлетняя дочка только успела оправиться после простуды. Жена хотела было вызвать полицию, но передумала: во-первых, потому что знала моё отвращение к любым стражам порядка, даже японским, а во-вторых, потому что полицейские всё равно приехали бы слишком поздно, когда шпана уже успеет разбудить всю округу и уехать. Вместо этого она заявила, чтобы я и не думал выходить на улицу, и принялась мыть оставшуюся от ужина посуду, гремя тарелками и бурча что-то себе под нос.

Я сидел за кухонным столом, нервно затягиваясь сигаретой и представляя себе весь букет, ожидающий меня на улице: я робко стою в середине грозного круга шпаны, перепалка, потом подбитые глаза, может быть, переломанные кости и — уж точно — позор поражения. Потом подумал, что не выйти будет ещё позорнее. Парни на улице начали подвывать переделанными глушителями ещё музыкальнее, тарелки загремели громче, жена в который раз взглянула на меня с беспомощной яростью в глазах — и я, не выдержав, выбежал на улицу.

Мотоциклы как раз миновали поле, гуськом выехали на широкую дорогу. Я спрятался за выступом забора, тщетно пытаясь унять дрожь в ногах, и, когда первый парень подъехал, выскочил из засады и схватил покачнувшийся мотоцикл за руль, вывернув ручку газа назад. От неожиданности парень потерял равновесие и вместе с мотоциклом медленно повалился на землю.

Остальные подъехали, остановились, слезли с мотоциклов и грозно встали кругом — совсем так, как я себе и представлял эту сцену. Их было человек десять. Подъехавший последним низкорослый парень лет двадцати пяти с квадратными скулами и важным видом — судя по всему, предводитель группы — подошёл к упавшему, помог ему выкарабкаться из-под мотоцикла и спросил: «Не поранился?» «Нет», — ответил тот. Двое одновременно посмотрели на лежащий на земле мотоцикл, маленькую «Хонду». Лидер приподнял мотоцикл, неспешно осмотрел его. «Поцарапан», — веско проговорил он. Затем перевёл взгляд на меня. Я внутренне напрягся, готовясь к битве. А тот, спокойно доставая мобильник, ещё более веско добавил: «Зовём полицию».

Я не успел отреагировать — хотя и сейчас не очень представляю себе, что мог бы на это сказать, — как вдруг из дома вылетела жена, яростно размахивая самокатом нашего четырёхлетнего сына. Остановилась на мгновение, пытаясь понять, что происходит. Потом, отыскав главаря, решительно подошла к нему и обрушила на него самое страшное ругательство японского языка, которое значит что-то вроде: «Ты что же это делаешь, а?» Несколько секунд все молчали. Лидер, казалось, искал нужные слова. Остальные выжидающе смотрели на него. Наконец он раскрыл рот и робко проговорил: «А что, так громко было? Мы, это… не хотели конкретно вам помешать».

Я вдруг вспомнил одного своего приятеля-латыша из маленькой деревни недалеко от эстонской границы, человека неглупого, отзывчивого и в высшей степени достойного. Как-то раз мы разговаривали за бутылкой о России, её вечных проблемах и сложной истории, и он вдруг заявил:

— Знаешь, вот настоящий, стопроцентный русский — это мужик нормальный. А вот когда у человека намешано всего — еврейского там, польского, не знаю, так, что хрен разберёшь, — тогда вот точно туши свет. От этих полукровок все ваши проблемы.

— Слушай, — сказал я, — но я ж как раз такой полукровка и есть. Отец у меня еврей, у матери тоже всё непросто, а дети так и совсем японцы. Что, значит, от меня все проблемы, что ли?

Приятель отпрянул на мгновение, потом развёл руками, показывая, что такой реакции от меня совершенно не ожидал, и сказал:

— Ну ты чего, совсем, что ли… Я ж не про тебя!

С лидером мотоциклистов мы поговорили ещё минут десять, договорились, что они не будут больше ездить вокруг нашего дома и что когда-нибудь мы все вместе сходим и выпьем, чтоб ни у кого не оставалось дурных чувств. Они действительно больше ни разу не появились. Хотя, к сожалению, пить меня тоже не позвали.

За эти десять минут я так и не понял, что было у этого парня в голове. И почему человек, казалось бы, бросающий вызов обществу, был готов призвать на помощь своего главного врага — стража порядка. Но главный вопрос, который мучает меня до сих пор, — это почему люди, которые готовы запросто мешать всем, при этом вовсе не имеют в виду мешать конкретно мне. Почему все полукровки — сволочи, а вот тебе, брат, последнюю рубашку отдам. Наверное, я просто не могу понять, где грань между категорией и индивидуумом.

Понять бы…

20. КОНСКИЙ НАВОЗ И ГЛОБАЛЬНАЯ ЭКОНОМИКА ЧУВСТВ

На землетрясении в Кобэ двести миллионов заработали. Большая часть, конечно, боссу досталась, да только мне тоже малость перепало. Он, понимаешь, в налогах не больно силён, даже в университете не учился, вот и говорит мне: давай-ка, мол, настрочи мне декларацию как следует, ты ж раньше в мэрии работал, знаешь, что там и как. А я, что, дурак что ли? Сразу говорю ему: «У меня, знаешь, в списке обязанностей такого не написано». Он поглядел на меня, поглядел, да и сдался: десять миллионов мне отписал, за услуги. Вот на них я себе ресторан в Таиланде и купил, жену завёл вторую, ребёнка.

Жена потом, правда, в Бангкок сбежала, к любовнику, а ребёнка мне оставила — у них там это дело обычное. А мать её мне сразу новую подыскала, из той же деревни. Молоденькую.

С этого землетрясения даже не знаю, сколько сделаем — отсюда всё-таки далековато, — да, наверное, тоже не мало: у босса вон уже вторую неделю улыбочка с лица не слезает.

Мой частный ученик, толстый и низенький малый уже за пятьдесят, который в молодости ходил в Гималаи и до сих пор может без верёвки взобраться по тринадцатиметровой стене Осакского замка, гордо называет себя торговцем. Окончив университет, он было устроился на работу в мэрии, но выдержал всего несколько лет — донимало и слепое равнение на прецеденты, и ещё то, что и отец, и дед — оба мелкие торговцы — презирали его за бесхребетный выбор. Уволившись, он устроился в фирму, торгующую подержанной строительной техникой — бульдозерами, кранами, тракторами. И с тех пор в нарочито потрёпанной одежде объезжает строителей, оказавшихся на грани разорения, за гроши скупает у них старую технику, и продаёт её раз в десять дороже в азиатские страны. Но после каждого землетрясения гораздо выгоднее торговать с поражёнными регионами.

— Наживаемся, говоришь, на чужой беде? Ну да. А чего плохого? Мы же торговцы, должны деньги зарабатывать. Работа у нас такая.