Залман Шнеур - Дядя Зяма

• Название: Дядя Зяма
• Автор: Залман Шнеур
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-7516-1237-5, 978-5-9953-0319-0

Залман Шнеур (1887–1959, настоящее имя Залман Залкинд) был талантливым поэтом и плодовитым прозаиком, писавшим на иврите и на идише, автором множества рассказов и романов. В 1929 году писатель опубликовал книгу «Шкловцы», сборник рассказов, проникнутых мягкой иронией и ностальгией о своем родном городе. В 2012 году «Шкловцы» были переведены на русский язык и опубликованы издательством «Книжники». В сборнике рассказов «Дядя Зяма» (1930) читатели встретятся со знакомыми им по предыдущей книге и новыми обитателями Шклова.

Лирический портрет еврейского местечка, созданный Залманом Шнеуром, несомненно, один из лучших в еврейской литературе.

---

— Зачем они дурят мне голову?

Из-за этого злобного крика действительно можно было подумать, что в каждом кружке только и разговоров о том, как избавиться от Шлёмки. От него и вправду всякого натерпелись. Пельмень мог совершенно расстроить самую увлекательную беседу в бесмедреше. Так было до тех пор, пока Зяма не начал отучать Шлёмку-вдовца от его привычек.

Если Зяма стоит в кружке беседующих и видит нос Шлёмки-пельменя, он предупреждает его, как будто речь о пожаре:

— Реб Шлёма, осторожно!

— А? — пугается Пельмень.

— Боже сохрани!

— Как?.. Что? — начинает голосить Шлёмка.

— Здесь дурят голову!

Когда Зяма видит, как Шлёмка суетливо подбегает к другому кружку, он хватает его за рукав:

— Не ходите, не ходите! Я вам как друг говорю!

— А? Что такое?

— Не ходите, говорят вам! Там дурят голову!

Так Зяма отучил Шлёмку-пельменя от его гадкой манеры.

Единственный сын уезжает из дома Пер. М. Бендет (1–2), М. Рольникайте (3–4) и В. Дымшиц

1.

Единственный сын дяди Зямы, Ицхок-Айзик, или, как его зовет тетя Михля, Ичейже, поссорился с отцом незадолго до отъезда на ярмарку в Нижний.

Меха уже были готовы и лежали упакованными в большие новые ящики. Но ведь он, Ичейже, человек с характером. Он не едет!

А что же он будет делать? Он поедет в Варшаву искать себе «место». Отец — в Рассею, а он — в Польшу. Так Ичейже поделил мир, чтобы не наступать друг другу на мозоли.

Что за «место»? У кого «место»? Какое «место»? Это его секрет. Ичейже — человек с характером, он не станет рассказывать небылицы. Однако дядя Зяма своей купеческой головой сразу понял, что все это — пустые угрозы… Между тем товар уже готов. Ящики упакованы. Да и сын нужен ему на ярмарке, как телеге — пятое колесо. Поэтому пускай едет!

— Куда же ребенок поедет? — вступилась за единственного сына тетя Михля.

— Ребенок, ребенок… — скривился дядя Зяма. — Ничего себе ребенок! Таким ребенком мужика зашибить можно.

— Что ты его гонишь, что ты его бранишь? — едва не расплакалась тетя Михля.

— Это я его браню? — переспросил дядя Зяма. — Я?.. Ему, сынку твоему, верно, кажется, что на этом свете ему станут платить по пятаку за каждый завтрак, который он доест до конца… Говорю тебе: пусть едет! Вот увидишь: на чужбине он станет человеком.

«Сынок» Ичейже, тощий и высокий парень, уже настоящий жених. Во время призыва он вытащил «голубой билет»[89] и стал совершеннейший «я-тебе-дам». Он в семье — единственный сын. У него две младшие сестры, Гнеся и Генка. Тетя Михля с самого детства его баловала, так что он вырос несколько заносчивым и раздражается из-за любой мелочи. Еще в хедере он впадал в ярость, если кто-нибудь из мальчиков показывал ему палец или надутую щеку, и тут же бежал ябедничать ребе. После этого всегда кто-нибудь с новыми силами засовывал под ноготь рыбью косточку и издалека показывал ее ябеде:

— Теперь-то он точно лопнет!

Ябеда действительно взрывался и кидался в драку. Его дразнили украденным у жены меламеда редечным хвостиком и при этом серьезно, как доктора, приговаривали:

— Ну, от этого он уж точно выйдет из себя…

И он, единственный сын, действительно взрывался и выходил из себя, всем бы врагам Израиля такое. Часто после очередных насмешек Ичейже возвращался домой в слезах:

— Они ко мне цепля-а-а-лись!

— Что они тебе сделали, сынок? — бросается тетя Михля к своему сокровищу.

— Показывали мне но-о-о-готь…

— Всего-то? — удивляется тетя Михля.

А дядя Зяма советует:

— А ты им тоже покажи ноготь!

От большой любви тетя Михля называла сына Ичейжеле, а потом, когда он вырос, Ичейже. Это жгло его огнем: что за имя такое, Ичейже? Ичейже какой-то!.. Ему казалось, что такое имя годится только для какого-нибудь растяпы или дурачка.

Уличные мальчишки быстро нащупали его слабое место. И, как только парень выходил на улицу, расправив узкие плечи и надменно задрав голову, они принимались петь ему вслед:

— Вот идет Ичей-ей-же!
Чей же он, чей же?
Крученый, верченый
И в дыму копченый…

Тут, конечно же, есть от чего раскипятиться и рассвирепеть. Не раз он надирал пацанам уши. Но это не помогало. Шкловские уличные мальчишки — настоящие поэты, и гонения только оттачивают их талант… В подтверждение тому у песни тут же появился новый конец:

— Собрался Ичей-ей-же!
Чей же он? Ничей же!
Крученый, верченый,
Печеный, копченый…

Как же так? Откуда они узнали, что он уезжает? Он еще никому об этом не говорил. А они уже знают…

Ко всем прочим прекрасным качествам Ичейже следует добавить его опрятность. Он постоянно смахивает соринки с плеч и с локтей, будто гусенок, чистящий перья. На его одежде не должно быть ни пылинки, ни пятнышка. Но поди попробуй, чтобы в доме торговца мехами, такого, как дядя Зяма, к темно-синему шевиотовому костюму не пристал ни один волосок! Дело нешуточное… Поэтому Ичейже беспрерывно вертится у зеркала с одежной щеткой в руках.

За пару недель до ярмарки в Нижнем Зяма слегка забеспокоился, занервничал. Нужно паковать ящики, нужно считать и страховать товар. А этот дурень знай себе крутится со щеткой и прихорашивается! Зяма передразнил его:

— Чисто-чисто, чисто-чисто!..

И тут же закричал на весь дом:

— Что с ним делать, с этим чистюлей? Он мне все зеркала да сметки переведет…

Ичейже вспыхнул. От ярости у него вырвалось:

— Тогда возьми да разверни их стеклом к стене, эти твои несчастные зеркала!

Он, конечно, не имел в виду ничего дурного. Но Зяма, услышав слова сына, тут же вспомнил: траур, смерть отца реб Хаима, горящие свечи…[90] И Ичейже получил пощечину.

2.

После этого отец с сыном больше не разговаривали. А то, что раньше было всего лишь угрозой, стало фактом. Зяма едет в Нижний, а Ичейже — в Варшаву. Мир поделен.

Единственный сын притащил с чердака старый матерчатый чемодан и принялся приводить его в порядок.

Целыми днями чистит, вбивает все новые и новые медные гвоздики, подшивает подкладку и натирает мелом замки. Расчетливо. Методично. И, видать от обиды, молчит, молчит нарочито, назло… Тетя Михля ходит вокруг и вздыхает. От переживаний пристает к сыну: попей, поешь. А он, единственный сын, огрызается и отвечает резко и сердито: она что, не видит, что он занят! Он поправляет цемодан, цемодан поправляет!

И только сестрички глядят на старшего брата с восторгом, как на героя. Это ведь не шутка. Он уезжает без отца, «один-одинешенек», он едет в Варшаву… Варшава! Нижний уже звучит для них привычно, старо… А вот Варшава — другое дело. В этом слове слышится что-то свежее и радостное, оно шуршит шелковыми платьями, пахнет дорогим мылом, как польская невестка шкловского скоробогача…

В те великие дни, дни починки чемодана, сестры тихонько ходили вокруг Ичейже, глядя на него, как школьницы на учителя, с тоской и восхищением. Угадывали все его капризы. Одна подавала брату нитку с иголкой, другая бежала к шорнику за медными гвоздиками. Ичейже злится: ему нужна тряпочка с мелом… Вот, вот! Возьми тряпочку с мелом!

Единственным, кто делал вид, что ничего не видит и не слышит, был дядя Зяма. А когда тетя Михля испуганно что-то шепнула ему, он ответил демонстративно громко:

— Что ты сказала? Он уже поправил чемодан, совсем поправил? Так пусть едет!

Но за день до отъезда в Нижний Зяма за ужином пустился в долгие рассуждения. Говорил о себе в третьем лице: Зяме когда-то случалось бывать в Варшаве, в молодости, после службы. Не все единственные сыновья. Не каждому удается избавиться от призыва с «голубым билетом»… Да. Так вот… Литваков там ненавидят хуже свинины. И по будням пампушками не кормят…

Ичейже слушал с презрительным видом, кривил губы, пожимал плечами, дескать, нашел кого пугать!

Тогда Зяма рассердился:

— Пусть никто не думает, что «кого-то» тут станут удерживать… В Нижний, Бог даст, поедут без «кого-то». Но только вот он «кому-то» даст совет. Пусть не докучает польским евреям своим литовским выговором и не покупает по дешевке на Валовой. Есть там такая улочка… «Кто-то» кривится? Ладно, пусть себе кривится. И пусть уже наконец… едет!

3.

Наутро Зяма уехал со своими полными товаром ящиками к оршанскому поезду. А Ичейже еще несколько дней оставался дома. И сердился с утра до вечера.

Виновата в этом была отчасти тетя Михля. «Ребенок» впервые едет на чужбину, неужели ему дадут уехать «просто так»? Как такое возможно?.. И она пригласила старую Зямину тетю Лейку, чтобы та помогла ей испечь «на дорожку» единственному сыну булочек, и тортиков, и еще Бог знает каких сластей. Бабушка Лейка с бородавками на подбородке и тремя волосинками на носу, с недовязанным чулком в руках, вошла в дом, поцеловав мезузу. И сразу послышался ее слезливый, шамкающий голосок и проворные шаркающие шажки по всем комнатам. Тетя Михля завязала платок на затылке и притащила на кухню противни, на которых в канун субботы пекут молочные лепешки… Подсолнечное масло и яичные желтки полились как вода, а сахарный песок посыпался как снег в швате[91]. Затем принялись месить, плести и печь. Воздух в доме стал густым, как в кондитерской. Запахло медом и сливочным маслом, корицей, имбирем, гвоздикой и подрумяненным изюмом. Под вечер, когда обе женщины сложили горой вкусную выпечку и показали Ичейже, что ему приготовили на дорожку, он не на шутку испугался. Что? Чтобы он все это взял с собой? Он что, торговый агент шкловских кондитерских? Раз и навсегда — он ничего из этого не возьмет. Не о чем говорить.