Александр Матюхин - 13 маньяков

• Название: 13 маньяков
• Автор: Александр Матюхин
• Издательство: Литагент «АСТ»c9a05514-1ce6-11e2-86b3-b737ee03444a
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-17-090355-9

13 авторов.

13 рассказов и повестей.

13 серийных убийц и маньяков.

Создатели антологий-бестселлеров «Самая страшная книга 2014» и «Самая страшная книга 2015» представляют новый уникальный проект – сборник, целиком и полностью посвященный, пожалуй, самой ужасающей теме современности.

Писатели, работающие в жанре «хоррор», заглянули на свой страх и риск в кровавую бездну человеческого безумия – и готовы поделиться с вами теми кошмарами, которые в этой бездне увидели.

Не для слабонервных. Не для детей. Не для беременных.

Будь осторожен, читатель. Эта книга способна свести с ума.

Безумие – заразно…

---

Григорьев вышел на улицу и посмотрел на звездное небо. Клякс не было. Но желание заглянуть в Геленджик не пропало.

Краем глаза заметил движение, повернул голову и увидел Небесного человека. Тот стоял под звездным небом, и на лице его блуждала извиняющаяся улыбка.

– Ну чего встал? Пойдем, дорогой! – поманил Небесный длинным тонким пальцем, развернулся и пошел мимо автозаправки, в поле, в траву, поднимающуюся темнотой ему едва ли не до пояса.

Григорьев ощущал прохладу ускользающей ночи. Под ногами – влажная, рыхлая почва и трава с зарождающейся росой. А Небесный человек словно плыл впереди.

Остановились где-то вдалеке, так, что свет от автозаправки казался крохотным округлым маячком, торчащим в траве. А над головой было глубокое звездное небо.

Небесный сел в траву, скрестив ноги и положив ладони на колени. Сказал:

– Ну делись.

Григорьев пожал плечами:

– Мне кажется, что Вовка становится взрослее и… злее, что ли? Он вдруг начал походить на людей вокруг. Не ценит то, что есть. Всегда хочет большего. Требует, чтобы я забирал из квартир деньги, вещи, а потом продавал их. Хочет спать в гостиницах, есть только мясо и гамбургеры. Я не знаю, как его удержать.

Небесный улыбнулся. Лунный свет скользил по его худому, острому лицу.

– Скажете что-нибудь? – спросил Григорьев пытливо.

– Продолжай, брат. Мне, это самое, слушать тебя приятно.

Григорьев вздохнул:

– Мне казалось, что помощник, о котором вы так часто говорили, должен быть похож на меня. Без червоточин. Не потому, что я стою сейчас перед вами, а вообще. Без плохих мыслей и поступков. Я ведь никогда не делал в жизни ничего плохого, а то, что совершил по глупости, – от этого давно очистился. Вы понимаете, о чем я?.. А Вовка, он, знаете, он хочет жить богато. У него нет желания бороться за весь мир целиком, без остатка. Он не хочет чистить. Для него чистка – это дорожка к деньгам и квартирам, к людям, которых он не любит, к теплой постели.

– Ты помнишь, когда впервые увидел меня? – внезапно перебил Небесный.

– Помню. Прекрасно помню.

– Стало быть, не позабыл, кем ты был до того, как прочитал книгу?

– Не забыл, – повторил Григорьев, достал сигарету, закурил, снова убрал руки в карманы, – не забыл.

Как будто вчера.

Армию вспомнил, как брал молоденького ефрейтора в кругленьких таких очочках за плечи, встряхивал так, что у того зубы друг о дружку клацали, а потом что есть силы бил аккурат в переносицу, гнул тонкую дужку, разбивал стекла к чертям собачьим. За что бил? Для чего? Не помнил уже. Просто так надо было. Жизнь такая, чтоб ее.

Вспомнил, словно монтаж жизни делал, первую свою работу, на складе в каком-то магазине бытовых приборов. Как разбирали с двумя другими кладовщиками фуру из Москвы, как обнаружили несколько случайно привезенных ящиков со стиральными машинами. И что? Зашли за угол, перекурили, перетерли, договорились. Что упало, как говорится, то пропало! Закатили морозным днем шесть ящиков мимо склада к другу на вещевой рынок и там же, через друга, продали за хорошие деньги. Напились, как сейчас помнил, до безобразия. Швыряли из окон пепельницы и пустые бутылки. Хохотали от звона битого стекла.

А дальше? Врезка монтажная. Первая жена, которой влепил пощечину, не раздумывая, просто так, подчинившись мимолетному желанию. Тяжело ударил, наотмашь. И добавил, словно в оправдание: «Чтоб мужа уважала, сучка». Хотя, в сущности, ничем она никогда не провинилась и уважала и даже любила – кого? – этого вечно пьяного мудака, который с друзьями заваливался в сауну после работы и проводил среди изящных, скользких тел молоденьких и дешевых проституток ночи напролет. Кто кому еще пощечину-то должен?

– Я за это расплатился, – пробормотал Григорьев, раздавил окурок пальцами и бросил в траву. В горле прополз ядовитый и острый никотиновый змей, заставил закашлять негромко, но как бы виновато.

– И он, хха, расплатится, – легко кивнул Небесный. – Ты же пойми, брат, не бывает абсолютно чистых людей. Бывают очищенные. Помнишь, как ты очистился? Наверняка же помнишь, ага.

Такое не забывается, подумал Григорьев, не умел бы прощать, не научился бы, век бы проклинал все это ваше очищение…

– Ты, это самое, расскажи, Григорьев. Хочется услышать.

– Вы же были там…

– А ты напомни.

Григорьев выдохнул, в горле запершило с новой силой, так, что на глазах проступили тяжелые слезы. Заговорил быстро, сквозь колючую боль:

– Ведь по книге как? Очистится только тот, кто простит. Поймет, что не надо делать больше зла на земле, и вырежет червоточины из грешного тела.

– И ты, стало быть, не поленился, вырезал?

– Я увидел вас впервые. Помню. Вы сидели на подоконнике в душевой, а за вашей спиной, за окнами в решетках светила луна. И у вас еще козырек был целый.

– Ах, времена…

– Это же ваш голос сказал мне прийти в душевую.

– И сказал тебе – захвати с собой что-нибудь острое, хха. Помню, а как же? В этих ваших тюрьмах всегда найдется что-нибудь острое.

– Я взял перочинный нож. Он у меня хранился, на всякий случай.

– Пригодился…

– Вы сказали, что только через очищение можно прийти к истине. Очистившийся да поймет, а понявший да воссоздаст.

Григорьев не в силах больше был сдерживать острый, едкий кашель и зажал рот кулаком, выплевывая с кашлем невыносимую боль. Перед глазами поплыло, подернулось ночной звездной дымкой, и он с невероятной четкостью увидел вдруг ту саму тюремную душевую, упакованную в серый кафель, с высокими отштукатуренными потолками, с мутной желтой лампой, закрытой круглым плафоном. Увидел влажный щербатый пол с хлорными разводами, ржавые металлические поддоны и местами подгнившие скамейки. Торчали из стен тройные крючки-вешалки, темнели следы от гвоздей, и полоска синей краски разрезала стены надвое. И, конечно, увидел подоконник, Небесного человека и лунный свет.

А в руках ощутил холодную рукоятку старенького перочинного ножа, который добыл месяца два назад, когда не знал еще точно, куда заведет бесконечная (казалось) тюремная жизнь. Вспомнил, как беззвучно выскользнуло лезвие, а Небесный предложил:

– Ну ты посмотри сначала, брат. Осмотрись.

А что осматриваться, когда Григорьев и так знал, где у него засела червоточина проклятая, не дающая жизни, ломающая судьбу от рождения до тюрьмы. Это все она виновата. Кто же еще?

Подошел к овальному зеркалу, которое все в царапинах и трещинках по углам, выгнулся, нащупал холодными пальцами червоточину чуть выше поясницы, справа. Расплылась червоточина размазанным пятнышком, в диаметре чуть меньше пяти сантиметров. Похожая на родимое пятно. Вот только если надавить на нее пальцами, то пальцы провалятся внутрь, а сама червоточина порвется надвое, переползет рваными кругляшами и на пальцы, и под ногти, и по всей руке растечется. Заразная эта штука!

Выдохнул, сжал зубы так, что заболело в скулах. Всадил лезвие под кожу, еще глубже! Перехватило дыхание. А надо было вырезать. И вырезал! Медленно, резкими движениями, словно пилил по кругу – следил в зеркале, чтобы все ухватить, не оставить. Сразу подалась толчками на волю темная кровь, поплыла по пальцам, закапала на пол, размазалась по обнаженному телу. Боль усилилась, и сквозь зубы вырвался тонкий, предательский хрип. Руки задрожали. Глянул на Небесного, а тот, подавшись вперед, ступил носком ботинка на пол, а вторую ногу поджал.

И вот тут не помнил, как закончил, но вспомнил особенно ярко, что рухнул на пол и, скорчившись, лежал на боку, щекой в лужице с хлоркой, а Небесный подошел, присел на корточки, извлек из ладони кровавую червоточину и принялся ее есть.

– Красавец! Вот теперь, стало быть, верю. Смотрю и не налюбуюсь. Чист! Чист! – воскликнул Небесный, насытившись и растерев по губам кровавые капли и гаснущие искорки. – Если доживешь до утра – станешь другим человеком. Гарантирую.

И ведь стал…

Откашлявшись, Григорьев заметил, что Небесный человек сделался как будто прозрачным, но не таким, как бывают в фильмах призраки, а неуловимо – на грани сознания. Тело его перестало быть плотным, сделалось двухмерным, плоским. Небесный человек, кажется, даже немного воспарил над землей. Лунный свет прошил его рваными стежками в нескольких местах.

– А что делать в Геленджике? – спросил Григорьев сквозь кашель. – Кого чистить-то?

– Да ты не беспокойся, дружище. Завтра все увидишь. – Небесный прислонил указательный палец левой руки к краю поломанного козырька, улыбнулся и исчез.

Мир навалился привычной тишиной, и только где-то очень далеко затухающей волной лилась южная приморская музыка. Григорьев прижал руки к горлу, стараясь подавить кашель. Согнулся пополам и стоял так, в неудобной позе, несколько минут. Где-то на трассе задрожал автомобильный гул, осветил коротко фарами и поле, и Григорьева.

Заболело в боку, в том самом месте, где когда-то росла червоточина. Как болит у людей сломанная некогда нога перед началом грозы. Григорьев помассировал, выпрямился и, покашливая, заковылял обратно к автомобилю. На душе сделалось как-то чище и приятнее. Так тоже бывает перед кляксами.