Нина Соротокина - Курьер из Гамбурга

• Название: Курьер из Гамбурга
• Автор: Нина Соротокина
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4444-7522-5

В один из ненастных вечеров в ворота имения графа Бутурлина постучал одинокий всадник, одетый в камзол иноземного покроя. Молодой человек, представившийся Альбертом фон Шлосом, был очень слаб и говорил лишь по-немецки, потому с ним смогла общаться только Глафира, приемная дочь графа, знавшая немецкий язык. Она-то и разобрала с трудом, что Шлос ехал в Петербург с важным заданием. Но судьба распорядилась так, что курьера посчитали умершим, а тут еще некстати объявился ненавистный жених Глафиры. И девушка решила бежать из имения, воспользовавшись платьем и документами покойного. Но она и предполагать не могла, в какую смертельно опасную авантюру выльется ее побег…

---

– Путь из черной храмины в ложу есть путь из тьмы к свету, от безобразия к красоте, от слабости к силе, от невежества к мудрости. А храм премудрости держится на трех столбах, – бубнил Озеров, а Глафира думала, какая скука, все это общие слова, за ними ничего не стоит. Потом все-таки не удержалась, спросила:

– В чем премудрость-то? Скажи наконец!

– В истине.

– А истина в чем?

Озеров умолк, тараща глаза, а потом сказал веско.

– Работать надо, искать. Истина скрыта. Но я тебе скажу, как я это понимаю. И тебе так понимать советую, – он потряс пустую фляжку и отложил ее прочь. – Главную истину знал Адам, потому что ему тайну сам Господь передал. Но Адам пал и забыл. Но что-то важное потом вспомнил и детям своим по частям передал. Вот мы эти части и пытаемся соединить.

– Как в детской игре, – рассмеялась Глафира., – кубики с картинками.

– У-у-у… смеешься. Вот все вы так. Все хотят, чтобы непонятно, но красиво. Пожалуйста, скажу красиво, – Озеров приосанился, сотворил крест. – Падение Адама было тройственное – по духу, по душе и по телу. Прельстившись Змеем, он соединился с материей и, утратив дух Создателя, стал смертным. Но помнил еще о красоте Эдема, о высшей справедливости и нес в себе луч света. Единый луч, – Озеров вдруг заплакал.

– А дальше. Ну не реви!

– А что дальше? Тупик дальше. Он передал детям своим этот луч света, но дети плодились шибко и уплотнялись частицы материи, луч сей тускнул. И мудрецы заключили истину в символы. А ты кто такой, чтобы вопросы задавать? Ты чужак, достойный сомнения, – заорал он вдруг.

– Так зачем ты со мной говоришь? – хмыкнула Глафира.

– А интересно. Ты брат. Ты свой. И местожительство твое известно. Видишь, как все хорошо совпало. Теперь ты наш гость. А по уставу сердца наши, открытые для добра, равно как и кошельки в полном твоем распоряжении. Только заранее скажу. Мой кошелек пуст. Хватит разве на то, чтобы вместе милостыню подавать.

Пьяный разговор закончился далеко за полночь. Когда дверь за Озеровым закрылась, Глафира поняла, что уже достаточно много знает от вольных каменщиках. Пожалуй, даже потянет на вторую степень. И еще она поняла, что Озерову назначено следить за ней.

9

Передо мной «Памятные записки» Алымовой, одной из лучших воспитанниц-смолянок первого выпуска: «Счастливые времена! Приют невинности и мира! Вы были для меня источником самых чистых наслаждений. Благоговею перед вами… Это была община сестер, подчиненных одним правилам, единственным отличием служили достоинства и таланты».

Вот такие «воспоминания пионерки». Читаешь эти записки и удивляешься. Ведь не овечек собрали за высокие стены Воскресенского монастыря. Дети иногда поступают более жестко, чем взрослые. Если мерило талант, а у тебя его нет, то ты не только «пьешь слезы надежды», но и завидуешь отчаянно. Зависть – сильное и страшное чувство, оно порождает злобу, приводящую к дерзким поступкам. А уж как душа-то страдает! Или, например, одна чистюля, другая неряха, иная гордячка, а та и вовсе так умеет ластиться к начальству, что вызывает общее негодование. Ну и так далее.

Но я вовсе не хочу упрекать Глафиру Алымову в неискренности. Человеческая память избирательна. Мы очень легко умеем забывать собственные дурные поступки и неприятные события, а юных смолянок учили не просто забывать, а попросту их не видеть. Говорить о плохом было неприлично. В Смольном Обществе сразу установился особый стиль поведения, и этому стилю воспитанницы вольно или невольно начинали следовать. В каком-то смысле жизнь их разыгрывалась как на театре, и каждой была дана добродетельная роль.

Позднее смолянок, которые были образованны, естественны в общении, не жеманны и любознательны, обвинили в том, что они совершенно не знают реальной жизни. Императрица хотела с их помощью улучшить нравы общества, поэтому старательно ограждала воспитанниц от всего низменного, страшного и грязного. Например, они понятия не имели, что три года назад на старую столицу навалилась чума. Мертвые тела валялись на улицах, здоровых людей держали в карантинах. Кончилось дело бунтом, когда обезумевшая толпа забила насмерть архиепископа московского Амвросия. За что? Он в целях гигиены запретил всем подряд прикладываться к иконе на Варварке. А народ лобызал Богородицу и верил, что он принесет исцеление.

Или, скажем, Пугачев. В июне 1774 года императрица уже понимала, что не шайка разбойников хозяйничают в Оренбургском крае, которых с легкостью может уничтожить тысяча верных ей казаков (так она писала Вольтеру), а народная армия, сметающая все на своем пути. О жестокостях Пугачева в Петербурге рассказывали такое, что у обывателей волосы становились дыбом, а в Смольном были как обычно тишь и гладь, о злодее никто и не слыхивал. Понятное дело, реальной жизни не увидишь из-за резной чугунной решетки или с палубы прогулочного ялика.

И надо помнить, что девочек забирали на двенадцать лет при обязательном условии – они не будут общаться с родителями – никаких летних отпусков. Даже краткие свидания с родными были запрещены.

Но вернемся к нашим героям. Варенька Бутурлина отличалась от прочих воспитанниц тем, что не только не хотела, а попросту не могла играть навязанную ей Обществом роль. Жизнь наградила ее естественностью, а если хотите, наивностью. Она не понимала, как черное можно называть серым, а белое называть белым, даже если оно испачкано грязью. Иногда Варенька так себя вела, что просто заводила в тупик бессменную начальницу Смольного госпожу де Лафон, женщину добрейшую. Да и не будь Софья де Лафон, немолодая уже дама, от природы справедливой, она все равно не осмелилась бы исправлять характер девочек грубым нареканием, поскольку устав Общества рекомендовал «относиться к воспитанницам с кротостью, благопристойностью, учтивостью, справедливостью, а также с непритворной веселостью и отсутствием лишней важности в обращении».

А что скажешь маленькой Бутурлиной, которая еще в голубом ходила, вдруг расплакалась в голос и не наедине, а в присутствии подруг, обвинила другую воспитанницу в воровстве.

– Мадемуазель Бутурлина, не говорите таких грубых слов. Что значит – украла? Мадемуазель Рогозина просто взяла у вас на время перо. У вас перо правильно оточено, а она решила красиво оформить пропись.

– Да ваша мадемуазель у меня все крадет. Вчера искала шелковый воскресный пояс – нету! И где нашла? В ее, Веркином, шкапчике. И еще она ногти грызет. Вчера на меня классной даме наябедничала. У… злыдня!

Скандал замяли, более того, испуганная Вера Рогозина перестала покушаться на чужое добро, но зато утром пришпилила к рукаву Бутурлиной чей-то дырявый чулок. Такое наказание придумали классные дамы для воспитанниц, которые не штопали свои чулки. Знай Варенька, что каверзу эту сочинила Рогозина, то опять бы устроила скандал. А здесь ничего не докажешь. Но обиды она не простила и во время уроков танца регулярно наступала Верке на задники башмаков, все пятки обтоптала.

Но и тут умная Софья де Лофен охарактеризовала поступок Бутурлиной как излишнюю веселость и непоседливость, и ограничилась приватным, доброжелательным разговором.

В свободное от классов время воспитанницы развлекались по-своему. Всякие были игры, и прятки, и догонялки, но были и специфические, чисто девчоночьи. Например, очень любили «перечисления», в которых назывались самые красивые и некрасивые воспитанницы. На прогулке или в дортуаре собирались в кучки и выкрикивали в голос: «Глаша Алимова первая по красоте!», «А вот и нет, первая по красоте Катенька Нелидова, она лучше всех делает книксен!» И неизменно Вера Рогозина выкрикивала звонко: «А Варя Бутурлина – первая по уродству!» Дальше начинались споры, кто в классе «на самом» деле первая красавица, кто вторая, кто третья. Красота уже в младших классах ценилась больше, чем прилежание и ум. Под шумок Варя не упускала случая толкнуть Рогозину, та, естественно, отвечала. Потом появлялась «синявка», так девочки звали классных дам, одетых неизменно в синие платья, разнимала дерущихся. И опять Бутурлина виновата, потому что «первая начала».

В Смольном воспитанницы имели четыре возрастных цвета: первый голубой, второй коричневый (девам больше нравилось говорить кофейный), третий серый, и, наконец, четвертый, в котором воспитанницы, словно невесты Христовы, носили белые платья.

В коричневом возрасте (уже одиннадцать лет) мадемуазель Бутурлина опрокинула на классную даму кувшин с водой. Объяснение было простым – «я нечаянно». Как же нечаянно, если кувшин кто-то принес в дортуар и на шкаф поставил, а на самый краешек. Чуть качни, он и перевернется. А шкаф толкнули так ловко, что нелюбимой классной даме облили не только платье, но и сложную прическу, упрятанную в чепец, и насурьмленные брови. Видно, черная краска была дешева и поплыла самым вульгарным образом.