Валерий Хазин - Труба и другие лабиринты

• Название: Труба и другие лабиринты
• Автор: Валерий Хазин
• Жанр: Русское современное

В книгу «Труба и другие лабиринты» вошли две повести известного современного писателя Валерия Хазина. Оба произведения в разное время были номинированы на премию им. И. П. Белкина «за лучшую русскоязычную повесть» («Каталоги Телегона» в  2004 г., «Труба» в 2009 г.).

«Труба и другие лабиринты» – это качественная интеллектуальная проза, которой присуще жанровое разнообразие – от мифологических повествований до мистических притч – и утонченное чувство стиля автора.

«Труба» – это поучительная и самобытная пародия на «сказки о сокровищах» и авантюрные романы. Повесть рассказывает о неожиданной находке троих жителей русской глубинки, которая полностью поменяла их жизнь. В подвале собственного панельного дома они обнаруживают нефтяную трубу. Счастливчики решают воспользоваться «кладом», но вслед за легким обогащением следует череда трагифарсовых событий, вызванных человеческой глупостью, жадностью и беспечностью.

Повесть «Каталоги Телегона» является своеобразным циклом «восстановленных мифов», связанных с Троянским циклом, аргонавтами и Тавромахией. Сюжеты известных мифов соседствуют в повести с мифами не только малоизвестными, но и почти эзотерическими, а порой и просто – вымышленными.

---

А Муса говорил, смеясь, что дед его слышал от своего прадеда: стеклись как-то под Ветловы Горы у изгиба Волжской дуги волгари, мишари да булгаре, и притекли черемисы и чуваши, эрзя и мокша, и просочилась даже весь и меря, и прочая чудь[152]. И стали спорить, чтобы назвать новое городище. И препирались, чьи имена по Волге красивее[153].

Левобережные наседали: была, мол, Хохлома, но постарше будет Везлома, а еще древнее Чухлома. Есть Бабино, но есть и Гагино, а встречается и Какино. Стоят Каменищи да высятся Столбищи, а иногда – и Ендовищи.

А правобережные перечили: одно дело – Шалдёж, совсем другое – Елдёж, но случается и Шалдёжка. Бывают Овчары, бывают Бочары, но попадаются, однако, и Можары, и порою – Сноведь, а то и Шишковердь.

И толковали долго, но к общему толку не пришли, и назвали город, по имени одного из спорщиков – Вольгинск – просто, никому не обидно и всем понятно…

А Шафиров, улыбаясь, возражал: может, и было просто и понятно – но только шестьдесят недавних лет, во времена Империи, пока носил город имя, а вернее, псевдоним революционного журналиста, бывшего метранпажа захолустной типографии. А когда распалась Империя, и вернули Вольгинску наименование историческое, стародревнее – чуть было не потеряли лицо первые лица города, и едва не сломали себе языки, головы и шеи, – поскольку никто не мог ответить, как теперь жителей Вольгинска следует называть. Волжане? Общо и неточно. Вольгинцы? Нелепо. Воляне? Старомодно и странно. Вольгиногородцы? Громоздко и непристойно. Волчане? Неверно и жутко. И собирали даже большой городской совет с приглашением выдающихся членов самых важных собраний, клубов и диаспор. Но к решению не пришли и утвердили лишь официальное приветствие «Дорогие жители города Вольгинска», хотя и не договорились, какое определение считать более правильным: «славного города» или «вольного города Вольгинска». И еще в одном согласия не нашли: кому именно из жителей приличествует обращение «дамы и господа»…

А в ответ усмехался Застрахов: все верно – широк берег, скоротечна Волга, и длительна её дуга. И чем дальше уносит беседу по волнам имен, тем быстрее – прямо на глазах – сжимается Вольгинск и превращается в то, что ученые называют исчезающей величиной. Но не на этих ли землях испокон веков встречались Большой Север с Большим Югом? Не сюда ли, если верить просвещенным соседям, доходил знаменитый посол багдадского халифа Ахмед ибн Фадлан? И разве не здесь составил самый точный перечень рек и волжских притоков, разве не описал похороны норманнского князя, или же ярла, конунга, докатившегося до Волги мимо холмов Гардарики от своих просвистанных фьордов?

А раз так – что мешает представить, будто именно здесь, у Ветловых Гор, а не на вымерших равнинах, располагался полюбившийся историкам царственный Итиль – столица грозных хазар?[154] Кому под силу оспорить, что тут и завершилась некогда громкая хазарская полемика, был сожжен последний хазарский словарь и остановлено идолопоклонство волгарей? И коль скоро вера есть ручательство о делах невидимых – не всё же нынешним жителям Вольгинска плыть по течению, вглядываясь в перепады нефтяных цен в портах Джейхана и Вентспилса: можно подумать и о празднике неподражаемом – широком и долгом, как Волжская дуга…

И хохотали, изумляясь, Муса и Шафиров, и хлопали в ладоши, и поднимали бокалы.

Муса говорил: верно – чем хуже Вольгинск, если уж в Казани огораживали, точно плывун, собственноручно сооруженное тысячелетие, а когда докопались и раструбили по всему миру – взяли и в дни юбилея закрыли иногородним въезд в город, и даже Венера Мукадясовна, родственница, не захотела прислать приглашение или хотя бы выслать пропуск на машину? Чем хуже жители Вольгинска, и разве не найдется у них места и времени для собственного праздника?

И Шафиров говорил: верно – ловко скроено и складно сказано. Не зря голова соседа – чистое золото. И пусть не найдется в Вольгинске и трех человек, слыхавших о «Книге хазар» и, тем более, об авторе её, знаменитом еврейском поэте и враче[155], который жил в Испании, о хазарах писал на арабском, а погиб по дороге в Иерусалим, – быть празднику неподражаемым. Ибо в таком празднике взвешено будет тёмное и внятное, видимое и сокрытое, далекое и близкое. И встретятся в Вольгинске не только сквозящий Север и томительный Юг, но всякий званый, встречая праздник, невольно промолвит про себя – словно бы вспомнит – слова сладострастного испанского еврея: «сердце мое на Востоке, а тело приковано к крайнему Западу»[156]. А восхитительной собеседнице, союзнице, соратнице по заговору останется лишь сделать так[157], чтобы просочилось сказанное и ушло самотеком по надежным руслам, и упаковать потом переданное в глянец – но без суеты, ведь подлинное тщеславие меланхолично…

И недели не прошло: растеклось по Вольгинску и еще неделю наплывало волнами известие о каком-то закрытом приеме, благотворительном вечере, или историческом торжестве, якобы приближающемся вместе с Днем Города – якобы настолько эксклюзивном, что удостоят его своим появлением и Саша Сволочкова, и Даша Живодянова, и Глаша Субчак.

Дошла ли волна до первых лиц города, вполне ли доверяли они тому, что было передано? И да, и нет. Самые опытные и проницательные не могли указать источник сведений, о развилках истории с географией рассуждали уклончиво, и не осмеливались даже предполагать, кому в Вольгинске было бы по силам придумать, спланировать и выстроить подобное необычное ответвление обычного городского праздника. Очевидно, пошутил кто-то из острословов, речь должна была идти об очень значительной, но какой-то совершенно исчезающей величине. Многие, однако, с неприятным удивлением подтверждали: число звонков из столичных журналов и телекомпаний с просьбой уточнить программу пребывания в Вольгинске Саши, Даши и Глаши день ото дня угрожающе возрастало.

Представлял ли кто-нибудь из наиболее влиятельных горожан уж если не содержание, не смысл, не форму мероприятия – то хотя бы время и место? И да, и нет. Дата как будто бы не вызывала сомнений. Само же торжество оказалось настолько закрытым, что попасть на него можно было лишь по специальным приглашениям, и количество приглашенных объявлялось крайне ограниченным – неизвестно, правда, кем и почему. Между тем нашлись журналисты, которым удалось раздобыть программу празднования, где значились концерт, аукцион-сюрприз, фотографирование со звездами, автограф-сессия и роскошный ужин. Указывался вроде бы и контактный телефон, но при этом подчеркивалось, что условия бронирования, а также место и время приема будут уточнены дополнительно.

Собирался ли на загадочный прием кто-либо из выдающихся членов обширных собраний, клубов и диаспор? И нет, и да. Многие поначалу морщились, пожимали плечами пренебрежительно. Но уже на третьей неделе сентября некоторым посчастливилось увидеть в чьих-то руках не совсем привычные пригласительные билеты – изумрудно-муаровые пластиковые карточки без магнитной полосы, но со штрих-кодом, двойной нумерацией и серебристым защитным слоем в угловом окошке. Вытянутая из кремового конверта, карточка словно бы утяжеляла пальцы и оставляла какой-то мерцающий, обморочный аромат в воздухе – там же, как правило, повисал и вопрос о стоимости и месте приобретения, почему-то ввергавший владельца в смущение. Кое-где всё же прозвучала невероятная цена в триста долларов. Через день называли пятьсот, спустя еще два дня – семьсот. Недоумевали, беспомощно разводили руками даже всемогущие городские перекупщики: лишь через девять дней попали в эти надежные руки всего две дюжины карточек, и были раскуплены за двадцать семь минут по полторы тысячи долларов за штуку. Но и смотрящий за ними, человек с прошлым, весомый и основательный – и тогда, и много позже, в кабинетах высоких и полуподвальных – так и не смог показать ничего более определенного, кроме того, что вся партия карточек была получена от неприметной молодой пары, сразу укатившей из центра на такси куда-то в сторону Ветловых Гор.

Само собой, приглашенные, включая праздных и легкомысленных, до последнего вечера сомневались, подозревая аферу. И только накануне праздника, когда время и место приема были аккуратно подтверждены телефонными звонками, люди осведомленные признавались шепотом, что с самого начала некоторое число приглашений было забронировано через этот телефон и продано по какой-то сумасшедшей цене в сто долларов – и не всем, а персонально, с перепроверкой, по списку. Но если имена счастливчиков и в самом деле были собраны воедино и занесены чьей-то рукой в некий таинственный список – ни этой руки, ни списка не видел никто.

9

Если бы звездный вечер, праздник, прием освещался светской хроникой, хроникер, вероятно, начинал бы не с имен собственных и не с обстоятельств места и времени, но открывал бы отчет совсем иными словами – например: никогда прежде в День Города Вольгинск не ждал с таким нетерпением наступления вечера.