Газета Завтра - Газета Завтра 196 (35 1997)

• Название: Газета Завтра 196 (35 1997)
• Автор: Газета Завтра
• Жанр: Публицистика

---

Зачастую на чердак к Кондратьеву и Саврасову поднимался писатель Николай Успенский, двоюродный брат Глеба Успенского, покончивший позже самоубийством. И. Бунин называл его “одним из первых и крупнейших народных писателей, совершенно особой, своеобразной школы, зародившейся в 60-х годах”.

Нашлась даже автобиография Кондратьева — в письме к историку-слависту, готовившему книгу о писателях из народа. Родился Кондратьев в совершенно бедной семье в Виленской губернии. Его сдали в военные кантонисты. Потом начальство перевело Кондратьева в фельдшерскую школу, но медика из него не получилось. Он поступил в Виленский театр актером и стал писать пьесы. Так вошла в русскую литературу еще одна нелегкая судьба.

“МЕНЯ СПАС НАРОД” Илья Глазунов:

БЕСЕДА ВЛАДИМИРА БОНДАРЕНКО С ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫМ РУССКИМ ХУДОЖНИКОМ

Владимир БОНДАРЕНКО. Вы прошли путь от “инфант террибля” русской живописи до нынешнего “инфаркт террибля”. Через неделю после инфаркта вы уже звонили во все города и веси, призывали своих помощников, составляли новые проекты. Типичный трудоголик с великой энергией сопротивления. Я думаю, вы, как Петр Великий, должны поднять кубок за тьмы врагов своих. Сорок лет вас заставляют сопротивляться. А ваше сопротивление — это ваши работы, ваши выставки, ваша Академия живописи. Представьте на минуту, что жизнь пошла бы по-другому, вас бы благополучно приняли сначала в Союз художников, потом в число академиков. Может быть, вы там обласканный и затерялись бы.

Увы, думаю, что даже после нынешнего “инфаркт террибля” вам не дадут уйти в некий покой. Только — вечный бой. Есть ли союзники в бою? Есть ли близкие по духу люди?

Илья ГЛАЗУНОВ. Да, Владимир Григорьевич, вы правы, всю жизнь я чувствовал ни с чем не сравнимую боль своего одиночества. Я стал художником благодаря двум моментам. Я был не одинок, когда я приходил в Русский музей и Эрмитаж. Я всегда читал книги о жизни художников. И своих учеников в академии я заставляю читать воспоминания передвижников, книги о мастерах Возрождения. Записки Бенуа, Нестерова. Сейчас студентов летом никуда не посылают, денег нет. А в мое время нас посылали по всей стране. Я был на Волге. Одиночество, идет пароход по Волге, всюду какая-то жизнь, стройки… Идешь в местный музей. Нижегородский музей. Боже мой. Кустодиев, ранний Рерих, Репин… Сразу чувствуешь, что ты не одинок. Также, наверное, у вас, литераторов…

Второе — это музыка… Я всегда, когда один, включаю классическую музыку. Чайковский, Мусоргский, Глинка. Так что всегда есть куда уйти от одиночества…

Враги всегда на меня кричали — он конъюнктурщик. Позвольте, но раньше была конъюнктура — социалистический реализм. Я делал прямо противоположные вещи. Про меня писали: с каждой картины на нас подозрительно поглядывает Христос. Как он мыслит свое участие в строительстве коммунизма? Кому нужны его монахи и князья?

Нет, конъюнктурой те работы не назовешь. Сегодня конъюнктура — быть авангардистом. И я опять против конъюнктуры. Увы, у меня никогда не было сильных защитников, кроме народа. Не побоюсь этого слова: меня спас народ. Те, кто ногами выстаивал часовую очередь, ногами своими и голосовали за меня. Меня ругали и советчики, и антисоветчики, и комиссары, и диссиденты. Но на мои выставки тысячи и тысячи людей шли и вчера, и сегодня, надеюсь, пойдут и завтра. Это вызывало дикую зависть и раздражение всех. Я не верю, что понимание искусства недоступно народу. Для кого пишут все художники мира? Для нас с вами. Для народа. Это не физика и не математика. Кому надо искусство, которое никому не нравится? Покажите мне большого мастера, который бы сказал, что он писал лишь для себя и ему не нужен успех.

В. Б. Много ли на вашем пути встречалось добрых друзей? С кем вы могли сбросить свое одиночество? Я знаю, что к вам в больницу после инфаркта приходил мэр Москвы Юрий Лужков. А уж в вашу мастерскую кто только ни заглядывал. Помогали ли вам именитые посетители?

И. Г. Все, что я смог достичь в жизни, это потому, что я, как говорят, “стоял на плечах своих друзей”. Я обязан своим друзьям. В дни полного погрома меня в буквальном смысле слова спас Сергей Владимирович Михалков. Он даже со своими родственниками поссорился из-за этого. Он меня прописал в Москве, в новогоднюю ночь танцуя с министром культуры Фурцевой. первую свою комнату в Москве я получил благодаря ему. А как много людей помогали мне защищать памятники культуры. Николай Сергеевич Калинин из Министерства культуры, ныне здравствующий Геннадий Геннадиевич Стрельников, который сейчас стал проректором нашей Академии живописи. Когда мне запретили выставку в МОСХе, я по предложению своего доброго ангела Сергея Владимировича Михалкова прямо по телефону-автомату с улицы позвонил Демичеву, министру культуры после Фурцевой, и попал на помощника Геннадия Геннадиевича Стрельникова, который активнейшим образом помог мне. С тех пор мы дружим.

Много друзей уже ушли из жизни. Милейший и достойнейший Олег Васильевич Волков, с кем мы вместе боролись за памятники русской старины. Мое одиночество усугубилось, когда ушла из жизни моя жена Ниночка. Это страшный рубеж моей жизни. Остались двое детей — Вера и Иван. Я горжусь ими. Восхищаюсь Иваном как художником. Он влюблен в древнерусское искусство. Строит сейчас на севере под Великим Устюгом свой дом-мастерскую. Он сейчас не воспринимает ничего, кроме допетровской Руси. Никто не верит, что этот двадцатитрехлетний парень написал картину “Распни его”. Понтий Пилат и Христос. Вокруг Ивана мои молодые друзья, мои ученики Володя Штейн, Виктор Шилов, Михаил Шаньков. Мы все — единомышленники, вместе работаем в академии. Но и друзья не отменяют моего одиночества. Я просто привык сам стоять за себя. А что касается именитых посетителей мастерской… Крайне редко кто-то из них соглашается принять участие в каком-то из моих культурных проектов. Конечно, я благодарен тем, кто меня поддержал во время инфаркта, звонил, заходил. Это и мэр Москвы Юрий Михайлович Лужков, это и ваш шеф писатель Александр Андреевич Проханов, который по телефону всячески подбадривал меня. Очень ценю Павла Павловича Бородина. Ценю его характер, могучий, русский, широкий. Он старается возродить образ русского Кремля, интерьер Кремля. Через красоту мы объединяемся. Через красоту пришло Православие на Русь. За свою работу в Кремле я впервые в жизни только что удостоен Государственной премии России.

В. Б. С чем вас, Илья Сергеевич, поздравляю от всего сердца. Я встречался с вашими работами не только на ваших выставках в Москве, не только в ваших альбомах. На даче Ле Пена под Парижем мы беседовали, можно сказать, прямо под его портретом вашей кисти. Лидер Национального фронта Франции, большой поклонник русской музыки, очень высоко оценивает вашу работу. Гордится, что вы оказали ему честь, нарисовав его. Там же, в Париже, мы много говорили о вас и вашем творчестве с известным русским историком из второй послевоенной эмиграции Николаем Николаевичем Рутченко. Когда мы вместе с Рутченко ездили в гости к Аркадию Петровичу Столыпину, сыну выдающегося русского лидера начала века, оказалось, что и он — ваш друг и поклонник. Уже в Германии, останавливаясь у Олега Антоновича Красовского под Штуттгартом, я вновь нашел вашего надежного защитника. Издатель прекрасного русского национального журнала “Вече” всегда пропагандировал ваше творчество. Его кабинет тоже украшал портрет вашей кисти. Каковы ваши отношения с русской эмиграцией?

И. Г. Я с удовольствием вспоминаю замечательного русского патриота Олега Антоновича Красовского. Я видел очень многих эмигрантов, но когда я общался с Олегом Красовским, я не чувствовал, что он эмигрант. В нем не было даже налета этой эмигрантщины. Он жил Россией. Он всю жизнь посвятил России. Кстати, так же, как и Николай Николаевич Рутченко. Они никогда не отрывались от российской действительности. Русские эмигранты — обязательные люди, но иногда задают такие вопросы, словно только что с Марса спустились. Они любят Россию, но уже абсолютно не разбираются в том, что у нас происходит. Олег Антонович Красовский прекрасно понимал все наши проблемы. Когда грянула третья эмиграция из России и они столкнулись с Красовским на “Свободе”, они оказались гораздо более чужими России. Они похабили Россию в своих передачах, презирали ее историю. Нелюбимый мною ныне покойный Владимир Максимов, признаюсь, верно дал определение: “Целились в коммунизм, а попали в Россию”.

В. Б. Это определение было дано Владимиром Максимовым в беседе с Александром Зиновьевым на страницах нашей газеты “Завтра”. По сути — это итог всей третьей эмиграции — попали в Россию.

И. Г. Я-то думаю, что целились сразу в Россию. А если говорить о встречах с русской эмиграцией, то я был им интересен. Я был из России, и я был за Россию. Они мне столько порассказывали о третьей эмиграции. Какой грязью залили эти, вновь приехавшие, свою бывшую Родину.