Евгенией Сомов - Обыкновенная история в необыкновенной стране

• Название: Обыкновенная история в необыкновенной стране
• Автор: Евгенией Сомов
• Издательство: Журнал «Нева»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001

---

Утром он стал обряжаться в мундир, направляясь в московские универмаги и гастрономы, где постоянно были огромные очереди за появившимися дефицитными продуктами: бананами, копченой колбасой, сосисками, курами. Он подходил к огромной очереди у дверей магазина со словами: «Давайте-ка установим порядочек, граждане!». И устанавливал, да так, что проход для него вовнутрь магазина оказывался свободным. Тогда он протискивался с такими же словами к прилавку, улыбаясь стоящим: «Всем достанется!», и просил продавца отвесить и ему пару килограммов. Весь его вид гипнотизировал толпу, стыдно было и подумать спросить его об удостоверении офицера в отставке, участника Отечественной войны, да еще многократно раненного. А вдруг покажет — позор! Толпа почтительно расступалась. А если и бывали случаи, что какой-нибудь нахал кричал: «Покажи удостоверение!», то в ответ летело: «Вот ты меня под Брестом бы спросил его!». И сомневающийся стихал.

Алексис так вошел в эту роль, что даже прогуливался вечером с Варварой Есперовной по улице Горького в мундире полковника, без погон, но при орденах, так что встречные военные порой отдавали ему честь.

Прошло еще несколько лет. Я неожиданно получил письмо от Варвары Есперовны: Алексей Николаевич Топорнин умер. Он уже давно стал готовить ее к своей скорой смерти, заранее утешая. Но в этот день под утро он тихо встал с кровати, не тревожа ее, вышел из комнаты. Через час он не вернулся, и она пошла искать его — он лежал мертвым на полу в туалете.

Я сразу же приехал к ней, мы долго рассматривали его фотографии, читали письма. Наконец, я спросил о его архиве и набрался нахальства подойти к тем самым стеллажам, перевезенным из старой квартиры, и открыть дверцы одну за другой. Там продолжали стоять аккуратно подобранные цветные папки. А вот, наконец, и заветные — голубые. Я открываю их одну за другой, но из них вместо философских трудов вылетают вырезки из газет и журналов и много чистых листов бумаги. Я перехожу к другим папкам — там письма, фото и опять вырезки.

— Где же «Голубая Лилия» и «Философия Небытия»?! — почти кричу я.

Варвара Есперовна на минуту задумывается.

— Ах, да! Он мне сказал, что ему было приказано свыше уничтожить все его рукописи. Он их сжег в камине. — И потом, подумав, прибавила: — И еще он мне сказал, что теперь все его идеи переселены им в сознание других людей и будут там в них сами самостоятельно развиваться!

Я не удержался от улыбки: «Ах, Алексис, как это на тебя похоже — ты даже и после смерти остался верен себе!».

Потрясло меня и то, что он скончался в 1974 году, как и предсказывал нам уже давно. Совпадение? Возможно.

Будучи приверженцем учения о переселении душ, он как-то сказал нам, что следующая его ипостась, в которую он переселится после смерти, станет птицей буревестником. Буревестник — редкая птица. И теперь, когда я вижу буревестников, реющих над морем, я задумываюсь: а который из них Алексис?

Алексис, где ты?!

Степь, да степь кругом…

Ах, как же ты прекрасна, казахстанская степь, когда летним вечером, после знойного дня стихает ветер и огромный темно-багровый диск солнца трепещет в потоках воздуха, медленно уходя за горизонт. С долин начинает тянуть прохладой, и степь уже дышит горьковатым ароматом полыни. Гурты овец укладываются перед кошарами, и усталые после знойного дня чабаны разводят огонь в таганках, от которых вверх, в уже потемневшее небо, струится сизый кизячный дым. В наступившей тишине становится слышно, как лошади пощипывают траву и хлещут себя хвостами, отбиваясь от появившегося гнуса. Собаки заливаются бессмысленным лаем, как бы показывая, что и они уже заслужили свою еду.

Люди рассаживаются кружком у огня, вытаскивают из золы лепешки и кладут на круглый медный поднос. Крепкий чай уже готов, и его разливают в пиалы. Все говорят тихо, уважая это вечернее затишье. Спокойные, морщинистые от солнца лица чабанов обращены к огню: они как бы вслушиваются в степь и ведут тихую беседу.

Природа и люди — все здесь сливается в единый кочевой мир. Он существует сотни лет, неизменный и независимый. Но именно сюда, в эти необъятные степи, советская власть сослала целые неугодные ей народы: немцев, чеченцев, ингушей, карачаевцев, крымских татар, греков и даже корейцев.

Снова клетка столыпинского вагона, и снова куда-то везут и ничего не говорят, куда. И только на следующий день поздно вечером заклокотал ключ в замке, и хмурый сержант в коридоре лениво скомандовал: «Выходи!».

Ба! Да ведь это же здание железнодорожной станции Кокчетав! Восемь лет назад, после суда, с этого перрона я был отправлен в Карагандинский лагерь. Круг замкнулся.

Но почему я снова здесь, а не на свободе: мой срок уже два месяца как окончился.

Примерно через час меня и еще пятерых выгрузили из милицейского «воронка» и заперли в камере областного КПЗ.

Лишь только утром стало все ясно.

Маленькая комната залита ярким весенним солнцем. Спиной к этому солнцу и лицом ко мне сидит за столом толстая рябая женщина в военной форме и держит в руках какую-то бумагу.

Я все-таки неисправимый оптимист! Мелькает мысль: меня привезли в город, где судили, чтобы выдать паспорт и освободить.

Наконец, эта бумага оказывается передо мной, и я должен ее прочитать и подписать. В верхней части листа бросился в глаза большой советский герб, и далее пошли стандартные слова: «На основании Указа Верховного Совета от…». Ах, нет терпения все это читать. Отыскиваю свою фамилию и на следующей строчке читаю:

«…Сослать навечно»

Боже мой, за что?! Я же отсидел, отработал, отстрадал свой срок заключения! Кто может теперь сослать меня без суда, да еще и «навечно»?

Советская власть все может, это власть особая, тоталитарная. Вместо того, чтобы для каждого освободившегося по особой политической статье снова тратить время на процесс суда, просто решили издать один Указ и всех таких ссылать без суда навечно. Прощайте, мои надежды, я никогда не окончу университет, никогда не буду жить в родном город! Я буду вечно гоним. По «Указу».

Морозный ветер обжигает лицо, не спасает и брезент, который нам бросили в кузов грузовой автомашины. Через окошко кабины я вижу, что там сидит вооруженный сержант МВД. Нас везут по заснеженной степи куда-то вдаль. То и дело колеса машины увязают в снегу, и водитель бросается с лопатой откапывать их, а мы в это время пытаемся как-то согреться, танцуя в кузове. Проезжаем какие-то деревни, замерзшие озера: и нет конца этой дороге. Лишь вечером, когда совсем стемнело, машина затормозила у двухэтажного деревянного здания и въехала во двор: «Выходи!». В конце коридора нас заперли в какой-то темной комнате. Но это уже не тюрьма, это просто комната с нарами. Лишь наутро стало ясно, что мы в районном селе Арык-Балык, по-казахски «Рыбная река». Двести пятьдесят километров на запад от железнодорожной станции, шестьсот на север и восемьсот на восток. Конец света.

Я сижу перед каким-то офицером МВД, которого здесь именуют «комендантом», и опять в руках у меня бумага с гербом: «Положение о ссыльнопоселенцах». Пахнуло лагерным режимом: хотя колючей проволоки здесь нет, но есть сотни «нельзя» и «ты обязан». Нельзя выходить за пределы поселка без письменного разрешения комендатуры: уйдешь — будешь посажен в карцер, а если попытаешься убежать, то дадут тебе двадцать пять лет лагерей за саботаж советской власти. Ты должен работать, и найти сам себе работу в течение месяца. Не найдешь — будешь послан на тяжелые работы для комендатуры: копать ямы, грузить уголь, пилить дрова.

Никакого паспорта я, конечно, не получил, а только справку ссыльного. Первый месяц я должен ежедневно являться на отметку в комендатуру, расписываться в журнале в том, что я еще не убежал.

Наконец, нас выпустили в село. С крыльца комендатуры открылась красивая панорама: с одной стороны бесконечная заснеженная степь, с другой — высокие сопки, покрытые густым сосновым лесом, внизу озеро. Село можно различить только по заснеженным буграм крыш и дымкам, поднимающимся в морозное небо.

Лагерь приучил меня не заглядывать далеко вперед, а жить сегодняшним днем. Все-таки это уже какая-то свобода: я иду по улице, и за мной никто не идет с автоматом. Я могу свернуть налево, а могу и направо. Странное чувство! А иду я по этим заснеженным улочкам, чтобы найти себе жилье, или, по крайней мере, ночлег, а то опять нужно будет ночевать на нарах в комендатуре. Денег в комендатуре мне дали немного, как-то просуществовать месяц можно, а дальше сам должен зарабатывать.

В центре поселка дома сложены из солидных сосновых бревен, крыши под дранкой или шифером, большие дворы для скота, окна со ставнями и глухие заборы. В общем, сибирская деревня. Ох, и неприветливая она! Стучу в каждый двор, в ответ слышу свирепый лай собак. Люди здесь особые: редко встретишь приветливое лицо. Какая жизнь — такие и лица. Иной хозяин и ворот не отворяет, увидит из окна, что чужой что-то хочет, и машет, мол, проваливай. Наконец, какая-то старушка меня надоумила: