Геннадий Якушин - Волк

• Название: Волк
• Автор: Геннадий Якушин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02683-7

Остросюжетная повесть Г. В. Якушина начинается с драматических событий: в годы Великой Отечественной войны контрразведчик арестовывает дезертира; сбежав, тот становится главарем банды и в месть чекисту вовлекает в свою шайку его десятилетнего сына, дав ему кличку «Волк». Повествование развивается вплоть до наших дней, показывая трудное освобождение главного героя от грехов прошлого, его взлеты и падения, поиски смысла жизни, а также настоящей, непродажной, любви. Главный герой носит имя автора повести, в которой задействованы и многие известные люди, что дает повод предполагать реальную основу всех событий.

---

— Анатолий Яковлевич, а вы знаете, что все мосты на вашем участке разрушены?

— Спасибо за сообщение, — спокойно отвечает он.

— Как-то очень легко вы относитесь к моей информации, товарищ Лапицкий. Там полная хана! — с металлом в голосе говорю я.

По виду Анатолия Яковлевича не скажешь, что он каждый день встречает ответственных секретарей всех ведомств, строящих БАМ, но в ответ на мой выпад он едва кивает головой и, расплываясь в приветливой улыбке, отвечает:

— А чего с ними возиться? Мосты временные. Строительство наше еще в пятилетку не входит, живем подаяниями добрых дядюшек из министерств да молодежным энтузиазмом. Если станем временные мосты капитально строить, вылетим в трубу.

Такое отношение начальника СМП к моему докладу и лично к моей особе меня раздражает. Получается, что все, о чем я говорю, по мнению этого типа, лишено всякого смысла.

— Анатолий Яковлевич, техника гробится, — нервно бросаю я, — люди гибнут.

— Вы знаете хоть об одном погибшем? — кисло сложив губы, спрашивает Лапицкий. «Странное дело, но я за всю поездку действительно не слышал ни об одном случае гибели людей». — Ну, а техника, техника страдает, спору нет, но все равно это выгоднее, чем строить капитально мосты.

Я уже на взводе, и теперь для меня важно закончить разговор хотя бы с небольшим перевесом. Это же моя первая командировка в должности государственного чиновника.

— Надеюсь, я вам еще не надоел? — ехидно спрашиваю я Анатолия Яковлевича. — Мне, по прошлой журналистской деятельности, не раз приходилось встречаться с людьми, не желающими принимать близко к сердцу положение дел в собственном хозяйстве, — заканчиваю я с саркастическим смешком.

Однако Лапицкий смотрит на меня откуда-то издалека. Его спокойный взгляд заставляет меня чувствовать себя маленьким, суетливым и глупым. Это для меня нестерпимо, и в то же время мне крайне неловко.

— Я думаю, что строительство пойдет лучше после представления вами высокой комиссии справки о состоянии дел на БАМе, — ерничает Анатолий Яковлевич. — Но учтите, Геннадий Васильевич, — теперь уже позевывая и прикрывая ладонью рот, продолжает Лапицкий, — Россия всегда так строит, любое свое дело вершит на краю возможного. А может, так и надо — русским людям необходимы перегрузки. — Начальник поезда встает, бросает на меня проницательный взгляд и на прощание кивает.

— С царя батюшки должностные человечки спекулируют на русских, — ворчу я, идя, убитый, от начальника СМП. — Погубил некий гусь дело — русский мужик виноват, пьяница и лентяй. Нет у людей нормальных условий — работают и живут в холоде, голоде. Ничего — они русские, все выдюжат. А почему вы, товарищ Лапицкий, за русских людей решаете, что им необходимы перегрузки, нужна работа на краю возможного?

Перед отъездом я встречаюсь с киномехаником и, между прочим, завожу разговор о заведующей районным отделом культуры Зое Агафоновой.

— Я о ней все знаю, она же моя начальница, — говорит Зюзя. — Агафонова, как вы, наверное, и сами заметили, равнодушна к материальной стороне жизни. Она иногда даже не замечает, что ест, а может и вообще не есть. С гибели мужа и сына у нее все и началось. Пару лет назад ее муж с трехгодовалым сыном отправился на теплоходе в Астрахань, хотел погостить во время отпуска у отца с матерью, сыном похвастаться. А судно, на котором они плыли, ночью проходило под мостом, за что-то зацепилось, и все смело с верхней палубы, понятно, и каюты! Многих спасли, а ее сына и мужа не удалось. Приехала Зоя сюда горе замораживать. По специальности она библиотекарь, у нее высшее образование. Поставили ее всей культурой района руководить. Кстати, плохого не думайте, у Зои все получается.

Я киномехаником уже лет двадцать, насмотрелся. А эта безотказная. Даже по выходным ездит по отрядам. Когда она работает, общается с людьми, то вроде бы все плохое забывается. А потом остается одна, и с новой силой на нее беда эта накатывает. Совсем девочка расклеивается. Сама не своя, плохо спит, утром разбитая, мрачная. Слишком много тягостного поднимается в ней. Вот теперь еще песни петь стала, и свои и народные. Да вы слышали! Я ей как-то говорю, что не нужно ей петь. Мучительно дается ей это пение. Но, вижу, с гитарой в руках Зоя оживает, загорается жизнью.

Глава XXVII

В Москву я возвращаюсь через месяц. В аэропорту, на стоянке такси, встречаю добротно, но несколько провинциально одетого человека, который смотрит не в сторону такси или «леваков», а почему-то упрямо в мою. Да, он внимательно, даже с наглинкой смотрит на меня, точно чего-то ждет. Скользнув по нему глазами, я вижу подъезжающую машину и голосую. Оказывается не по пути.

Мужчина, видимо, устав прожигать меня взглядом, говорит:

— Ну, здравствуй, Волк!

— Что? Как вы сказали? — изумляюсь я.

— Волк, ты что, меня не узнаешь?

Странная аберрация зрительной памяти. Внезапный толчок, словно что-то щелкает внутри меня, — и вот совершенно незнакомое лицо, как на негативе, проявляется кем-то давним и знакомым.

Кобра — его кличка, а фамилия — Кобрин. Он жил со мной в одном доме. Кобра не был близок с блатными. Он не употреблял и бытовавших в нашем лексиконе словечек, не отличался и силой, но его уважали за характер. Если Кобра обещал, то обязательно делал. Но именно он и попал первым из нашего двора в колонию для несовершеннолетних. Всадил нож в брюхо парню, пытавшемуся обесчестить его старшую сестру.

Отец Кобрина погиб на фронте, работала одна мать. Денег на адвоката у них не было. А отец убитого им насильника работал заведующим мясной секцией в гастрономе и оплатил лучшего адвоката в районе.

Взрослый Кобрин стоит передо мной, покуривая папироску.

— Ну, как живем-можем?

— Да ничего.

— Читаю, почитываю, слежу за тобой. — Манера говорить у него прежняя.

— Ну, как сам-то? — спрашиваю я.

— Живу в Красноярске, работаю на заводе. У сестры гостил. Сейчас возвращаюсь домой. Видишь, потомство завел. — К ногам Кобрина жмется тоненькая девочка…

Я отпускаю такси за квартал от дома и иду пешком. Пустая улица, ветер, облетевшие деревья, холодная жестяная земля в предзимних сумерках, тускло блестящие, чуть схваченные непрочной корочкой льда лужи и — тоска. Поднявшись на свой четырнадцатый этаж, я хожу по квартире из угла в угол и чувствую себя одиноким, неприкаянным и никому не нужным.

«Ни одной душе, — думаю я, — нет дела до меня. Никто не спросит, куда и зачем я летал, что делал и что стану делать. У меня единственное — работа, и на этой работе замыкается вся моя жизнь. Деловые разговоры, деловые телефонные звонки. И это в тридцать семь лет…»

Впрочем я понимаю свое состояние. Я тоскую о сыне. Я так давно с ним не виделся. А не я ли сам виноват, что так все получается.

На другой день я звоню Марине, и на мое счастье к телефону подходит Андрей.

— Давай встретимся, — предлагаю я.

— А где? — интересуется сухо сын.

— Ну, хотя бы у зоопарка.

— Зверей будем смотреть? — с усмешкой спрашивает он.

— А ты где предлагаешь?

— Да ладно, это я так. Давай через час у зоопарка.

Я молча иду с Андреем мимо узких кукольных клеточек, в которых тоскливо дремлют лисы. Потом подхожу к вольеру, где мрачно и лениво, в глубоком утомлении от людей, свернулась рысь. Я смотрю не столько на нее, сколько на сына. Он чувствует это и чуть опускает глаза. Видно, не привык показывать истинных чувств. Зато рано привык к самостоятельности из-за моего с Мариной развода. И мне нелегко понять, в каком ракурсе видит он жизнь сегодня. Ведь тогда, когда мы разошлись, он все видел еще снизу, потому люди и собаки — все было для него огромным. Но вот его черные недоверчивые глаза поднимаются на меня, как бы туманясь и светлея.

— Пап, где бы достать стихи Ахматовой?

— Я постараюсь, но она не в моей обойме. Я сейчас занимаюсь революционным периодом и соответственно Есениным, Блоком, Маяковским. А ее поэтический образ, ее лирический герой, да вроде бы и она сама — это смесь блудницы с монахиней, — говорю я по привычке.

Андрей усмехается, как-то очень взросло, невесело, с усталостью и иронией.

— Чего смеешься? — спрашиваю я.

Сын молчит, словно теряет интерес. Мое сердце екает в тревоге. И тогда я вроде бы продолжаю начатую мысль:

— Мы так привыкаем к общепринятым истинам, что порой принимаем их за откровения. То, что я сказал про Ахматову, наверное, общепринято, устоялось. Но сегодня все ревизуется беспощадно. И не так просто, скажем, для меня решить, кто прав, нынешние ревизоры или мои учителя. Вот когда займусь ею сам, тогда и скажу свое личное мнение.

Сын поднимает на меня, глаза и я в них вижу уже интерес.

— Я тоже люблю Есенина и Блока — говорит он, — но я не люблю тех поэтов, у которых все четко определено, лишено тайны.