Геннадий Якушин - Волк

• Название: Волк
• Автор: Геннадий Якушин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02683-7

Остросюжетная повесть Г. В. Якушина начинается с драматических событий: в годы Великой Отечественной войны контрразведчик арестовывает дезертира; сбежав, тот становится главарем банды и в месть чекисту вовлекает в свою шайку его десятилетнего сына, дав ему кличку «Волк». Повествование развивается вплоть до наших дней, показывая трудное освобождение главного героя от грехов прошлого, его взлеты и падения, поиски смысла жизни, а также настоящей, непродажной, любви. Главный герой носит имя автора повести, в которой задействованы и многие известные люди, что дает повод предполагать реальную основу всех событий.

---

На исконно русских праздниках хмельные напитки не приняты, и часть парней, любителей выпить, перебирается поближе к кострам цыган. Предмет их внимания — цыганки, у которых можно купить водку или самогон.

Я с братьями тоже иду к цыганам. Мы обходим костров пять, пока от одного из них навстречу нам не поднимается парень лет двадцати. Он почти на голову выше меня и широк в плечах. Его можно было бы считать красивым, если бы не подбородок коленом.

— Радик, — представляется цыган. — А ты, как и они, москвич?

— Да, — отвечаю я односложно.

— За них отыграться хочешь? — ухмыляется он, указывая на Николая и Василия.

— Они мои братья, — говорю я и достаю карты.

— Не спеши, — улыбается цыган и подает мне гитару. — Карты, гитара, гитара, карты. К нам люди душой идут отдохнуть, и мы всем рады. Хочешь, играй, хочешь, пой, а хочешь, слушай.

Я незаметно перекладываю спицу из правого рукава в левый, чтобы не мешала игре на гитаре. Я хочу играть для Карины. Я хочу играть так, чтобы ее цыганская душа не выдержала и она пришла. Я хочу ее снова видеть, я не могу ее не видеть!

Я закрываю глаза и из меня само собой вырывается: «Эх, запрягай-ка, тятька, лошадь, серую, лохматую…» Я слышу, как ко мне подстраивается один голос, потом другой, третий… Песня ширится и ширится, и вот она уже поднимается до самых небес! И голоса, выводящие песню, представляются мне в виде каких-то блесток, разноцветных осколков, игрой темно-голубых с красноватым отливом сполохов. А мой голос пронизывает все это цветное многообразие, подтягивает к себе.

Песня заканчивается. Я открываю глаза и оглядываю собравшихся вокруг меня цыган и односельчан. Карины нет. И я решаю, что стану играть и петь, пока она не придет. Но я не пою. Нет! Я плачу, я ищу свою любимую, и мой взгляд мечется по небу, по реке, по лесу, по людям в поисках ее, как луч прожектора.

Рука цыгана опускается на струны гитары. Его лицо мрачно. Он двигает челюстями, словно что-то разжевывает, и медленно скользит сверлящим взглядом по мне, будто отыскивает что-то на моем теле. Словно в раздумье Радик говорит:

— Ты не нам играешь! Ты ее зовешь!

И вдруг весь праздничный шум и гомон перекрывает его дикий сатанинский хохот. А затем каменными глыбами начинают падать слова:

— По преданиям, предназначение русов быть царями, земными богами-ассами. Скажи, ты рус? — задает он вопрос.

— Да, — ничего не понимая, отвечаю я.

И мой взгляд натыкается на его, и я вижу в нем столько ненависти, жгучей злобы, что всего меня пронизывает страх. И тут я вспоминаю, что это он ехал верхом на лошади. Это с ним ушла Карина! Радик снова заливается хохотом, но теперь уже похожим скорее на рыдания. С пеной у рта, топая ногами и размахивая руками, он набрасывается на меня.

— Я перестаю верить нашим преданиям, глядя на тебя! — кричит он. — Ну какой из тебя рус? Ты же примитивный блатной, картежный шулер, вор! Забирай деньги своих братьев, — протягивает он мне мятые купюры.

Я беру их и передаю Василию.

— А теперь, — прожигая меня взглядом, говорит Радик, — идем к той, которую ты звал.

Я боюсь идти с цыганом, и все-таки иду. Уже светает. Мы пересекаем опушку и идем по лесной тропинке минут пятнадцать-двадцать, пока не подходим к оврагу. С краю его — осина. На ней, за руки, подвешена Карина. От ее цветастого платья остались лишь клочья. Тело в рубцах и засохшей крови. Голова чуть набок склонилась на грудь.

— Что это?! — в ужасе восклицаю я.

— Это убитая тобой моя невеста, — отвечает цыган и скрежещет зубами так громко, точно они у него железные.

— Ты сказал, что… — хватаю я Радика за плечо.

Он резко скидывает мою руку и орет:

— Она из-за тебя мне изменила, а она цыганка! Она не могла, не имела права так поступать! Я сделал то, что должен был сделать! И ты сейчас ляжешь к ее ногам!

Он выдергивает из-за голенища нож и идет на меня с таким матом, что меня охватывает страх. Мне кажется, что я не в силах справиться с этой надвигающейся на меня черной махиной. Мои колени дрожат, силы меня оставляют, и я уже готов дать деру, как вдруг спотыкаюсь о камень и падаю. Радик бросается на меня, но я успеваю чуть откатиться в сторону и он падает, вытягивая руку с ножом. Я хватаю камень, о который споткнулся, и бью им по этой руке. Нож выпадает. Чтобы его вновь не схватил цыган, я спиной перекидываюсь через нож, но дотянуться до него не успеваю. Цыган резко дергает меня за ногу и подтягивает к себе. Его руки тянутся к моему горлу, лицо, ставшее от напряжения чугунно-черным, его выпученные глаза все ближе и ближе.

Но во мне уже нет страха. Из моей глотки рвется дикий волчий рык. И в тот момент, когда лицо цыгана вплотную приближается к моему, а его пальцы уже готовы сжать мое горло, я зубами впиваюсь ему в ухо. На мгновение его руки ослабевают, и я монетой рассекаю глаз и щеку цыгана.

Он встает на колени, закрыв ладонью вытекающий глаз. Миг, и я всаживаю ему в грудь, на уровне левой лопатки, спицу. Цыган поднимает голову и шепчет:

— Ты нарушил закон рита[7] о чистоте рода и крови. Даже если ты это сделал по незнанию, тебе не простится. Кровные заповеди… — Не договорив, он хрипит и падает лицом в землю.

Я выдергиваю спицу из тела цыгана, спускаюсь по оврагу к ручью и втыкаю ее вертикально в дно в самом глубоком месте. Пробку же пускаю по течению. Труп Радика я прислоняю к осине под ноги Карине и иду из леса. У дороги стоят с полсотни мужиков и парней в белых одеждах. Завидев меня, они молча трогаются в сторону села. Я иду за ними с таким чувством, словно у меня выдавили сердце.

Глава IV

Утром вездесущие мальчишки сообщают дяде Кириллу, что табора на месте нет. Мы с ним спешим к оврагу и не обнаруживаем ни тела Карины, ни тела Радика. Дядька, присев на поваленное дерево, говорит:

— Тебе повезло, парень. Второй раз повезло!

— Не трогай меня, дядь, ладно! — чуть не плачу я.

— Не того рода ты мужик, чтобы слюни распускать, — злится он, прикуривая «беломорину».

— Как ты думаешь, дядь, может человек всю жизнь мстить другому, и даже не ему, а его детям?

— Сложно сказать. По книжкам, может. Читал я про разных там мстителей графов. Ну а в жизни я такого не встречал. В нашем селе таких людей не было. У вас в городе, конечно, жизнь другая. Ну а почему тебя это мучает? — очень серьезно спрашивает дядя Кирилл.

— Вот ты говоришь — город. Да, в городе все может быть. Я не спорю. Но мне кажется, что город — это только руки и ноги. Город — это тело. А душа — это деревня, — произношу я вслух неожиданно родившуюся у меня мысль.

— Ну, ты и загнул, — смеется он. — Да мы в деревне только на Москву и смотрим. Она нам и мозги, и душа, и тело.

— Не знаю, может, я и не прав, только наше нутро — все одно в деревне, — не соглашаюсь я с ним.

— Ну ладно, мыслитель, — примирительно говорит дядя, — рассказывай, что тебя мучит?

— Не знаю, что и рассказывать, дядь, — задумываюсь я. — Одно наплывает на другое. Мне нужно разобраться, понять. Я хочу все понять! Только зачем мне это нужно? Тоже не понимаю. Если меня арестуют, то арестуют. Если же отец сумеет меня защитить… Но почему со мной все это случилось?! — вдруг кричу я.

— Вот когда станешь рассказывать, может, и разберешься во всем. Когда исповедуешься, то сам волей-неволей проанализируешь свои поступки, — успокаивает меня дядя. — Как этот бандит оказался рядом с тобой?

— Ты все знаешь? — удивляюсь я.

— Далеко не все. Брат лишь вкратце по телефону меня проинформировал, — отвечает дядя Кирилл.

— Что же, буду думать вслух или рассказывать. Уж как получится, — соглашаюсь я. — Представь себе, что мы с мамой всего день как вернулись в Москву после эвакуации в Юго-Камск и сидим за обеденным столом. Во главе его бабушка. У нее черные как смоль волосы, большой с горбинкой нос. Насупленные брови прячут цепкий и властный взгляд карих раскосых глаз.

— Мать свою я очень хорошо представляю, — улыбается дядя.

— Слева от нее расположились муж ее дочери Анны — Костя и их дочка Таня, — продолжаю я. — Она на четыре года младше меня. И сама Анна. Справа — мой отец, мать и я. Бабушка говорит: «Война! Я думала, она все кончит. Немолодая я, а выучилась на санитарку. Меня направили в зенитный полк. Анька окопы рыла. Там и с Костей познакомилась. Чуть ли не каждый день смерть. Я не могла отойти от раненого, если он умирал. Взрываются снаряды, летят осколки, визжат пули, а я держу его, уже с предсмертной синевой на лице, за руку и убеждаю: „Потерпи, родной, скоро станет легче. Это всегда так бывает“. И он верит и умирает с надеждой. Помню их всех, умерших у меня на руках. Бабушка крестится: „Царство Небесное всем русским воинам, отдавшим жизнь на поле брани! Анька, — командует она, — неси щи, что ли“».

Я скучаю, слушая бабушку. И от скуки решаю подшутить над теткой. Когда она возвращается из кухни и останавливается с кастрюлей в руках у своего стула, я его незаметно отодвигаю. Тетка с грохотом падает, при этом еще выливает на себя щи и смахивает со стола скатерть, роняя все нехитрые закуски на пол.