Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том первый

• Название: Избранное в 2 томах. Том первый
• Автор: Юрий Смолич
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1960

В первый том «Избранного» советского украинского писателя Юрия Смолича (1900–1976) вошла автобиографическая трилогия, состоящая из романов «Детство», «Наши тайны», «Восемнадцатилетние».

Трилогия в большой степени автобиографична. Это история поколения ровесников века, чье детство пришлось на время русско-японской войны и революции 1905 года, юность совпала с началом Первой мировой войны, а годы возмужания — на период борьбы за Советскую власть на Украине. Гимназисты-старшеклассники и выпускники — герои книги — стали активными, яростными участниками боевых действий.

---

Шая говорил долго и скорбно. Он рассказал нам о жизни Мирели — рассказал так, словно она стояла у него перед глазами. Он говорил о маленьком местечке на границе Польши и Белоруссии, о часовщике и его четвертой дочке. Он рассказал, что это был двадцать пятый часовщик в местечке, где и часов-то было всего двадцать четыре. Он рассказал о детстве маленькой Мирели, как росла она среди паршивых котят и дохлых собак. Там она обрела свой юмор и веселый характер, который не могли одолеть ни смерть отца, ни трахома братьев, ни даже война, беженство, голод. Шая говорил о том, что дальше так жить нельзя. Такую жизнь надо выкрасить, приделать к ней ручку — и выбросить. Жизнь надо создать новую, совсем новую — без приточек, подшивок и новых заплат на старые дыры, как на наших перелицованных штанах.

Катря плакала. Она утирала слезы платком у самых глаз. Мы тоже плакали. Только мы прятались за Катрину спину, чтобы она не видела наших слез.

Мирель лежала тихо и глядела в бездонное небо. Ты явилась, Мирель, неведомо откуда и вот уже уходишь, опять неведомо куда. Что тебе до нас? И что нам до тебя? А ведь мы же тебя любили, Мирель. На кого ты нас покидаешь?

Ты была нашей болью, Мирель. Нашим первым юношеским разочарованием.

Макар и Сербии подняли крышку. Пиркес взял молоток и длинные гвозди. Катря быстро наклонилась и поцеловала Мирель в холодный синий лоб. Потом она пошарила пальцами по груди. Она искала цветок. Выдернув из петлицы, она воткнула его умершей в волосы. Красная махровая роза запылала в черных кудрях Мирели. Мы придвинули гроб к краю ямы, Мирель покачнулась в своей последней постели, голова ее дрогнула, и она кивнула нам. Упала крышка и скрыла все навеки.

Когда гроб опустили на дно и комья глины часто и гулко застучали по доскам, Туровский тихо подал короткий знак… Мы вынули из карманов револьверы: браунинги, зауеры, парабеллумы, стейеры, — каких только револьверов не было у гимназистов во время войны, — и раз за разом трижды выпалили прямо в небесную высь, прямо в страшную безграничность неба тремя печальными, скорбными залпами…

Черепа и кости

И вот война вспыхнула снова.

Шестнадцатого июня Керенский издал свой памятный приказ.

«Воины! Отечество в опасности!.. В полном сознании великой ответственности… ваш вождь… Офицеры и солдаты… Приказываю вам — вперед!..»

Литературным стилем этот приказ чрезвычайно напоминал манифест царя Николая об отречении от престола. А впрочем, приказ этот и был фактическим концом керенщины и Керенского. Ведь через два дня — восемнадцатого — полмиллиона демонстрантов прошли по улицам Петрограда с плакатами «Вся власть Советам!».

А фронт уже рокотал. Тяжелые орудия били с такой силой, что жалобно всхлипывали стекла и весь небесный простор гудел и содрогался, как в осеннюю непогоду в степи.

Ближние подступы к фронту заворошились и загрохотали. По шоссе и военным трактам день и ночь безостановочно катили фуражные обозы, санитарные повозки и реквизированные крестьянские подводы с бородатыми резервистами-ополченцами. Они были в крестьянских штанах, постолах, в кожушках. Только солдатский картуз с ополченским крестиком на околыше свидетельствовал об их принадлежности к армии. Они сидели на грядках телег, свесив ноги, как сидели и ездили они ежегодно, вот уже сорок лет, в косовицу на поле. И между колен, как рукоятки кос, они держали длинные и ржавые однозарядные берданки.

По волочисской линии бесконечной цепью побежали красные вагоны. На черном поле, в уголке, где весовщики отмечают мелом название станции и наименование груза, теперь блистал нарисованный белой эмалевой краской человеческий череп на двух скрещенных костях, вроде эмблемы на железных дверях распределительных электрических шкафов. Только вместо «40 человек 8 лошадей» там бывает надпись «смертельно». Черные суконные флаги с вышитыми серебром черепом и скрещенными костями трепались по ветру перед этими эшелонами, водруженные на паровозах. Ветер играл черными полотнищами и рвал тяжелое сукно, как ситец, на ленты, в бахрому. Страшная эмблема смерти была нашита на левом рукаве и у каждого солдата. Это отправлялись на фронт штурмовые «батальоны смерти».

Последними проехали батальоны: «Христа-спасителя», «Одесса-мама» и прапорщика Бочкаревой.

Батальон «Христа-спасителя» был сформирован из монахов, семинаристов и загулявших попов. В подоткнутых на манер французских шинелей рясах, с длинными нестрижеными волосами, на груди — наперсные кресты. Черный стяг батальона «Христа-спасителя» имел форму церковной хоругви. Батальон был вооружен шашками, а на марше впереди несли крест и кропило с кропильницей. На станциях монахи выходили на перрон и служили молебны.

Батальон «Одесса-мама» сформировался в Одессе из ширмачей и воров. Знамя батальона было сделано из темно-малиновых, почти черных портьер, по слухам, специально для этой цели среди бела дня украденных из кабинета градоначальника как раз тогда, когда там заседал Одесский временный исполнительный комитет, мнения которого о целесообразности сформировать батальон уркаганов, как передают, запросил Керенский. Комитет от всего сердца поддержал ходатайство свободных урков.

Впрочем, воинского обмундирования солдатам «Одессы-мамы» на всякий случай не выдали. Их пообещали экипировать уже на линии огня. Также не выдали им и винтовок, очевидно справедливо полагая это напрасной расточительностью, — каждый, мол, ракло мог сам расстараться где-нибудь насчет винтовки. Так что батальон ехал вооруженный пока лишь финками и собственными шпалерами. Но таких одеяний, в каких щеголяли солдаты батальона смерти одесских «алеш», не придумал бы даже сам режиссер Черноблер с кинофабрики Ханжонкова. Тут были «пижоны» в шелковых цилиндрах, но по пояс голые и в штанах с бахромой. Были «денди» в лаковых туфлях, но без штанов, в футбольных трусиках и купальных халатах. Были «ферты», босые, но в мастерски отутюженных фрачных брюках и дамских трикотажных кофточках. Были «фендрики» в широченных бриджах, но без сапог и с солидными котелками на головах. Были «блоты» в матросских тельняшках. Были «жлобы» в кожушках.

С громогласным пением «Алеша-шя, возьми полтона ниже, брось Адессу вспаминать» эшелон батальона смерти подкатил прямо к пассажирскому вокзалу. Поезд остановился, «алеши» выскочили из вагонов — вагоны, кстати сказать, у них были только классные, а для командования даже мягкие — и бросились внутрь здания. Прежде всего они сорвали витрину с фотографиями, висевшую на стене в багажном отделении, под надписью «берегитесь поездных воров». Потом они ринулись в буфет и за пятнадцать минут очистили его весь, включая кассу и серебряные ложечки.

Когда эшелон наконец двинулся, «алеши» еще долго махали из окон кепками, цилиндрами и дамскими панамами. «Дерибасовская», «Ривочка», «Молдаваночка» и «Семь-сорок» еще долго звенели в прозрачном летнем воздухе, вслед за поездом «Одесса-мама».

Наконец под вечер подкатил и батальон смерти прапорщика Бочкаревой. На паровозе хлопал черный флаг ажурного шелка, отороченный черными брюссельскими кружевами. Серебряный череп и белые кости искрились бисером. Это был первый женский батальон, тот самый, который четыре месяца спустя охранял Зимний дворец в ночь падения Временного правительства и отставки самого Керенского. Три сотни блондинок, брюнеток и шатенок высыпали на перрон. Собственный батальонный оркестр исполнял нежные полонезы вперемежку с зажигательными кадрилями и «Марсельезой». Весь местный гарнизон ринулся к воинской рампе.

Ночью пришло первое сообщение. В бою под Нараювкой наша армия разбила австрийцев, взяв в плен триста офицеров, восемнадцать тысяч солдат и захватив двадцать девять тяжелых орудий. В час ночи манифестация с факелами, фонарями и страстными свечками, воткнутыми в водочные бутылки без дна, с пеньем «Марсельезы» и с портретами Керенского, под церковный звон двинулась улицами города. Испуганные псы лаяли и рвались с привязи, всполошенные петухи растерянно кукарекали, воронье кружило в воздухе, встревоженно и озабоченно каркая. Впереди демонстрации, с плакатом, черным и украшенным жуткой эмблемой — череп и кости, и надписью «Мы умираем за свободную Россию», шел член нашего временного комитета, уполномоченный по делам просвещения, культуры и пропаганды, Аркадий Петрович… Ночь была ясная, звездная, лунная. Но ночной воздух гудел, содрогался, захлебывался. Это там, на западе, беспрестанно, день и ночь били немецкие берты, грохали сорокадвухсантиметровые чемоданы, взрывались каждую секунду сотни фугасов и тысячи шрапнельных снарядов…

Последние месяцы войны как будто и не было. Она отошла куда-то вдаль, в туман, в абстракцию. На фронтах воцарилось относительное спокойствие. Куда более бурно протекала жизнь здесь, в тылу, внутри страны. Ведь наступила свобода! Революция!