Анатолий Ткаченко - Тридцать семь и три

• Название: Тридцать семь и три
• Автор: Анатолий Ткаченко
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1972

Действие повести «Тридцать семь и три» происходит на Дальнем Востоке в туберкулезном санатории. Это произведение о преодолении страданий, о вере в жизнь, исполненное истинного оптимизма.

---

Лейтенант Ваня говорит, что он здоров, ему пора выписываться и ехать в часть. А что «поддули» — так еще лучше: легкость во всем теле появилась, хоть подпрыгивай и летай.

— Буду летающий лейтенант.

Я смотрю на ярко конопатую грудь Вани и почему-то думаю о жене Ефима Исааковича. Она рыжая, рослая, с тоненькой талией и широким задом, даже больные старички третьей стадии оглядываются и смотрят ей вслед. Хочу представить, как они живут у себя на квартире, почему у них нет еще детей, вместе ли спят?.. Ведь она может нечаянно придавить Ефима Исааковича к стенке или столкнет на пол, и тогда послышится хруст, легкий звон: Ефим Исаакович разобьется, как дорогой сосуд.

Ваня натягивает рубашку, медленно, напрягая грудь, чтобы Антонида полюбовалась его мускулатурой. Под мышкой слева видны синяки: через каждые два-три дня Ване прокалывают иглой межреберье, плевру и подкачивают воздух. Ванино легкое, сжавшись наполовину, висит в воздушном мешке, почти не дышит, отдыхает, чтобы легче справиться с палочками Коха.

Ефим Исаакович поворачивается ко мне, снимает очки, отчего делается подслеповатым и беспомощным, достает носовой платок, подняв высоко полу халата. Он смахивает капельки пота со лба, зарывается в платок носом, трудно сморкается. И вдруг я понимаю: он не будет меня спрашивать и смотреть. От этого у меня холодеют руки, зябко становится в груди, и свет в окне делается желтым и далеким.

— Завтра к хирургу. В двенадцать. Советую согласиться.

Врач и сестра уходят. Минуту я сижу в пустоте, как после оглушающего взрыва, потом вижу: ко мне придвинулись, на меня смотрят лейтенант Ваня, Парфентьев, Семен Ступак. Из соседней палаты пришел толстяк Максим Коноплев, журналист из города Благовещенска. Пошептался с Валей, тоже пригорюнился. Я молчу, мне нечего сказать, все ясно: хирург предложит операцию — торакопластику, будет ломать мне ребра. Могу отказаться, но тогда и лечению конец. Порошки, уколы мне плохо помогают. Я должен подумать. Решиться и, может быть, стать навсегда здоровым или жить так, будто носишь за пазухой гранату с выдернутым кольцом. Я буду думать. А зачем им переживать, этим людям? Смешные! Вот только сейчас каждый волновался за себя, мучил доктора, на свой лад вымаливал у него исцеления, — теперь сидят, напуганные, поняв, что самый трудный больной — это я. И лейтенант Ваня примолк, смотрит в книгу, а глаза слепые. Максим Коноплев щелкает крышкой фотоаппарата (он, наверное, и спит с ним на шее), переводит затвор, — еще вздумает фотографировать меня, будто я обязательно умру. Ну что же ты, Ваня? Встань, скажи что-нибудь смешное. Выругайся, передразни Парфентьева: «Не-куль-турье!»… Расскажи, как на Квантуне ты ухаживал за «китайкой», как ты хотел поцеловать ее, а она испугалась — подумала, что ты хочешь ее укусить.

Я лег на кровать, закрыл ладонью глаза. Наверное, задремал. Кто-то входил и выходил, шептались, тихо хлопала дверь. Потом звякнули стаканы, забормотала бутылка, и Ванин голос рявкнул:

— Выходи строиться!

На столе в стаканах льдисто-холодно мерцал спирт, вокруг стола скромно, опустив по швам руки, стояли «тубики» палаты № 11, у двери дежурил Максим.

— Очередь номер один, — говорит Ваня, подает мне стакан, мы чокаемся, разом выпиваем.

Максим приоткрывает дверь, мы выскакиваем в коридор и, развивая скорость, несемся вниз по лестницам. Во дворе выбираем самый короткий путь, влетаем в дверь столовой, бежим на второй этаж и, почти задыхаясь, плюхаемся на стулья у своего обеденного столика. Спирт уже пылает внутри пожаром, его надо тушить, давить едой, и мы, как голодающие из концлагеря, набрасываемся на хлеб и закуску.

Официантка Надя пугливо присматривается к нам.

2

Я сижу в приемной главного хирурга, жду очереди, а по коридору от площадки, что напротив входа в здание, несутся негромкие слова песни:

Где б ты ни плавал,
Всюду к тебе, мой милый,
Я прилечу голубкой сизокрылой…

Там холл, вокруг круглого стола расставлены довоенные, продавленные кресла, и там собираются «тубики» первой стадии. На взгляд это совсем здоровью люди и, если их увидеть в обычной жизни, они даже мысли не вызовут о существовании на земле туберкулеза. Потому и держатся они несколько обособленно, своим кланом. Каждому вновь принимаемому полагается пройти «через юмор» (сдал ли он на анализ пот и слезы, знает ли, что поддувание — отравляющий газ, от которого погибают палочки Коха, и т. д.), к тому же надо быть общественно полезным: уметь играть в преферанс, шахматы, петь или танцевать. Домино считалось примитивным занятием. Иногда, в полном секрете, распивалось здесь немного вина, а то и бутылка водки.

Лейтенант Ваня был принят охотно — он бренькал на гитаре, знал много анекдотов, лучше многих танцевал танго. Он любил потолкаться «на пятачке» (если смотреть с третьего этажа, холл, застланный ковром, был очень похож на большой рыжий пятак), приглашал с собой меня. Несколько раз я ходил, но никак не проявил себя, и ко мне потеряли интерес. На низшую роль — бегать в деревню за вином и добывать на кухне закуску — я не согласился.

Вчера вечером холл пополнился: со второго этажа сошла и села в кресло молоденькая женщина в коротком — непривычном здесь — платье и такими белыми волосами, что они казались скорее седыми, чем вылинявшими от химии. Через несколько минут стало известно, что она артистка из города Читы, что папа у нее был генерал — погиб на фронте, — и что она до слез боится болеть туберкулезом. Звали ее Грета, она хорошо знала музыку, и ее не стали пропускать «через юмор». Ваня забренькал «Голубку» — очень популярную песню, — кто-то попробовал запеть. Грета посмеялась, запела сама. Голос у нее был некрепкий, но душевный, немного отчаянный, и мне показалось, что я никогда не слышал такого трогательного пения. Потом Грета танцевала, и тоже необычно: она не ловила рукой подол платья и не прижимала его к коленям, — потому, наверное, смотреть на нее не было стыдно.

Парус я твой найду над волной морскою… —

тихо, как воспоминание о чем-то детском, пробивались слова сквозь дверь в приемную главного хирурга. Я думал о Грете, и она делалась для меня все более красивой, непонятной. Не верилось, что с кем-нибудь она могла лечь в постель, и уж совсем не хотелось верить, что у нее в легких такие же БК, как у меня или Семена Ступака. Ну насчет нас понятно. Я в войну плохо питался. Может, родился хлипким на этот свет. Ступак укороченный весь, как наполовину разобранный, пьет; на него, беззащитного, бациллы откармливаться летят. А Грета?.. Она такая свежая, нетронутая: прикоснись к ней — и, кажется, наполовину выздоровеешь. Напрасно она боится туберкулеза — какие-то очажки; да я бы их себе забрал, мне все равно…

Из кабинета главного хирурга вышел пожилой, лысый человек, с румяным, скошенным от возмущения лицом. Я вспомнил, что теперь моя очередь и что думать мне надо совсем о другом (ну при чем тут артистка из Читы, ее глаза, ноги?..), — меня сейчас спросят, буду ли делать операцию, напомнят, что для таких, как я, иного, более гуманного лечения еще не придумано. А я песенку слушаю… Мне надо сейчас же, в эту минуту, решить все, чтобы…

— Следующий! — слышу из-за двери кабинета голос сестры.

Вхожу. Сестра, указав на стул возле большого, блещущего стеклом стола, скрывается в боковой двери. Поднимаю глаза.

В кресле, откинувшись к спинке, курит, утомленно жмурится седоватый человек с лицом смуглым и слегка рябым. Глаза, чуть монголистые, смотрят искоса, вроде мимо меня, но я чувствую их тяжеловатый взгляд. Человек без халата, на нем хороший пиджак, галстук, резко белая рубашка. И еще замечаю — он грузноват, не высок ростом, спокоен, и лишь пальцы, как бы чужие, нервно поигрывают окурком.

Он присматривается ко мне, определяет — на что я гожусь. Он, может быть, видит мои легкие насквозь, знает, как перекроить их; думает о моем сердце — выдержу, не подведу его, хирурга? Ведь ему незачем связываться со смертью — это не марки, которые можно коллекционировать.

Через две обитых дерматином двери затухающей радиоволной проникала песня:

Ты мои перья нежно погладь рукою…

Она казалась далекой и вправду заморской — оттуда, с острова Куба, где пальмы, райские птицы.

— Нравится? — спросил человек.

Я передернул плечами: мол, ничего, а вообще — не специалист.

— Ну, здравствуй, — он подал через стол руку, сжал, чуть придержал ею мою («Приценивается!» — мелькнуло у меня). — А песня плохая.

— Почему?

— Жалко становится людей. А их резать, чинить надо. Может, бросить мне свое дело?

— Как это?

— А так. Брошу — и все. Пусть каждый сам по себе: или выживет, или чахотка задавит.