Всеволод Иванов - Серапионовы братья. 1921: альманах

• Название: Серапионовы братья. 1921: альманах
• Автор: Всеволод Иванов
• Издательство: Издательство К. Тублина
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-8370-0616-6

Первый, так называемый финский, сборник «Серапионовых братьев» — одна из самых интересных литературных находок нашего времени. Альманах «1921», названный так по году предполагаемого издания, был подготовлен по инициативе и при непосредственном участии Максима Горького, однако в силу причин, обусловленных обстоятельствами времени, так и не был издан. Именно Горький стал главным редактором альманаха, дал ему название, отобрал произведения и написал предисловие, до сих пор не публиковавшееся. Это предисловие — первое, но далеко не единственное открытие, ожидающее читателя книги, почти столетие пролежавшей в архиве города Хельсинки и случайно обнаруженной в 2009 году. Конечно, о существовании альманаха было известно литературоведам, «финский сборник» упоминают в своих воспоминаниях его участники, однако значительная часть произведений, составлявших его, опубликована так и не была, а те, что впоследствии издавались, подверглись цензурной и «самоцензурной» правке.

---

Поручик Жарков шагал по камере из угла в угол. Френча не было — сняли. Волосатая грудь была прикрыта лохмотьями белой рубашки. Ноги были окровавлены о булыжники. Брюки изорваны; колени обнажены; на обнаженном плече — корка запекшейся крови.

Назар ходил на двор пилить дрова. Отдыхал, крутил цигарки и разговаривал с конвойным об урожае. Закурив, снова принимался пилить. Никто не знал, за что он арестован, и сам он не знал.

— Гражданин Жарков! К допросу!

Во втором этаже, в просторной комнате, дагестанец раскатился одной ногой по полу, другой зацепился за ножку стула. Смотрел на мир грозным оком, а под грозным оком — кровоподтек цветом и величиной с керенку.

У дагестанца большой нос и большая белая папаха, хотя на дворе — лето. Папаха эта — гулящая: вчера она была на одном конвойном, третьего дня на другом. Сграбил ее чекист, арестованный за грабеж.

У чекистов все вещи — гулящие. Сегодня на одном, завтра на другом — по очереди. Право собственности отменено, и выбор вещей богатый.

— Ты! Ты знаешь, кто ты такой?

— Я — поручик Жарков.

— Нет, ты гадина ползучая. Вот ты кто такой.

— Я — поручик Жарков.

— Твое отношение к советской власти?

— Нечего спрашивать. Вы сами знаете, что нечего спрашивать.

Дагестанец подобрал раскатившуюся по полу ногу, обутую в огромный сапог.

— Мы потом тебя хорошенько допросим. Отведите эту гадину в отдельную камеру. Кто там еще? Приведите всех сразу.

Допрашивал попа. Поп плакал.

— Дочерей зачем? Ничем дочери не виноваты. Бог приневолил их родиться от меня — одна их вина. Зачем дочерей?

Дочери плакали в три ручья. Дагестанец делал отметки карандашом на бумаге и глядел на отметки величественным оком. А под величественным оком — кровоподтек цветом и величиной с керенку. Поп боялся карандаша, гулявшего по бумаге.

Дагестанец озабочен мыслью — достали или не достали водку?

— Дочерей зачем?

Чекист, арестованный за грабеж, подмигивает попу и строит веселые гримасы дочерям. Чекист огорчен — зачем плакать, когда он знает, что их всех отпустят. Назар стоит молчаливо, поглаживает степенно бороду, и руки его хотят пилить дрова. Заговаривает с толстой дамой об урожае, а та вдруг забилась в истерике.

— Неужели? Неужели? Не может быть!

Чекист успокаивает и говорит укоризненно дагестанцу:

— Слушай, Митька, нельзя же всех разом допрашивать. Нужно поотдельно.

— Прошу не указывать!

Дагестанец взбешен. Папаха съехала на затылок. Достали или не достали водку?

Допрос продолжается. Последним, отдельно, допрашивали поручика Жаркова. Допрашивали долго.

А к вечеру чекист, переговорив с конвойным, подмигнул попу и сказал:

— Освободят. Всех освободят.

И взглянул на шагающего поручика.

III

Под утро вызвали Назара и поручика и повели за город по заспанным улицам. Шли долго и остановились в поле, у дороги.

Взвод выстроился в линию, черную и молчаливую, как винтовка. Назар первым встал против взвода, поглаживая степенно бороду, и руки его хотели пилить дрова.

Назар снял шапку, посмотрел, подняв бороду, на небо и снова надел шапку.

— Налево кругом!

Назар повернулся направо кругом.

— Взвод! Пли!

Поручик Жарков встал на место Назара.

— Налево кругом!

Поручик, хотя и босой, повернулся ловко, по-военному, даже шлепнул голой пяткой о пятку. Увидел поле, синюю опушку леса и над лесом облачное небо.

— Взво-о-од!

Командир взвода вынул из широкого кармана шинели мешочек с табаком, медленно крутил цигарку, посматривая на спину ожидающего поручика, и усмехался. Скрутил.

— Ведите арестованного назад!

Поручик Жарков ждал.

— Да ну же — оборачивайся!

Поле, опушка леса, небо. И это еще не в последний раз? Поле, опушка леса, небо. И воздух. И трава. И деревья. И желтый лютик у дороги. И две колеи, уходящие в лес. И воздух, воздух, воздух…

Поручика Жаркова вели под конвоем обратно.

Жена Назара передавала конвойному у ворот Че-Ка хлеб, мясо и яйца — для мужа. Конвойный взял и не сказал ничего.

IV

С чекистом, арестованным за грабеж, поступили просто. Дагестанец цепко ухватил его за плечо, отвел в сарай и пулей в затылок уложил лицом в навоз.

А пока чекист спрашивал, куда его ведут, разговаривал о папахе и думал, что останется жив, дагестанец размышлял о важном государственном деле.

Придя к себе, во второй этаж, бросил папаху под кровать, надел военную фуражку и велел позвать Жаркова.

— Гражданин Жарков, как вы себя чувствуете?

Жарков молчал, в лохмотьях, босой.

— Гражданин Жарков, вы говорили, что вы хорошо знаете здешних крестьян и что вы изменили отношение к советской власти. Вы помните, что я предлагал вам. Вы отказались и просили лучше расстрелять вас. Подумайте же теперь.

Поручик Жарков думал. Лицей, ограбленная усадьба, предатели…

Дагестанец в военной фуражке казался совсем другим: гораздо вежливее. А нос его и кровоподтек под вежливым глазом казались еще больше. Дагестанец говорил официальным языком, и карандаш, зажатый между вторым и третьим пальцами правой руки, вертелся официально.

Жарков думал. То есть не думал, а так — не видел ни комнаты, ни дагестанца и стоял у двери неподвижно. Потом двинулось лицо, мускулы дрогнули — и теперь уже Жарков действительно думал. И думал очень быстро, так что дыханье захватывало. И думал радостно. Все образы, туманом затемнившие крепкую голову, сгустились в одно слово:

— Хорошо.

Вечером поручик Жарков писал письма. Прежде всего в Москву, камер-юнкеру Руманову, и в Москву же — еще два письма — Чечулину и Замшалову.

V

— Когда я крашу себе губы? Тогда, когда целую Аню!

И камер-юнкер Руманов смеется. А когда смеется — не может остановиться. Дрожит толстое лицо, дрожит толстое тело, ноги дрожат и руки. И дрожит лампа на круглом столе, мягкий диван и на мягкой шелковой подушке — Аня.

У Ани действительно ярко-красные губы, розовые щеки, ярко-черные глаза и черные волосы. И целовать Анины губы, щеки, глаза и волосы очень приятно.

А все же нужно ехать. Сейчас придут Чечулин и Замшалов — и нужно ехать.

— Я, Аня, скоро вернусь. Мы только на новоселье. Товарищ в коммунисты записался — новоселье в своей же усадьбе старой справляет.

И опять камер-юнкер Руманов засмеялся. И опять дрожит квартира в третьем этаже, на Козихинском, окна дрожат, а за окнами дрожит Москва, но не от смеха.

Волны ходят по животу камер-юнкера, и глаз нету — истекли слезами.

А все же нужно ехать — лето и деревенская природа.

— Я скоро вернусь.

— Тебе хорошо, а я без тебя, как мыша какая-нибудь буду бегать.

Электрическая лампа с зеленым колпаком на круглом столе, мягкий свет и мягкий диван. И черный автомобиль камер-юнкера Руманова стреляет под окнами бензином.

— Кто там? Войдите!

Вошли два человека. В первый момент казалось, что они поразительно похожи друг на друга — оба высокие, затянутые в коричневые френчи. У обоих широчайшие галифе качаются над тонкими ногами. А в следующий момент уже ясно — совсем Замшалов не похож на Чечулина.

Замшалов — тонкий, и когда сгибается, то всегда слышен треск в суставах, как будто сломался человек. Чечулин, если бы не узкий френч, был бы толст, даже тучен, и когда он сгибается, то слышен тоже треск, но не в суставах, и кажется, что френч сейчас лопнет по шву. У Замшалова — усы, правда, черные, но они имеют склонность расти больше вниз, чем вверх, и верхняя губа совсем закрыта усами. У Чечулина же, напротив того, правый ус ровно такой же длины и такой же черноты, что и левый, и так же, как и левый, правый ус слегка раздается в ширину по выходе из ноздри — чем дальше отходит от ноздри, тем становится шире, пока не улетает в безвоздушное пространство острой и прямой, исчезающей в бесконечности иглой.

Нет, совсем, совсем разные люди — Замшалов и Чечулин. Как можно их спутать! Никак невозможно.

Если поцеловать в губы Замшалова, то обязательно уколешься об острые черные иголки. Усы же Чечулина мягко обнимают любые щеки, и влажные губы любвеобильно поддаются крепкому нажиму дружеского поцелуя. Замшалов по профессии комиссионер по бриллиантам и ниже алмаза не спускается, высоко ценя свое человеческое достоинство. Чечулин же с удовольствием спекульнет и на серебряных ложках. А если подвернется под руку галстух или брюки какие-нибудь, то Чечулин продаст и брюки. Замшалов очень серьезно относится как к революции, так и к своей профессии. Чечулин же к революции и своей профессии относится с некоторым легкомыслием. Замшалов официально числится заведующим подотдела важного советского учреждения, Чечулин — член Сорабиса[46], музыкант, и, когда его спрашивают, на каком инструменте он играет, отвечает: «На белендрясах[47]». «Белендрясы, — говорит он, — самый важный инструмент в оркестре мировой гармонии!» Наконец, чтобы не надоесть читателю, — Чечулин, если случится гроза, всегда скажет: «Люблю грозу в начале мая», хотя бы был уже июль. Замшалов же в таких случаях молча затворяет окна и двери, потому что боится умереть из-за пустяка.