Виктор Авдеев - Гурты на дорогах

• Название: Гурты на дорогах
• Автор: Виктор Авдеев
• Издательство: ОГИЗ - Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1949

Повесть об эвакуации совхоза "Червонный херсонец" в первые дни войны. В суровых условиях проявляется крепость советского характера и гниль частнособственнического духа.

Постановлением Совета Министров СССР

АВДЕЕВУ ВИКТОРУ ФЕДОРОВИЧУ

за повесть «Гурты на дорогах»

присуждена СТАЛИНСКАЯ ПРЕМИЯ третьей степени за 1947 год.

---

…Полчаса спустя совещание закончилось.

Луна близилась к закату, все вокруг померкло, где-то далеко гудели самолеты, на центральной усадьбе перекликались предутренние петухи. Вокруг конторы уже стояли запряженные, волглые от росы линейки; застоявшиеся верховые кони нетерпеливо били копытами. Совхозные командиры прямо с совещания стали поспешно разъезжаться в табун, кошару и по отделениям.

Войдя к себе, Веревкин остановился посреди комнаты. Здесь он прожил шесть лет, был недолго счастлив, а потом овдовел. Может быть, он тут в последний раз? Что же у него есть дорогого, что необходимо взять с собой? Ковер? Велосипед? Кожаное меховое пальто? Э, все это пустяки по сравнению с тем, что теряет народ, вся страна! Теперь главное — сумеют ли они спасти от немцев совхозный скот. Или, быть может, придется погибнуть вместе с ним? Однако надо действовать. Верезкин вынул из шкафа чистое белье, костюм, бритву, завернул в одеяло и сунул в мешок. В передней взял охотничье ружье, уже открыл дверь на крыльцо, но снова вернулся и снял с вешалки кожаное меховое пальто: «Может, зазимовать где-нибудь придется». Навесил замок и пошел на скотный двор.

II

Утром из Рудавиц выступили передовые гурты скота и на несколько километров растянулись по дороге. За арбами увязались собаки, скрип медлительных колес смешался с лаем, мычание телят — с плачем женщин. Все дальше отодвигались черепичные крыши поселка, закопченная труба ремонтных мастерских, окруженных вербами.

Далеко в хлебах работали два комбайна, слабо вился дымок; огромные скирды казались заброшенными. А спереди надвигалась пустая, молчаливая степь, вся в солончаках и белом вызревающем ковыле. В августе птицы начинают линять, уже не поют. Бесчисленные перепела, дрофы, жаворонки отсиживаются в густой траве да в укромных кусточках, дожидаясь, когда отрастут новые перья, чтобы пуститься в осенний перелет. Жарко палило солнце, над лысым курганом дрожали «полуденки», горячий ветерок гнал тучи пыли. В колонне придавленных горем людей редко где слышались разговоры.

Галя Озаренко верхом на рыжей, горбоносой, вислозадой кобылке ехала рядом с крытой и доверху загруженной арбой Кулибабы. Ее воз шел следом и тоже был завален вещами Кулибабы. Из передней арбы выглядывала жена ветврача Марина Георгиевна, холеная, еще красивая брюнетка с золотыми серьгами, в дорожном пальто. С нею сидел ее единственный сын, семилетний Горик. Приветливо и покровительственно глядя на Галю карими, чуть подведенными глазами, Марина Георгиевна говорила:

— Второй раз мне приходится эвакуироваться. Еще гимназисткой, в революцию, мы всей семьей бежали в Ялту и вот теперь опять. Сколько я ни помню себя, все война, война, война!.. А как хочется мирной, спокойной жизни, ведь мы ее, Галечка, совсем почти не видели, особенно вы. «Человек рожден для счастья, как птица для полета», — так, кажется, говорят поэты? Нет, надо переезжать куда-нибудь в город: в Железноводск, Махач-Кала, Самарканд. И вам, Галечка, не советую лишний год задерживаться в «Херсонце», а сразу ехать в институт. Аполлинарий Константинович поможет вам устроиться.

— Мне так хочется учиться, — тотчас согласилась Галя. — Вы правы, Марина Георгиевна, с практикой еще успею. Но после техникума я обязана по договору два года отработать в совхоза. А сейчас очень подходящее время для ухода, верно?

— Ничего, у мужа связи в Москве. Вы только будьте к нему повнимательнее.

Марина Георгиевна улыбнулась с видом заговорщицы. Галя весело кивнула головой.

Она вообще охотно соглашалась с Мариной Георгиевной. Между ними существовали отношения, которые часто возникают между замужней женщиной и девушкой. Гале льстило внимание ветеринарши, нравилось, когда та, разговаривая, полуобнимала ее; девушка ласкалась к ней, поверяла ей свои маленькие секреты.

— Вот, Галечка, закончим эвакуацию, и обещаю вам все устроить. Ведь человек без высшего образования обречен на самую… неинтересную работу. Что в наш тяжелый век дает удовлетворение? Хорошая служба, семейный уют… — Марина Георгиевна вдруг замолчала, потом совсем другим тоном воскликнула: — Посмотрите, посмотрите скорей, кто едет!

— Где? A-а, вижу.

Невдалеке, в пылище, поднятой гуртами, верхом протрусил Веревкин. Директор остался в совхозе завершать эвакуацию скота и комбайнов и на переправу должен был приехать только завтра днем. Марина Георгиевна с веселой усмешкой сказала:

— Не правда ль, сир Веревкин очень представителем? Прямо какой-то восточный бей, озирающий свое коровье войско.

— Да, теперь он ответтоварищ, и мы обязаны отдавать ему «селям».

— Как же! Военная дисциплина.

Обе женщины переглянулись и расхохотались.

В «Червонном Херсонце», как и в каждом хозяйстве, люди распадались на небольшие группы, боровшиеся за свои производственные принципы. Кулибабы, к которым примыкала и Галя Озаренко, критически относились ко всем действиям Веревкина. К тому же, зоотехник был вдовец, холостяк, и Марина Георгиевна, а за ней и Галя не могли удержаться, чтобы не подшучивать над ним.

III

Под вечер впереди забелела колокольня. На краю села, потонувшего в садах, встали растопыренные крылья четырех ветряков, а за ними широко и привольно разлеглась могучая река. Спуск к Днепру был крутой, зажатый каменистыми обрывами, и вокруг до самого берега теснилось столько скота, автомашин, людей — земле было тяжко. Все это гудело клаксонами, ржало, мычало, звенело разными голосами. Пыль подымалась, как на пожарище. Поперек реки двигалась огромная моторная баржа, рядом с ней бегал паром, оба загруженные сверх меры.

— Ой, лышенько! — посмотрев вниз, воскликнула доярка Христя Невенченко и схватилась руками за голову.

— Да-а, — протянула ее соседка. — Попали мы, как ути в лапшу.

Длиннорукий, горбылястый чабан Иван Рева, до бровей заросший жесткими волосами, мрачно обронил:

— Это еще начало. Вправду люди говорят: пока до бога доберешься, черти голову оторвут.

— Уже и плакаться? — весело сказала пожилая, с большой родинкой на щеке тетка Параска. — А еще дивчата. Это вам не в клубе под патефон плясать. Война. — И убежденно закончила: — Ничего: народ захочет — пропасть перескочит.

Снизу от будки верхом на гривастом буланом мерине подъехал Веревкин. Он был в защитном картузе, рабочих брюках, забранных в сапоги; всю его плотную, коренастую фигуру, черные щетинистые усики, бурое лицо густо покрывала пыль. Веревкина сопровождал на красавце жеребчике донских кровей молодой табунщик Омелько Лобань. Они ездили к переправе.

— Ну как? — с жадностью обступили их совхозники.

— Обождать придется, — коротко ответил Веревкин. — Заступили в очередь. — Он обернулся к старшему гуртоправу Илье Гаркуше, распорядился — Скотину почистить и на выпаса. Доярки пусть, как всегда, сепарируют молоко, сдают на местный пункт государству. Выставьте охрану к переходящему наркоматскому знамени, денежному ящику и продуктам. Люди могут располагаться на ночь.

Пока он разговаривал с гуртоправом, Омельку Лобаня окружили доярки.

— И чего ты, Омеля, дивчат избегаешь? — тараторили они. — Али мы уж такие корявые? Хоть бы заглянул песни поиграть, а то одна тут по тебе совсем иссохла. Приходи, сливками угостим. Чего ж переправщик говорил?

Лобань был неказист: малорослый, горбоносый, кривоногий. Но привлекали внимание блестевшие удалью глаза, прямой волевой рот. В седле парубок сидел «как влитой», и конь слушался малейшего движения его мизинца.

— А ничего, — ответил Омелько, польщенный вниманием. — Переправщик и разговаривать не хочет. «Записуйтесь в очередь». Оно, конечно, правильно. К нему все лезут, ругаются, каждый норовит проскочить вперед… Только вот «Маяк» после нас подошел, а ему дозволили переправу. Поняли? Обобьемся мы тут, как некованая худоба на льду.

В толпе находились жена Кулибабы и ветфельдшерица. Галя Озаренко, которая всегда пользовалась любым поводом, чтобы уколоть зоотехника, громко и ни к кому не обращаясь, сказала:

— Конечно, если наши руководители не ударят палец о палец, мы здесь и неделю просидим.

Осип Егорыч, словно не расслышав, продолжал разговаривать со старшим гуртоправом. Галя, уже глядя прямо на него, дерзко прищурилась:

— Может, товарищ Веревкин, вы все-таки поделитесь с нами своими соображениями? Мы, разумеется, не бычки и не коровы, о которых вы обязаны заботиться по долгу службы, но ведь теперь вы начальник колонны, и мы тоже, так сказать… принадлежим к вашему стаду.

Доярки вокруг замолчали, Марина Георгиевна чуть улыбнулась. Веревкин лишь покосился на ветфельдшерицу.

От гуртов с громом подкатила тачанка заведующего снабжением колонны. — Олэксы Упеника. Белокурый, кареглазый, в щеголеватом военном костюме, он ловко осадил пару, соскочил с облучка. При виде его Галя оживилась, и Веревкин заметил это. Олэкса улыбнулся ей красивым ртом, подчеркнуто нежно пожал руку.