Чарльз Диккенс - Посмертные записки Пикквикского клуба

• Название: Посмертные записки Пикквикского клуба
• Автор: Чарльз Диккенс
• Издательство: Санкт-Петербург
• Жанр: Классическая проза

Перевод Иринарха Введенского (1850 г.) в современной орфографии с незначительной осовременивающей редактурой.

Корней Чуковский о переводе Введенского: «Хотя в его переводе немало отсебятин и промахов, все же его перевод гораздо точнее, чем ланновский, уже потому, что в нем передано самое главное: юмор. Введенский был и сам юмористом… „Пиквик“ Иринарха Введенского весь звучит отголосками Гоголя».

---

— Какой же я пентюх, черт побери! Ведь забыл, так-таки решительно забыл! Хорошо, что еще не поздно!

В то время как он говорил таким образом, глаза его были устремлены на картину, изображавшую два человеческие сердца, пронзенные одной стрелой. Крылатый купидон, пустивший стрелу, порхал над головами юноши и девы, которые, между тем, грелись у печки и готовили роскошный ужин. На заднем плане яркими красками обрисовывалась фигура дряхлой старухи, смеявшейся исподтишка над молодыми людьми. Все эти сюжеты, взятые вместе, составляли так называемую «валентинку», то есть подарок в день Валентина, рекомендовавшийся молодым людям, если кто-нибудь из них желал запастись такой драгоценностью на четырнадцатое февраля. Объявление, прибитое к окну магазина, извещало почтеннейшую публику, что такие валентинки продаются здесь в бесчисленном количестве по одному шиллингу и шести пенсов за штуку.

— Ну, признаюсь, — повторил Самуэль, — быть бы мне в дураках, если бы не эта картина. Забыл, совсем забыл!

Продолжая рассуждать с самим собою, он быстро вошел в магазин и потребовал лист самой лучшей золотообрезной бумаги и стальное остроконечное перо, за которое хозяин мог бы поручиться, что оно не будет брызгать. Снабдив себя этими принадлежностями, он отправился скорым шагом на Леденгольский рынок, не делая уже в продолжение своего пути никаких дальнейших наблюдений. Через четверть часа он увидел на воротах одного здания огромную медную бляху, где рука художника изобразила отдаленное подобие лазоревого слона, с орлиным носом вместо хобота. Рассчитывая не без основания, что это и должен быть сам «Голубой дикобраз», мистер Уэллер вошел в трактир и спросил, здесь ли его почтенный родитель.

— Нет еще; он должен быть здесь через час с небольшим, — сказала молодая женщина, управлявшая хозяйством «Голубого дикобраза».

— Очень хорошо, сударыия, — отвечал Самуэль. — Прикажите мне дать полбутылки коньяку, тепловатой водицы кружку, да еще чернильницу с хорошими чернилами. Слышите?

Отдав это приказание, Самуэль Уэллер засел в особую каморку, куда немедленно принесли ему и тепловатую водицу, и коньяк, и оловянную чернильницу с песочницей из такого же металла. Первым его делом было расчистить маленький столик перед печкой, так, чтобы не осталось на нем ни малейших следов хлеба или соли. Потом он бережно развернул золотообрезную бумагу, осмотрел перо, попробовал его на своем ногте, засучил обшлага своих рукавов, согнул локти и приготовился писать.

Дело известное, что начертание письма — труд весьма нелегкий для тех людей, которые не имеют постоянной привычки обращаться практически с перьями и бумагой. Теория калиграфии, которой они придерживаются, необходимо требует, чтобы писарь склонил свою голову на левую сторону, привел свои глаза по возможности вровень с самой бумагой и складывал наперед своим языком буквы каждого слова, выводимого пером. Все эти способы, бесспорно, содействуют весьма много к составлению оригинальных произведений, но зато в некоторой степени замедляют успех писца, и Самуэль Уэллер провел более часа над своим маленьким посланием, несмотря на то, что план был заранее составлен в его умной голове. Он вымарывал, призадумывался, зачеркивал, писал снова и ставил огромные точки посреди самых слов, так что смысл их, некоторым образом, исчезал в обильном количестве чернил. При всем том, дело уже подвигалось к концу, когда дверь отворилась и на пороге каморки появилась дюжая фигура старика.

— Здравствуй, Сэмми, — сказал старец.

— Здравия желаем, старичина, — отвечал Самуэль, укладывая свое перо. — Ну, что, как поживает мачеха?

— Так же, как и прежде. Ночь провела спокойно; — но поутру принялась опять блажить, как будто окормили ее дурманом, — отвечал мистер Уэллер старший.

— Стало быть, ей не лучше? — спросил Самуэль.

— Хуже, любезный друг, — отвечал отец, покачивая головой. — А ты что поделываешь, Сэмми?

— Было дельцо, да покончил, — сказал Самуэль, запинаясь немного. — Я писал.

— Это я вижу, — возразил старик. — К кому бы это?

— Угадай сам, почтеннейший.

— Не к женщине какой-нибудь, я надеюсь?

— Почему же и не к женщине? — возразил Самуэль. — Завтра Валентинов день, и я, с твоего позволения, пишу приветствие своей Валентине.

— Что? — воскликнул мистер Уэллер, пораженный очевидным ужасом при этом слове.

— Приветствие к Валентине, — что ты вытаращил глаза, старичина?

— Эх, ты, Сэмми, Сэмми! — сказал мистер Уэллер тоном упрека. — Не думал я, не ожидал и не гадал. Сколько раз отец твой толковал о порочных наклонностях молодых людей? Сколько раз я трезвонил тебе целыми часами, желая вдолбить в глупую твою голову, что такое есть женщина на белом свете! Сколько раз старался запугать тебя примером твоей беспардонной мачехи! Ничего не пошло впрок, и ты глупишь по-прежнему, как бессмысленный младенец. Вот тут и воспитывай своих детей! Эх, Сэмми, Сэмми!

Эти размышления, очевидно, залегли тяжелым бременем на чувствительную душу доброго старца. Он поднес к губам стакан своего сына и выпил его залпом.

— Чего ж ты раскудахтался, старик? — спросил Самуэль.

— Да, любезный, плохо тут кудахтать на старости лет, когда, так сказать, единственный сын, единственное детище готовится пеплом убелить седую твою голову и свести тебя до преждевременной могилы. Эх, Сэмми, Сэмми!

— Ты никак с ума рехнулся, старичина!

— Как тут не рехнуться, когда тащит тебя в западню какая-нибудь кокетница, а ты себе и в ус не дуешь! Уж если речь пойдет о твоей женитьбе, я должен вырыть себе заживо могилу и растянуться во весь рост. Пропал ты, дурень, ох, пропал ни за грош!

— Успокойся, почтенный родитель: я не женюсь, если ты не дашь особых разрешений. Вели-ка лучше подать себе трубку, а я прочитаю тебе письмецо. Ты ведь дока насчет этих вещей.

Успокоенный как этим ответом, так и перспективой насладиться сосанием трубки, мистер Уэллер позвонил и, в ожидании трубки, скинул с себя верхний сюртук, затем, прислонившись спиной к камину, выпил еще стакан пунша и, повторив несколько раз утешительные для родительского сердца слова сына, он обратил на него пристальные взоры и сказал громким голосом:

— Катай, Сэмми!

Самуэль обмакнул перо в чернильницу, чтобы делать исправления по замечаниям своего отца, и начал с театральным эффектом:

— «Возлюбленное…»

— Постой! — воскликнул мистер Уэллер старший, дернув за колокольчик.

В комнату вбежала служанка.

— Два стакана и бутылку утешительного с перцем!

— Очень хорошо, мистер Уэллер.

И через минуту трактирная девушка воротилась с утешительной влагой.

— Здесь, я вижу, знают все твои свычаи и обычаи, — заметил Самуэль.

— Как же, любезный, я бывал здесь на своем веку, — отвечал старик. — Отваливай, Сэмми!

— «Возлюбленное создание», — повторил Самуэль.

— Да это не стихи, я надеюсь? — спросил отец.

— Нет, нет, — отвечал Самуэль.

— Очень рад слышать это, — сказал мистер Уэллер. — Поэзия — вещь неестественная, мой милый. Никто не говорит стихами, кроме разве каких-нибудь фигляров, перед тем как они начинают выделывать разные штуки перед глупой чернью, да еще разве мальчишки кричат на стихотворный лад, когда продают ваксу или макасарское масло. Порядочный джентльмен должен презирать стихи, любезный друг. — Ну, отчаливай.

И, высказав эту сентенцию, мистер Уэллер закурил трубку с критической торжественностью. Самуэль продолжал:

— «Возлюбленное создание, я чувствую себя просверленным…»

— Нехорошо, мой друг, — сказал мистер Уэллер, выпуская облака. — Какой демон просверлил тебя?

— Нет, я ошибся, — заметил Самуэль, поднося к свету свое письмо. — «Пристыженным» надо читать, да только тут заляпано чернилами. — «Я чувствую себя пристыженным».

— Очень хорошо, дружище. Откачивай дальше.

— «Чувствую себя пристыженным и совершенно окон…» — черт знает, что тут такое вышло, — проговорил Самуэль, напрасно стараясь разобрать каракульки на своей бумаге.

— Всмотрись хорошенько, мой милый, — сказал отец.

— Всматриваюсь, да ничего не разберу. Чернила, должно быть, гадкие. Вот только и осталось, что «к», да «н», да еще «м».

— Должно быть — «оконченным», — подсказал мистер Уэллер.

— Нет, не то, — возразил Самуэль. — «Оконтуженным». — Вот так!

— Ну, это не совсем ловко.

— Ты думаешь?

— Никуда не годится. Стыд с контузией не склеится, — отвечал мистер Уэллер глубокомысленным тоном.

— Чем же мне заменить это слово?

— Чем-нибудь понежнее… Вот увидим, — сказал мистер Уэллер после минутного молчания. — Откалывай, Сэмми!

— «Я чувствую себя пристыженным и совершенно оконтуженным…»

— Постой, постой, дружище! — прервал старец, бросая свою трубку. — Поправь — «оконфуженным» — это будет поделикатней.

— Оно и правда: стыд и конфузия всегда сольются, — отвечал почтительный сын, делая поправку.