Чарльз Диккенс - Посмертные записки Пикквикского клуба

• Название: Посмертные записки Пикквикского клуба
• Автор: Чарльз Диккенс
• Издательство: Санкт-Петербург
• Жанр: Классическая проза

Перевод Иринарха Введенского (1850 г.) в современной орфографии с незначительной осовременивающей редактурой.

Корней Чуковский о переводе Введенского: «Хотя в его переводе немало отсебятин и промахов, все же его перевод гораздо точнее, чем ланновский, уже потому, что в нем передано самое главное: юмор. Введенский был и сам юмористом… „Пиквик“ Иринарха Введенского весь звучит отголосками Гоголя».

---

При этом докладе миссис Уэллер поспешила отереть слезы, навернувшиеся на ее глазах. Старик угрюмо насупил брови и закурил трубку. Дорогой гость вошел, поклонился и с большим комфортом занял свое место.

Покорный убеждениям хозяйки, мистер Стиджинс выпил с дороги стаканчик ананасового пунша, потом другой и потом третий, который должен был предшествовать легкому ужину, приготовленному для него.

За ужином по большей части поддерживали беседу миссис Уэллер и достопочтеннейший мистер Стиджинс. Они рассуждали преимущественно о добродетельных овечках, принадлежавших к их стаду, и при всяком удобном случае подвергали грозной анафеме нечестивых козлищ, совратившихся с истинного пути. По многим несомненным признакам оказывалось, что самым гадким козлом был не кто другой, как неисправимый супруг миссис Уэллер.

Наконец, мистер Стиджинс, упитанный и упоенный, взял свою шляпу и, пожелав своей овечке спокойной ночи, вышел из дверей. Вслед за тем заботливый родитель отвел в спальню своего возлюбленного сына и оставил его одного.

Довольный событиями этого вечера, Самуэль скоро погрузился в сладкий сон; но это не помешало ему встать на другой день с первыми лучами восходящего солнца. Закусив на скорую руку, он немедленно собрался в обратный путь и уже переступил за порог гостеприимного дома, как вдруг отец остановил его.

– Едешь, Сэмми? — сказал он.

– Еду. А что?

— Если бы ты угораздился завернуть как-нибудь и взять с собой этого урода…

— Какого?

— Стиджинса.

— Зачем ты позволяешь ему показывать свой красный нос под кровлей «Маркиза Гренби»?

— Да разве я могу не позволить?

— Разумеется, можешь.

— Нет, Сэмми, не могу, — отвечал старик, покачивая головой.

— Почему же?

Мистер Уэллер старший устремил на своего сына глубокомысленный взор и проговорил тоном отчаянно-грустным:

— Ты еще глуп, друг мой Сэмми. Женись, тогда и узнаешь всю мудрость; но боже тебя сохрани жениться.

— Ну, так прощай, — ответил Самуэль.

— Погоди еще немножко.

— Если бы я был владельцем «Маркиза Гренби» и если бы этот негодяй повадился есть пироги за моим буфетом, я…

— Что бы ты сделал?

— Отправил бы его к черту на кулички.

Мистер Уэллер старший покачал головой и бросил невыразимо грустный взгляд на своего сына. Затем, пожав ему руку, он медленно отошел от ворот и предался размышлениям, обсуждая совет, данный ему любезным сыном.

Самуэль спокойно дошел до большой дороги и еще спокойнее сел в дилижанс, отправлявшийся в Лондон. Он думал о своей мачехе, о своем отце и о вероятных последствиях своего совета, если только старик послушается его на этот раз. Мало-помалу, однако ж, он выбросил все эти мысли из своей головы и, махнув рукой, сказал самому себе:

— Пусть будет, что будет.

A будет именно то, о чем в свое время и в подобающем месте мы намерены известить наших читателей в следующих главах этих достоверных записок.

Глава XXVIII. Английские святки и свадьба на Дингли-Делле с описанием разнообразных, весьма назидательных увеселений, которые, к несчастью, почти вывелись из употребления в наше время

Рано поутру двадцать второго декабря, в тот самый год, когда совершались описанные нами события, пикквикисты, проворные, как пчелы, поднялись со своих постелей и поспешили приветствовать друг друга в общей зале. Приближались святки во всем своем грозном величии и со всеми счастливыми обетованиями для честных людей, способных ознаменовать это время беззаботной веселостью, гостеприимством и простодушной любовью к ближним. Старый год, подобно древнему философу, готовился собрать вокруг себя искренних друзей и распроститься с ними раз и навсегда за веселой пирушкой, при звуках труб и литавр. Веселое время! Счастливое время! Таким, по крайней мере, было и казалось оно для четырех пикквикистов, утопавших в океане блаженства при одной мысли о предстоящих святках.

Но не одни пикквикисты в этом мире встречают с наслаждением святки — время взаимной любви, упований и надежд. Сколько семейств, разъединенных между собой огромными пространствами и рассеянных по распутиям тревожной жизни, соединяются теперь опять у домашнего очага союзом дружбы и любви, в котором заключается источник чистейших наслаждений, несовместных с заботами и печалями кратковременной жизни! Не напрасно повсюду, на самых крайних точках земного шара, между племенами американских дикарей, так же как между образованнейшими нациями Европы, существует верование, что в эту пору честный человек предвкушает первые радости будущего бытия, уготованного для него за пределами могилы. О, сколько полузабытых воспоминаний и отживших симпатий пробуждают в душе веселые святки!

Теперь мы пишем эти строки за несколько сот миль от того места, где в старину мы, из года в год, встречали этот день в веселом родственном кругу, вполне счастливые и довольные своей судьбой. Многие сердца, трепетавшие тогда от полноты душевного восторга, теперь совсем перестали биться; многие взоры, блиставшие в ту пору ярким светом, угасли навсегда; дружеские руки охладели; глаза, которых мы искали с нетерпением родственной любви, уже давно сокрыли блеск свой в душной могиле, и, однако ж, этот старый дом, эта самая комната, эти веселые голоса и улыбающиеся лица, их шутки, игры, смех, все без исключения, и даже самые мелочные обстоятельства, соединенные с этими счастливыми встречами, живо обновляются в душе с исходом каждого года, как будто последнее собрание происходило только вчера. Как же не назвать счастливым это время святок, если оно с такой отчетливостью воспроизводит в нашем воображении беззаботные дни детских радостей, если старик, убеленный сединами, с восторгом припоминает удовольствия своей цветущей юности, и если путешественники и матросы мысленно переносятся за тысячи миль, возвращаются к домашнему очагу и тихим радостям семейной жизни.

Но мы совсем заговорились и, увлеченные превосходнейшими свойствами святочных вечеров, представляющихся нам в виде добродушного провинциального джентльмена старой школы, оставили без внимания мистера Пикквика и его друзей, которые между тем сидят в беспокойном ожидании под открытым небом на империале моггльтонского дилижанса, куда, после многих хлопот, забрались они, окутанные с ног до головы шинелями и конфортерами массивного свойства. В дилижанс укладывались вещи пассажиров. Кондуктор и мистер Уэллер истощали все силы своего гения, чтоб пропихнуть в передний ящик огромную треску, забитую в длинную серую корзинку, обложенную соломой по бокам, снизу и сверху. В ящиках уже покоились бочонки с устрицами, составлявшими неотъемлемую собственность ученого мужа, и теперь задача состояла в том, чтобы на поверхности устриц утвердить треску. Мистер Пикквик следит с живейшим участием и любопытством за всеми манипуляциями своего верного слуги и кондуктора: они сжимают и комкают несчастную треску на всевозможные лады, поднимают ее вверх головой и потом вверх хвостом, сдавливают с боков, тискают с углов, но неумолимая рыба мужественно противостояла всем этим проделкам до тех пор, пока кондуктор не ударил кулаком, невзначай, по самой средине корзинки, отчего она вдруг прошмыгнула в ящик, а с нею голова и плечи самого кондуктора, который, вовсе не ожидая такой непредвиденной уступчивости, переносил теперь жестокие удары к несказанному удовольствию и потехе всех находящихся в дилижансе джентльменов. Мистер Пикквик улыбается наилюбезнейшим образом и, вынимая шиллинг из кармана, снисходительно просит кондуктора выпить за здоровье своих костей стакан горячего пунша: кондуктор улыбается и снимает шляпу, и на лицах Снодграса, Винкеля и Топмана тоже появляется лучезарная улыбка. Чемоданы уложены, сумки упакованы, провизия взята; все счастливы и довольны. Кондуктор и мистер Уэллер исчезают минут на пять, вероятно, для того, чтобы выпить на дорогу заздравный тост в честь пикквикистов, и страшно несет грогом из их уст, когда они вновь взгромождаются на верх дилижанса. Кучер взбирается на козлы, пикквикисты закрывают шалями свои носы, мистер Уэллер дает условный знак: вожжи тронулись, бич взвился, и свежие кони быстро помчались из ворот конторы дилижансов.

С громом несется громоздкий экипаж по улицам обширной столицы, и вот он, наконец, на открытом и обширном поле. Колеса перекатываются по замерзшей почве, твердой как кремень, и кони, послушные взмахам бича, бегут дружной рысью по гладкой дороге, как будто все вещи позади них — дилижанс, пассажиры, треска, чемоданы и бочонки с устрицами ученого мужа — были не более как легкими перьями на их копытах. Вот они спустились по косогору и вступили на равнину, на расстоянии двух миль гладкую и твердую, как мрамор. Еще энергичный взмах бичом — и гордые кони мчатся галопом, забрасывая свои головы назад и побрякивая блестящей сбруей, как будто им приятно выражать свое удовольствие по поводу быстроты своих движений. Кучер между тем, с вожжами и бичом в одной руке, снимает другой свою шляпу и, укладывая ее на колени, вынимает из тульи носовой платок и отирает пот со своего чела, показывая таким образом проходящим пешеходам, что искусному и ловкому вознице ничего не стоит управлять четверкой рысаков. Затем, окинув окрестность торжествующим взглядом, он укладывает платок в тулью, надевает шляпу, напяливает на руки шерстяные перчатки, засучивает рукава, взмахивает еще раз длинным бичом, и борзые кони несутся стрелой, вперед и вперед по необъятному пространству.