Каринэ Арутюнова - Скажи красный (сборник)

• Название: Скажи красный (сборник)
• Автор: Каринэ Арутюнова
• Жанр: Русское современное
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-44219-3, 978-5-9725-2328-3

У прозы Каринэ Арутюновой нет начала и нет конца: мы все время находимся в центре событий, которые одновременно происходят в нескольких измерениях. Из киевского Подола 70-х мы попадаем в Тель-Авив 90-х и встречаем там тех же знакомых персонажей – евреев и армян, русских и украинцев. Все они навечно запечатлелись в моментальной памяти рассказчицы, плетущей свои истории с ловкостью Шехерезады. Эту книгу можно открыть в любом месте и читать, любуясь деталями и разгадывая смыслы, как рассматривают миниатюры. Восточная орнаментальность служит автору приемом для воссоздания чьих то давно сыгранных – или несыгранных – партий. Глубинная, подлинная сущность вещей и людей прорастает из разорванных воспоминаний и выстраивается в причудливую цепь картин, подобных сновидениям.

Каринэ Арутюнова – это голос из новой русской литературы, не постсоветской и не российской. Еврейка по матери и армянка по отцу, выросшая в Киеве и прожившая много лет в Израиле, она обладает видением, проницающим этнические, политические и географические перегородки.

Михаил Крутиков,

профессор славистики и иудаики, США

---

У него была молодая жена, бесцветная, с равнодушным козьим личиком, и даже ребенок, сын, пока хорошенький, как все младенцы, крикливый.

Бывший иногда водил Изабеллу к себе в дом, знакомил с семьей, но обычай этот так и не прижился – девочка возвращалась нахмуренная и долго возилась в углу, окуная целлулоидного пупса в ванночку, обтирая чистой тряпочкой, вздыхая по-старушечьи, тяжко.

Бабка была еще жива, она жевала свои сбивчивые воспоминания под всклокоченным платком, – девочка в одном углу, старуха – в другом, – громыхнув дверью, Лиза выскакивала наружу, медленно брела вдоль трамвайных путей. За конечной остановкой расстилался еще не окончательно застроенный луг, строительная площадка, пустырь, между вагончиками-времянками провисали натянутые бельевые веревки. Где-то совсем по-деревенски лаяли псы, звенели мужские голоса, гортанные, хмельные, но не опасные, скорее добродушно-хмельные.

Все было нестерпимо – вдовье молчание в доме, тиканье ходиков, убогие навары, затхлые тряпки, – все было нестерпимо – светящиеся окна, а за ними – мужчины и женщины, дети, чужие мужья и чужие жены, – куда бежишь, красавица? – Лиза не повернула головы, но замедлила шаг. Точно озноб пробежал между лопатками, – голос был негромкий, повелительный, будто свист, которым подзывают пса, – уже позже, стоя на коленях с задранной юбкой, она билась головой о дощатую перегородку, а после губами собирала влагу с чужого тела, поджарого, хищного, выкроенного мастерски, под нее, будто созданного специально, чтобы услаждать и мучить.

Дома спали.

Бабка похрапывала и посвистывала носом, а девочка, вдруг похорошевшая в голубой пижамке, подрагивала ресницами во сне. Худая рука обнимала куклу с капризной резиновой мордашкой.

Лиза сняла влажное белье и поднесла к лицу. Все пахло им. Запах чужого семени и чужого пота.

* * *

Сезонная любовь тем и хороша, что быстры ее денечки, золотые денечки, когда платье липнет к ногам, а пиджак, наброшенный на озябшие плечи, падает на пол, а сон сладок, как в детстве.

Так сладко и безгрешно засыпать на мужском плече, со стоном разворачиваясь в его руках, сокращаясь и вжимаясь грудью, лоном, ртом.

У мужчины были горячие глаза, будто присыпанные горчичной крошкой, – посмеиваясь, он похрустывал свежим огурцом и отправлял в рот мятый пучок зелени – аджичный поцелуй вышибал слезу, к осени дом быта был благополучно достроен, и вагончики тихонько двинулись, снялись с места, покатились себе в далекую даль, а вместе с ними – и недолгое счастье, пахнущее аджикой и молодым вином.

* * *

Чужое дите было вытравлено – это был мальчик, хорошенький, чернявый, – во всяком случае, таким его видела Лиза во сне – невинную загубленную душу, нежного младенчика, желанного, похожего на отца.

От взгляда его Лиза очнулась и волком завыла – взгляд был изумленный, мерцающий, неземной, – а радужка глаза – голубоватой, – поздней осенью шла Лиза к дому – пустая, почерневшая, убитая.

Что-то размечено там, в небесной канцелярии, расписано, – кто-то отбрасывает костяшки счетов – черные, белые, стучит деловито, – а только вместе с проросшим семенем вырезали из Лизы что-то такое, чему и названия не подобрать, – душу? Желание? Саму жизнь?

* * *

Издалека синие вагоны метро казались игрушечными, точно по минутам они прибывали и точно, минута в минуту, деловито отправлялись в центр города, – расправив отяжелевшими пальцами шуршащую ткань нового платья, садилась Лиза в последний вагон и сразу становилась другой Лизой, такой непохожей на себя вчерашнюю, – только руки, неловко лежащие на округлых коленях – неловкие в случайной праздности, в розовом перламутре ногтей, и настороженные глаза из-под завитой челки выдавали неслучайность воскресного путешествия.

В городском парке целовались парочки – так беззастенчиво, будто голубки, с протяжным журчанием гортани, сплетаясь клювами, перьями, и замирали, захмелевшие, не замечая ничего и никого, и Лиза не успевала отвернуться и, покрасневшая, ускоряла шаг, то улыбаясь, то сдвигая выщипанные полоски бровей, – где-то носилась и ее дочь, длинноногая, похожая на нескладного жеребенка, – носилась по городским пастбищам, пощипывала весеннюю травку в поисках праздника – праздника, – стучало Лизино сердце, – о, если бы они знали, сколько огня в ее груди, сколько силы в ее ногах, – ноги неуверенно ступали по асфальтовой дорожке – стреноженная узкой юбкой, высоким каблуком, Лиза казалась церемонной и строгой, несмело поглядывала на проходящих мужчин и тут же отворачивалась, – одиноко слоняющиеся по парку были неухоженны, запущенны, жалки, – они поглядывали на ее ноги и грудь, они обгоняли ее и заглядывали в лицо, и дышали вчерашним перегаром – чьи-то отпущенные на волю мужья или вовсе ничьи, что было еще ужасней.

Вы позволите? – мужчина искоса поглядывал на нее – охватывал быстрым взглядом опущенные лицемерно веки, сдвинутые плотно колени, мысленно он уже освобождал ее от нарядной синтетической мишуры – от блузы, пояса, чулок, – не бойтесь меня – его рука, узкая, с тонкими пальцами, накрыла дрогнувшую ладонь, – Лиза подняла глаза и пропала – это был тот самый взгляд, один из многих, – взгляд опытного охотника, идущего по следу, взгляд, полный внимания и сострадания к жертве, – не бойтесь, мне ни к чему ваша сумочка, усмехнулся он и чиркнул зажигалкой, – ослепшая, она поднялась со скамьи и дала вести себя, будто маленькая девочка, ведомая взрослым мужчиной, – и после не жалела ни о чем – в чужой захламленной квартире позволила раздеть себя, изнывая от нетерпения, сама срывала белье, пугаясь того, что творят его пальцы, – осторожно расправляют увядшие лепестки, разглаживают их, пьют влагу и собирают нектар.

Позже, уже дома, она вспомнила странное, – мужчина так и не спросил ее имени и не назвал своего. Усаживая в такси, взмахнул рукой и легко рассмеялся, и растаял, исчез в темноте, оставив на коже запах табака и терпкого мужского дыхания.

В понедельник Лиза прятала припухшие глаза, кутала платком натертую шею, – все так же весело бежали поезда и стучали колеса – синие, красные вагоны уносили воскресный день, его хмельную блажь и легкость, но впереди оставалось немало…

* * *

Прошедшим летом она в последний раз пустилась в длительное путешествие вдоль трамвайных путей.

Шла пританцовывая, пощелкивая пальцами, будто кастаньетами, – посмеиваясь чему-то затаенному внутри себя.

Дочь возвращалась под утро, хмельная, истерзанная, – что-что, а любовные делишки Лиза чуяла за версту, – посреди ночи вскидывалась и сидела неподвижно, вглядываясь в косо срезанный лунный диск, поводя чуткими ноздрями.

В то утро она оделась особенно тщательно, опрокинула на себя склянку сладких духов, медленно спустилась по лестнице и побрела к трамвайной остановке, нелепо выворачивая ноги в поношенных пыльных туфлях.

Я хочу знать, – бормотала она сбивчиво и щелкала пальцами, – я только хочу знать, – бормотала она, игривая как семилетняя девочка, – она шла вдоль трамвайной линии, не слыша грохота надвигающегося чудовища.

В тот день она прошла восемь трамвайных остановок, целых восемь остановок прошла она, не в силах поверить, что ни один мужчина, даже самый распоследний старик, так и не обернулся, чтобы проводить ее восхищенным взглядом.

Она умерла разочарованной, с расколовшимися от удара морщинами на размалеванном лице.

Доремифасоль

ДО

– Девочка с персиками, – посмеивался учитель музыки, милейший Михаэль Оттович – совсем еще нестарый, лет тридцати, с плотным барашком волос на квадратном черепе и маслянисто-меланхолическими глазами, – до-ре-ми-фа-соль, – ей не нравился блеск его глаз, а руки – с ухоженными длинными пальцами – нравились, – она замирала от скольжения теплой ладони по колену, – от стыда, на дне которого густой волной колыхалось наслаждение, и вспыхивала – скулами и нежной шеей, а он шутливо дергал ее за каштановую косичку.

Между «Лебедем» Сен-Санса и дорогой через сквер с невнятными забулдыгами пролетело несколько лет – виолончель росла вместе с нею, из четвертушки незаметно превращаясь в половинку, – и одно плечо всегда было чуть ниже другого, на месте милого шутника Михаэля Оттовича оказалась дама со сложным гримом на лошадином лице и платиновой неподвижной прической – ученики за глаза прозвали ее «канифоль», – Тамара Адамовна сверлила ее желчным взглядом и морщилась, упираясь подбородком в гриф и широко разведя колени, девочка водила смычком по струнам, а за окном распускалось что-то бесстыдно-розовое, и кричали птицы, а в воздухе горечь смешивалась со сладостью, неловко соскользнув с ограды в Ботаническом саду, она угодила прямо в его руки – неумелые, с жесткими мальчишескими пальцами, – грозовые раскаты «Led Zeppelin» со вкусом дешевого портвейна и первой затяжки в подворотне соседнего дома, чугунная решетка старого сада и ребра мокрой скамьи в деревянных занозах, и божья коровка, ползущая рядом со щекой по пятипалому кленовому листу.