Владимир Белоусов - Всемирный следопыт, 1930 № 02

• Название: Всемирный следопыт, 1930 № 02
• Автор: Владимир Белоусов
• Издательство: Государственное Акционерное Издательское Общество «Земля и Фабрика»
• Жанр: Публицистика
• Год: 1930

СОДЕРЖАНИЕ

Обложка худ. А. Шпир. — Сухая топь. Дальневосточный очерк В. Белоусова. — Изобретения профессора Вагнера: Хойти-Тойти. Серия научно-фантастических рассказов А. Беляева (окончание). — Дикий человек. Рассказ Лесника. — Пути к звездоплаванию. Очерк Я. Перельмана. — Как это было: Глухарка заманила. Рассказ-быль Сергея Бакланова. Чего не любит Дельбон. Рассказ Ал. Смирнова. История одного ястреба. Рассказ-быль А. С. Грина. — Пять лет «Следопыта». Очерк С. Грепачевского. — Очаги социалистического строительства СССР: Днепрострой. Очерк Б. Климова-Верховского. — Объявления.

С 1927 по 1930 годы нумерация страниц — общая на все номера года. В № 2 номера страниц с 81 по 160.

Орфография оригинала максимально сохранена, за исключением явных опечаток — Гриня

---

После этого случая, я стал углубляться в кедрач нарочно к ночи, чтобы наслаждаться приступами страха; бродил до рассвета, создавая панику дома, и домашние меня прозвали «шалавый».

* * *

Получив диплом, я был командирован для производства кое-каких изысканий в ачинские дебри Енисейского края. От ближайшей деревни до места моей работы — пятнадцать километров, и поэтому я остановился на заимке у одного человечка — Акимыча. Он с весны закупал скот, нагуливал его по сочным таежным травам, а осенью продавал. Жил припеваючи и кроме своих «скотских» не имел никаких интересов.

Вокруг заимки залегла волнистая хвойная дебрь. Медведи приучили к военной дисциплине даже мирных коров, они перли на мохнатого врага сомкнутым строем, и зверь, опасаясь за целость своих внутренностей, отступал от грозной щетины рогов. Жеребцы, охранявшие косяки маток, били и передом и задом, грызли зверя зубами. Однажды видит Акимыч: у его жеребца Ворончика в пене на губах клок волчьей шерсти.

Мимо заимки бежит мягко шумливая горная речка; в ней множество «харьюзов», уха из которых не уступает стерляжьей. В общем, если бы не работа, я бы погряз в «скотскую» жизнь.

* * *

Надо сознаться, охотник я слабый, позорный стрелок. Ружье болтается у меня за плечами для приличья. Да и зачем, собственно говоря, убивать? Пускай их бегают и летают.

Вдруг сорвалась глухарка, и весь выводок следом за ней.

День был июльский, томительно жаркий. Сибирь, если студит, так студит, а уж если парит, так парит. Захватив ружье для порядка, я отправился вверх по реке, уводившей в лесную прохладу. Я шел берегом. Словно на экране кино открывались новые и новые виды, лесная глушь развертывалась во всей своей красоте.

Не знаю, сколько прошел, но слегка приустал и опустился на корневище огромной пихты, поваленной стихией. Где-то рядам заклохтала глухарка.

«Наверно с молодыми», — подумал я и поднялся.

Птичье семейство, как будто поддразнивая, перелетало с сучка на сучок, однако, не на виду, а где-то в непроглядных ветвях. Я попадал в ямы, вылезал из них, отодвигал мешавшие мне лапы елей, шагал и шагал. Вдруг сорвалась глухарка, часто захлопала крыльями, весь выводок следом за ней и… смолкло. Я оглянулся. Кругом угрюмо спокойная хвоя.

Я не давал угасать костру.

«Назад!» — подсказал мне страх.

Куда же назад?

— Дурак! — ругнул я себя, — было бы итти и надламывать сучья.

Заблудился — и теперь уже нет надежды на то, что, когда придет ночь, завод, окровавив облака, укажет мне путь.

Былое лесное бродяжничество кое-чему меня научило: мох покрывает именно северную сторону стволов. Но где же река: на севере или на юге? Я не мог определить даже востока и запада по солнцу — плотно обступившая хвоя заслоняла небосклон. Прислушался — авось долетит мягкий шум речных струй, но ни звука. С волнением я пересчитал спички — тридцать две — и снова себя обругал:

— Идиот! Полный коробок захватить трудно было!

Потянуло курить: пришлось только посмотреть на папиросы — спички надо беречь для костра.

Когда немножко улеглось волнение, желудок напомнил о своей пустоте. Патронташ по счастливой случайности оказался без единого пустого гнезда, и — величайшее открытие! — в кармане болтался охотничий нож.

Изменив своим убеждениям — «пускай их бегают и летают», — я отправился со специальной целью лишить жизни что-нибудь бегающее или летающее. Наскочил на выводок рябчиков — будь они прокляты! Птицы вытягивались вдоль сучьев, и нужен был зоркий глаз таежника, чтобы заметить эту хитро приспособляющуюся дичину, а мой глаз привык к чертежам. Но в данном случае опыт созревал не годами: мне удалось-таки подстрелить пару рябчиков.

О хлебе и о соли бесплодны мечты: нужно удовлетворяться лесной кулинарией. Я знал: если выпотрошенную и ощипанную дичь завернуть в мокрую тряпку, закопать в землю и разложив сверху костер, затомить, то получится блюдо, не уступающее нарпитовскому рагу. Но без хлеба, без соли… Ах, даже на мокрой тряпке дело затормозилось. Конечна, можно было извлечь из своего одеяния кусок мануфактуры, но чем же ее намочить?

Внезапно меня охватил ужас: как вообще достать, воду? Ведь голос жажды крикливей голоса голода, и без жидкости человек может существовать только… Ура! мой взгляд упал на растущие в изобилии широкие лопухи. Вечерело, на листах оседала роса. Успокоившись, я произвел несложное вычисление: каждый лопух даст не меньше одной десятой стакана влаги, следовательно — пока что моя жизнь спасена.

Выпотрошив и ощипав рябчиков, я безжалостно испортил произведение Ленинград одежды: отодрал часть пиджачной подкладки, чтобы завернуть в нее дичь.

Пожалуй бы я променял на нарпитовское рагу свое под-земно затомленное блюдо; ел я что-то безвкусное, пахнущее кровью и хвоей.

Лишь только нахлынул мрак — пробудилась тайга. Она точно выпустила на волю ночных хищников: засновали огнеокие совы, и зловеще торжественно звучали их резкие вскрики. Каждый шорох предупреждал об опасности.

Вот похоже на скрежет когтей по коре: вероятно рысь готовится перегрызть мне горло. Вот что-то тяжко прошлепало: наверно сам «бурый», голодный и злой…

Ворохи топлива под руками, я не давал угасать костру. Раскалывая сизый столб дыма, в бешенстве искр взметывалось пламя, но оно не могло подняться выше трех метров; мрак и с боков и сверху пододвинулся совсем близко. В эту ночь моя душа ежеминутно совершала рейсы — в пятки и обратно на место.

Когда утро окрасило синевой тьму, я почувствовал себя разбитым. Сон погрузил меня в забытье без видений.

* * *

Днем я бродил, безуспешно разыскивая потерянного путеводителя — речку, вечером разжигал костер. Я приучился не страшиться ночной тайги, случалось вздремывал подле огня, и никто меня не беспокоил: возможно, что звери одобряли мой звериный образ жизни.

«Красоточка был пиджачок, не носить — любоваться», — говорил Акимыч.

Мое белье потемнело и пропиталось потом — согласитесь, что стирать в лопухе достаточно неудобно. Портсигар давно опустел; гораздо хуже — в патронташе позвякивали пустые гильзы. Заметив вытянувшегося на суку рябчика, я не имел права тратить заряд, должен был искать дичь покрупнее. Однажды натолкнулся почти в упор на дикую козу и еще очень рассердился: зачем ей даны природой такие молниеносные ноги. Спичек оставалось шестнадцать.

Дальнейшее очевидно: кончатся спички — жри дичь сырьем; опустеют все гильзы… Но последний заряд я решил использовать на себя…

Итак, мой покойный отец напрасно выбивался из сил в густом смраде, с крюком подле раскаленных удавов, обучая меня — семейную гордость! — в реальном училище, и напрасно советская власть, обрадовавшись чистокровному рабочему спецу, предоставила мне возможность закончить высшее образование. Шутка тайги и — все на смарку…

* * *

Спичек оставалось три, патронов — два, из них один пульный. Костер горел, хищники охотились, не обращая на меня внимания. Гвоздила одна дума:

«Завтра еще мой день, а уж послезавтра… покончу с собой пульным зарядом. Выстрелю в рот, и пускай торжествует вскриками сов тайга…»

— Нате, берите меня! — обращался я как безумный к обступившим деревьям.

Радостная взошла зорька. Верхи таежных гигантов точно зажег солнечный луч. Я отправился в свой последний поход и… Ну, не более двух сотен шагов успел отмерить, как передо мной открылся полуспрятанный буреломом серебристый ручей.

— Эх, что бы мне раньше здесь расквартироваться! — подосадовал я. — Прекрасное водное место: можно мыть белье и пить во всякое время дня и ночи. А теперь уже поздно…

Я стал отходить от симпатично журчащего ручья и вдруг изо всей силы хватил себя по лбу:

— Эй, ты, инженер! Забыл элементарное географическое правило: ручьи-то куда впадают?! Не инженер ты — осел! — приговаривал я, больно теребя себя за уши.

Помню, я плясал, кувыркался, пел, хотя мой голос — козлетон форменный, и показывать его в кругу знакомых я остерегаюсь.

Дважды два — четыре. Ручьи впадают в речки, и ручей вывел как раз к поваленной пихте, от которой глухарка заманила меня в глушь.

Я закричал:

— Да здравствует жизнь! Брось свои шутки, тайга!

* * *

Скачала Акимыч мобилизовал все свое семейство для розысков моей персоны. Затем паника перебросилась в ближайшую деревню Акаточку,

— Слышь, анжинер потерялся!

— Ясно-понятно: звери заели!

— Хошь бы трупу его найти, а то все-таки человек…

Сибирячки ежедневно трусили верхом по таежной закраине.