Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

• Название: Том 1. Рассказы и повести
• Автор: Кальман Миксат
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1966
• ISBN: не указан

Кальман Миксат (Kálmán Mikszáth, 1847―1910) — один из виднейших венгерских писателей XIX―XX веков, прозаик, автор романов, а также множества рассказов, повестей и эссе.

Произведения Миксата отличаются легко узнаваемым добродушным юмором, зачастую грустным или ироничным, тщательной проработкой разнообразных и колоритных персонажей (иногда и несколькими точными строками), ярким сюжетом.

В первый том собрания сочинений Кальмана Миксата вошли рассказы, написанные им в 1877―1909 годах, а также три повести: «Комитатский лис» (1877), «Лохинская травка» (1886) и «Говорящий кафтан» (1889).

Миксат начинал с рассказов и писал их всю жизнь, они у него «выливались» свободно, остроумно и не затянуто.

«Комитатский лис» — лучшая ранняя повесть Миксата. Наиболее интересный и живой персонаж повести — адвокат Мартон Фогтеи — создан Миксатом на основе личных наблюдений во время пребывания на комитатской службе в г. Балашшадярмат.

Тема повести «Лохинская травка»  ― расследование уголовного преступления. Действие развертывается в родном для Миксата комитате Ноград. Миксат с большим мастерством использовал фольклорные мотивы — поверья северной Венгрии, которые обработал легко и изящно.

В центре повести «Говорящий кафтан» ― исторический эпизод (1596 г. по данным хроники XVI в.). Миксат отнес историю с кафтаном к 1680 г. — Венгрия в то время распалась на три части: некоторые ее области то обретали, то теряли самостоятельность; другие десятилетиями находились под турецким игом; третьи подчинялись Габсбургам. Положение города Кечкемета было особенно трудным: все 146 лет турецкого владычества и непрекращавшейся внутренней войны против Габсбургов городу приходилось лавировать между несколькими «хозяевами».

---

Услыхав такие доводы, я, разумеется, покорился своей судьбе, и лишь простая случайность, любезный читатель, что эти несколько лежащих сейчас перед тобой листков не являются какой-нибудь диссертацией о логарифмах, а представляют всего лишь скромное описание старого доброго времени.

Что это были за времена и как они быстро пролетели!.. Как сейчас, слышу взмахи их дивных крыльев. Ведь все происходило как будто только вчера, совсем недавно… И когда я извлекаю из памяти одно за другим разноцветные перья, сохранившиеся в ней от пестрых крыльев времени, я с изумлением замечаю, что они, эти перья, из золота… из чистого золота!

Я связываю их в букет…

Начну же с самого яркого воспоминания — с графа Мора Палфи *.

Кто был граф Мор Палфи, известно всякому порядочному человеку, который пребывал на этом свете между 1863 и 1864 годами. Ибо если даже о нем никто не знает ничего хорошего, то, по крайней мере, все прекрасно запомнили, за что его следует ненавидеть.

Знаменитая личность! В те времена он был нашим «земным божеством».

Это «земное божество» было высоким сухощавым человеком с аристократическим лицом и неимоверно длинными руками и ногами.

Обладателю этих длинных рук и ног в те времена уже ничего иного не оставалось, как душить просвещение в Венгрии. Его высокопревосходительство по очереди объезжал города, посещая гимназии, дабы подготовить и будущее поколение для прославленного режима Габсбургов. Крупный дипломат обязан быть дальновидным. Он должен заранее оседлать будущее, — авось перехитрит и его.

Приезд высокопоставленного вельможи поверг жителей нашего маленького городка в лихорадочное волнение. С необыкновенным рвением поспешно ремонтировалась мостовая, комитатскую управу заново побелили. Бургомистр готовился произнести торжественную речь. Во всем городе с грехом пополам подобрали для встречи графа двенадцать девочек в белых платьицах, а единственную пожарную кишку очистили от вековой грязи. Все порядочные чиновники выкупили из ломбарда черные сюртуки, а кое-кто заказал новые по случаю такого большого события — приезда «земного божества», задумавшего разнюхать, каков здесь местный дух, и в случае нужды подрезать кое-кому крылья.

Наш добрый учитель сообщил нам о счастье, «выпавшем на долю нашего заведения», с явно кислой миной. Затем приказал всем одеться по-праздничному и многозначительно добавил, что, в случае если гость станет задавать нам вопросы, мы «должны быть умными».

Накануне достопамятного дня под грохот пушек генерал прибыл в город и остановился в комитатской управе.

А назавтра, поскольку визит генерала к нам был назначен на десять часов утра, мы собрались в своих классах ровно к девяти, одетые и причесанные подобающим образом, так что даже дядюшка Данко не нашел, к чему придраться.

Уж кто-кто, а дядюшка Данко хорошо знал, что к чему! Ведь он служил когда-то в гусарах, — да еще и гусар-то, как говорят, был весьма бравый, пока наконец судьба и старость не заставили его снизойти до «поприща науки».

Старик, видите ли, служил в «институте», как он обычно называл нашу гимназию, чем-то вроде надзирателя.

Это был честный, преданный человек. Он знал всех нас по имени и пользовался всеобщей любовью учеников, ибо, в отличие от прочих заведений, у нас не существовало системы доносов, и потому дядюшка Данко не порождал в нас ненависти к себе.

Старик никогда не обидел и мухи. В его обязанности входило жить в каморке возле ворот, следить, чтобы не воровали школьных дров, а классы были как следует убраны, да во время уроков всегда находиться поблизости, на случай если кто-нибудь из учителей забудет дома школьный журнал или свои записки и надо сходить за ними.

Нам, детям, этот тихий старик казался вредным или полезным в зависимости от того, раньше или позже давал он звонок с урока. Уж это-то всецело было в его власти. И отнюдь нельзя назвать эту власть пустяковой, особенно для тех, кто, будучи вызван отвечать за минуту до звонка, получал такой «кол», которого не удавалось исправить и за полгода.

Эх, если бы дядюшка Данко позвонил на одну хоть минутку раньше!

По сути дела, дядюшка Данко отлично сознавал силу того влияния, какое роковым образом оказывал на успехи учеников. Он даже любил похвастать этим влиянием, но все же охотнее предавался более высоким духовным наслаждениям: дядюшка Данко обожал рассуждать о политике.

Разрешение важных европейских проблем составляло предмет его постоянных размышлений, невыносимые налоги все больше сгибали его дряхлую спину, хоть сам он не платил ни единого филлера; * разглагольствования о свержении королей доставляли ему истинное наслаждение. Ведь, что ни говорите, для того, кто, как дядюшка Данко, хоть раз познал счастье быть хозяином в своей стране, дела какой-то захудалой гимназии — сущие пустяки.

Но предстоящее посещение графа все-таки вывело старика из равновесия. Генерал — это тебе не фунт изюму! Дядюшка Данко оделся в свое парадное платье и встал в воротах, чтобы первым оповестить собравшихся в верхней аудитории господ учителей, что высокие гости уже вышли из комитатской управы.

На старике был добротный черный сюртук, знакомый нам, ученикам, еще с прошлого года, когда его носил сам господин директор. Такого же цвета брюки дополняли костюм. Если бы не лихо закрученные усы, дядюшку Данко нельзя было б отличить по внешности от почтенных господ учителей.

Но «земное божество» все не показывалось. «Часовому» надоело долгое стоянье на одном месте. Он уже дважды заглядывал в класс, приговаривая;

— Еще не едет, хоть и назначил на десять. Видно, немчура и в шутку не говорит правды.

Изнывающие от нетерпения господа учители по очереди спускались вниз, во двор, и с раздражением спрашивали у дядюшки Данко, не едет ли его высокопревосходительство, будто и в самом деле во всем был виноват старик, ноги которого — что и говорить, старость не радость — и без того устали стоять на посту.

Пробило одиннадцать часов, потом двенадцать, а граф все не появлялся. Теперь уж забеспокоились у себя дома учительские жены. Они начали донимать мужей нежными посланиями, сетуя прежде всего на то, что супу, мол, грозит невероятная опасность, он может перевариться, остыть и т. д.

Право же, подобным доводам желудок порядочного кальвиниста долго противостоять не может. Это уж действительно чересчур, даже сверх всяких человеческих сил. Наш классный наставник, живший ближе всех к гимназии, не долго думая, пригласил остальных коллег к себе «наскоро перекусить». По его уверениям, беды от этого произойти не может, ведь в воротах останется старый Данко. Он-то не пропустит появления гостей и, когда они придут с «высоким визитом», прибежит об этом сообщить.

Нет на свете ничего легче, чем уговорить голодного покушать. Приглашение было принято.

Лишь на лице директора появилось выражение легкого беспокойства.

— Гляди в оба, старик! — предупредил он Данко. — Сейчас честь гимназии в твоих руках.

— Будьте покойны! — ответил старый надзиратель, покручивая ус и горделиво вскидывая густые брови. — Так точно, в моих руках… так точно… именно…

С этими словами, как некогда в годы военной службы, Данко выпятил грудь и стал на страже, выпуская вправо и влево клубы дыма из прокуренной до черноты пенковой трубки, которую якобы получил в подарок ко дню своих именин от самого его величества императора за то, что был «лихой наездник».

Пока дядюшка Данко не сводил глаз с комитатской управы, откуда все еще никто не показывался, душа его наполнилась воспоминаниями о прошлом, о его былой громкой славе.

Старик предавался этим воспоминаниям, а тем временем через заднюю калитку незаметно вошли высокопоставленные гости: граф Палфи в сопровождении вице-губернатора и бургомистра. Так как их никто не встретил, они открыли первую попавшуюся дверь и очутились в нашем классе.

Как раз в этот момент перед кафедрой происходила ужасная драка между второй и третьей партой из-за пресловутого «восточного вопроса» *. В классе стоял невероятный шум и гам. Порой раздавались звонкие пощечины и глухие звуки подзатыльников. Этот галдеж был, наверно, слышен даже на соседних улицах.

В самый разгар боя и появились высокие гости. Спасти положение уже было нельзя: его высокопревосходительство увидел все собственными глазами. Нам оставалось лишь не слишком грациозными прыжками водвориться на свои места.

Наступило гробовое молчание.

Его высокопревосходительство, в щегольской форме генерал-лейтенанта, молча приблизился к пустой кафедре и повернули нам свое строгое холодное лицо.

Несколько минут длилась гнетущая тишина. Лица вице-губернатора и бургомистра выражали неописуемое смущение: они не знали, чем объяснить отсутствие учителей, и не осмеливались произнести ни слова.