Александр Дюма - Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию

• Название: Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию
• Автор: Александр Дюма
• Издательство: «Спутник+»
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9973-0453-9

Книга писателя мировой величины о России, изданная на Западе в разные годы двух последних столетий. К переводу принят текст, который сам Александр Дюма-отец отправлял в типографию. Это крупные путевые очерки с глубокими экскурсами в историю нашей страны. В них свои портретные рамы покидают государи и вельможи, реформаторы и полководцы, поэты и декабристы, становясь героями увлекательных и познавательных новелл, непрерывная цепь которых тянется через события веков от русских княжеств к империи Александра II, современной писателю. Воссозданы картины великих побед над «непобедимыми» армиями Карла XII и Наполеона. Оставлено клеймо гнусного рабства на крепостном строе, высмеяны царящие в стране злоупотребления и коррупция.

Книга складывалась во время путешествия Александра Дюма по России в 1858―1859 годах. Основные замечания и выводы писателя не утратили своего значения. Россия еще долго будет узнавать себя в зеркале этих очерков.

Перевод, вступительная статья и примечания: Владимир Ишечкин 

---

― Начинается агония.

Однако мысли еще казались ясными. Лишь время от времени их затемняло забытье. Один раз он взял руку Даля и, сжав ее, сказал:

― Подними же меня, и давай ― выше, выше!

Было ли это началом бреда? Было ли это стремлением к богу? Пришел в себя и, глядя на свою библиотеку, продолжал:

― Мне кажется, что я взбираюсь с тобой по этим полкам и книгам очень высоко, очень высоко! И у меня кружится голова.

Немного погодя, не открывая глаз, он нащупал руку Даля и сказал:

― Ну, идем же, ради бога! Идем вместе.

Даль, рискуя причинить излишнее страдание, взял его тогда обеими руками и приподнял. Вдруг, словно пробужденный этим движением, он открыл глаза, его лицо прояснилось, и он сказал:

― Ах! Все кончено, значит; я ухожу… ухожу… Затем, снова откинувшись на подушку:

― Едва дышу, ― добавил он; ― задыхаюсь.

Это были его последние слова. Дыхание его груди, до тех пор спокойное, сделалось порывистым и вскоре совершенно прекратилось; стон вышел из его груди, но такой легкий, такой спокойный и такой слабый, что никто из присутствовавших его не услышал. Это было, однако, самое последнее.

― Все? ― спросил Жуковский после минуты молчания.

― Все кончено, ― ответил Даль.

Это случилось 29 января 1837 года, было без четверти три часа после полудня. Пушкину не было еще 38 лет.

* * *

Теперь, когда Пушкин умер, вот что происходило дальше. Жуковский решил заказать посмертную маску своего друга. Послали за формовщиком, и слепок был сделан. Смерть еще не успела изменить черты его выразительного лица. Слепок передавал облик человека спокойного и грандиозного. 

Потом распределили между собой хлопоты, связанные с этой смертью, и те, что следовали за ними. Княгиня Вяземская и мадам Загряжская не отходили от вдовы. Другие занялись подготовкой к похоронам.

На следующий день друзья поэта ― Даль, Жуковский, Виельгорский и Тургенев положили его в гроб. В течение всего времени, пока гроб был выставлен в доме, надевшем траур, этот дом постоянно был полон. Свыше 10 тысяч человек нанесли поэту последний визит. Только не слышно было рыданий: одни потеряли родного человека, многие ― друга, все потеряли великого поэта.

Траурную мессу служили 1 февраля. Вся аристократия Санкт-Петербурга, все русские министры и иностранцы присутствовали на ней. Затем, по окончании мессы, гроб перенесли в склеп, где он должен был дожидаться вывоза за город. В 10 часов вечера З-го февраля собрались снова и отслужили последнюю мессу. Далее, в полночь, при свете луны, так часто им воспеваемой, которая, казалось, печально освещала последний путь поэта, поставили гроб на сани, и сани поехали; гроб сопровождал один Тургенев.

Пушкин много раз говорил жене, что хотел бы быть погребен в монастыре Успения богородицы, где покоится его мать. Этот монастырь находится в Псковской губернии, в Опочковском уезде, в четырех верстах от деревни Михайловское. Пушкин провел там несколько лет своей молодости, наполненных поэзией.

В девять часов вечера 4-го тело привезли в Псков, откуда в семь часов вечера 5-го февраля доставили по назначению, проехав, чтобы оказаться на месте его последнего пристанища, у трех отдельно стоящих елей, которые он любил и воспел.

Тело поместили и в тот же вечер отпели в кафедральном соборе. Ночь прошла в рытье могилы для Пушкина возле могилы его матери. На заре следующего дня, после погребальной мессы, его опустили в могилу в присутствии Тургенева и крестьян из села Михайловского, которые пришли отдать последний долг своему барину. Слуха присутствующих коснулось печальное евангельское слово, когда с первой лопатой земли, ссыпавшейся на крышку гроба, священник сказал:

― Ты еси прах, и ты возвратишься во прах.

Но, к счастью, когда речь о поэте, уничижительное и самое грешное относится только к телу. У поэта две души: одна поднимается в небо и возвращается к богу, другая остается на земле в его песнях…

* * *

Может быть, дольше, чем нужно, я задержался на агонии Пушкина, подробности которой почерпнул из письма Жуковского его отцу. Такие детали, скажут, могли бы интересовать лишь отца, только что потерявшего сына. Но так же, как две души, есть у поэта две матери: первая ― с которой он воссоединится в могиле, где она его ждет, как это сделал Пушкин, а вторая ревнивая мать ― та, которая его переживает и бодрствует на его могиле, которая тоже желает знать, как погиб ее сын, и которая зовется чередой следующих поколений.

* * *

А теперь, прежде чем отправиться дальше, дорогие читатели, позвольте мне дать вам точное представление о том, что есть Россия при новом правлении.

Пишу вам это письмо, что содержит, правда, вышедший не из-под моего, а из-под пера Пушкина один из самых неистовых ямбов, какие были брошены в императора с тех пор, как императоры судимы поэтами.

Этот император, пращур нынешнего на троне всея Руси, ― всемогущий автократ (извините меня за плеоназм). Автократ Пушкина только пальцем шевельнул бы, и я оказался бы в Сибири; его отец и дед поступили бы так же.

Вам говорят, что все письма от иностранцев вскрываются на почте. Ну и пусть, в то самое время, когда на мой приезд обращены все взгляды и, особенно, ― взоры полиции, я пишу это письмо, попросту сдаю его на почту, выпуская на волю, и прошу дать квитанцию. Естественно, своим объемом оно должно привлечь внимание. Оно или будет вскрыто, или внушит к себе уважение. В любом случае я продолжу мое путешествие так же спокойно и так же безмятежно, как если бы я находился в Англии; в этом я убежден. Вот что такое новый император, новая полиция, новая Россия.

Мне предлагали даже представить меня императору, по возвращении его из Архангельска. Я отказался. Я не увижу его, чтобы сохранить за собой право повторить все то хорошее, что слышу о нем. Это что-то да значит ― стать почитаемым и вызывать овации 60-миллионного населения за такое короткое время.

* * *

Мы объявили, что, после попытки дать представление о стихотворном таланте Пушкина, сделаем то же и в отношении его прозы. Во исполнение обещанного переведены следующие три его новеллы…[77]

* * *

Будьте уверены, Дандре не отбыл в Сибирь, и наши 57 мест не были конфискованы; все получено после трех дней ожидания. Я набросился на сундук, где находились мои книги, по большей части запрещенные в России, в опасении, что рука таможни до них дотянулась. Но ни одну из них там не раскрывали! Не знаю, каким образом русские власти были извещены о моем предстоящем приезде, но был отдан приказ даже не открывать мои чемоданы.

Дандре задержался из-за 80 платьев и 36 шляп графини. Все обошлось без происшествий, за исключением панамы графа… Панама графа, как все панамы, двухслойная, каковая ее особенность и обеспокоила таможенников, заподозривших, не спрятано ли за подкладкой множество метров английских или алансонских кружев. Таможенники зондировали панаму с таким усердием, будто имели дело с бочкой вина или коробкой кофе; в результате ― шесть дыр, поэтому бедную панаму нельзя носить. Граф воспринял это философски и велел купить ему панаму русского производства. Его настойчивое желание носить что-нибудь соломенное взамен фетрового объяснимо: стоит жара, до 30 градусов в тени.

Я завладел тремя упаковками моего личного багажа и велел их нести в мою спальню. У меня есть теперь рубашки и другая одежда, и я смогу отпраздновать день рождения соотечественницы.

Здесь все не так, как у других; этим утром, около семи часов, я услышал поступь подразделения, марширующего как патруль. Вот оно вступило в спальню Муане, что расположена перед моей, и раздался шум, напоминающий грохот франко-русской войны. Муане, который, думается, проснулся, защищал, похоже, подступ к моей спальне. Но вот наступил момент, когда мне показалось, что Муане побежден и отброшен от обороняемой территории. Действительно, тот же печатный шаг приблизился к двери, моя дверь распахнулась, и я увидел группу войск из дюжины человек в красных и розовых рубахах: вооружение каждого состояло из щетки и машины для натирания воском паркета. Это были полотеры графа. Они овладели моей спальней и, все 12 разом, принялись за дело. Я сбежал на стул, подобно тому, как, спасаясь от яростных волн, забираются на скалу. Волны разыгрались так сильно, что меня бросало вместе со стулом с места на место, когда одни стоя, а другие на четвереньках натирали пол, и через пять минут паркет сверкал как зеркало. Во Франции я не выбрался бы из подобной ситуации и через час.

В многочисленности полотеров есть и преимущества, и недостатки. От мужика исходит специфический запах, известный во Франции под названием русской кожи. Мужиком ли пахнет кожа, кожа ли мужиком? Это большая и загадочная проблема, которая до сих пор не решена. Но, когда пол был натерт, в моей спальне установился в такой степени густой запах русской кожи или мужика, что я вынужден был открыть окна и жечь бюллийский уксус. Такая же и с той же быстротой была проведена операция в спальне Муане.