Юрий Черниченко - Хлеб

• Название: Хлеб
• Автор: Юрий Черниченко
• Издательство: Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Художественная литература».
• Жанр: Публицистика
• Год: 1988
• ISBN: 5-280-00203-8

В книгу известного журналиста и писателя Юрия Дмитриевича Черниченко включены очерки (60-е — 80-е гг.) и повесть «Целина» (1966 г.), посвященные проблемам современной деревни. Очерки отличаются обстоятельностью и широтой исследования. Многочисленные отступления в область исторического прошлого, национальной культуры, архитектуры обогащают и украшают их. Повесть «Целина» автобиографична. Она знакомит читателя с интересными, мужественными, сильными людьми.

---

Это вроде как итоги, а подступы к ним — они тоже заставляют задуматься! Пропускная способность — вовсе еще не производительность, как одна молотьба не есть еще уборка: сейчас тормозят косовица, очистка и сушка зерна, реализация незерновой части урожая, то есть соломы-половы… В стране в 1980 году свыше ста миллионов гектаров, или около 80 процентов общего посева зерновых, имели урожайность ниже 20 центнеров с гектара. Средневзвешенный намолот на этом массиве — 12,2 центнера, и комбайн класса 5–6 килограммов в секунду вполне с такой хлебной массой справится. За прошлые пятилетки урожайность увеличивалась не более чем на полтора центнера в среднем. Пусть в одиннадцатой пятилетке прирост окажется даже вдвое выше — разве «Нива» не справится с намолотом в пределах 17, даже 20 центнеров? Почему же не сохранить, модернизировав, машину класса 5— 6 килограммов, то есть «Ниву»? Зачем скромному полю гигант в 13 тонн веса и в 27 тысяч ценой?

Согласитесь: одним запрещением рассуждать эти аргументы не отобьешь — если даже выкладывает их научный люд без практической амуниции. Может, и не выдают годами на-гора ничего пригодного — разве уменьшит это степень правды там, где они правы? Разве не правы были критики харьковского тягача Т-150 в части условий труда, и сочтешь ли победой, что так и печатают этот трактор без кондиционера? Разве не правы были те, что требовали шлейфа «Кировцу» одновременно с началом отпуска этого трактора хозяйствам, — ведь громадные миллионы уже потеряны и сейчас теряются от хронического недогруза самой мощной сельской машины.

И т. д. и т. п. Критический реализм заставляет с собою считаться, и окрик «разговорчики!» тут — знак отсутствия контраргументов.

Но как ровен и мощен гул целой чертовой дюжины «Донов» в полях КубНИИТиМа! Второе лето испытаний. Молотят озимую. Я устроился на машине 0000013, кабина просторная, удобная, обзор просто замечательный, герметизация — я тебе дам. Правда, фреоновый кондиционер (пока японский) забился, нужны аппараты пылеустойчивые, но комбайнер Виктор Сазонов, испытатель от ГСКБ, в целом доволен:

— Хлеб-то сорный какой, пополам с суданкой. А ни разу не забилось нигде, не намотало, гудит с утра до ночи.

Удивлен КубНИИТиМ. Поражен Василий Васильевич Нагичев, тот главный забойщик, к которому ни под каким видом не должен был нас подпускать опекун Олег Игнатьевич. Из той комической скороспелки, что мотала нервы в прошлом году, рождается серьезная и мощная машина.

— Значит, можем?! — кричит, потирая руки, довольный «забойщик».

Во-первых, объясняет диво Василий Васильевич, они (делающие «Дон») не отбиваются, как оно заведено было, а признают и мотают на ус. Во-вторых, быстро исправляют и делают молча больше, чем от них просят. В-третьих, что задумают, то доводят до конца. Нельзя было сделать девятиметровую фронтальную шнековую жатку, потому что нельзя вытянуть в линию плюс-минус два миллиметра девять метров шнека, ножей, ведь лазером надо выравнивать. А сделали! Вон она — глядите, как стрижет.

— Значит, можем!

Они еще будут щедро ломаться на кукурузе, на энтузиазм достанет холодных душей. Но я, ничего не смыслящий в параболах, в методике испытаний, чувствую гордость, кураж хлопцев-комбайнеров в белых кабинах, а тут-то обману быть не может. Форсить смешным? Извините. А Виктор Сазонов, грешный человек лет двадцати пяти от роду, явно форсит, щеголяет. У Советского Союза тринадцать новых машин, и на одной из них — Виктор!

«Осуществить в одиннадцатой пятилетке модернизацию и повысить надежность зерноуборочных комбайнов «Нива», «Колос», «Сибиряк»… Начать в 1986 году серийный выпуск зерноуборочных комбайнов с повышенной пропускной способностью». Так записано в Продовольственной программе, на этом конец спорам. Модернизация и надежность привычных «Нивы», «Колоса», «Сибиряка» названы — как задачи — прямо, а повышенную пропускную способность — ее время покажет.

А что ж, однако, сам автор: и вашим, и нашим? А «Дон» вроде — глаз не оторвать, и критики его правы? Какой-то новый вид принципиальности… Нечего финтить: выпускать 75 тысяч «Донов» взамен «Нивы», менять базовую модель или нет? Завели разговор — отвечайте!

А это, знаете ли, не авторова ума дело! Он достаточно великовозрастен и терт, чтобы не потешать честной народ пустыми словами. Зато он твердо и точно знает, почему веками смеются на хуторах близ Диканьки над условным цыганом. Не потому, что тому завести новую кучу детей легче, чем кому-либо другому, нет! Но дети «в шатрах изодранных» непременно станут грязными — бытие определяет внешний вид. Цыган смешон своим путем решения проблемы!

И еще автор крепко знает — не из машиностроения, из жизни вообще, — что вещь (машина это или другое изделие) может быть только такою, 1) какою ее придумали, 2) какою ее сделали и 3) насколько верно ею пользуются. И тут одно другим не перекроешь: если придумано на пять с плюсом, а изготовляется на три с минусом, то в итоге будет вовсе не четверка, а та самая отметка, когда «три пишем, два в уме».

«Машина не может быть лучше придумавшего ее» — правило старое. Его нужно дополнить: «и сделавшего…». То, как работается, не отмести, не объявить — «не считается». Машина вырастает из машины, и уж тем-то, как их делали, они похожи одна на другую. Не стареют слова Маркса: «Степень искусности населения является в каждый данный момент предпосылкой совокупного производства, — следовательно, главным накоплением богатства, важнейшим результатом предшествующего труда».

Хочешь иметь «Дон» — научись делать «Ниву».

IV

— Ну что он тебе тут травил? — подсаживается к нам в тенек Федька.

— Кто? — не поняв, косится на меня Виктор, мой комбайнер, — Ты про кого?

— Да этот… корреспондент он или кто. Рассказывал же что — давай делись.

Хорошо, значит, отделало меня в кабине — не узнает! А Федька теперь всегда трезвый, два раза уже в Армавире лечили.

Виктор хмыкает и деликатно уходит пить квас. На комбайне сейчас настоящий штурвальный (я — стажер, что ли), он обойдет круга два. Господи, как же хорош мир вне комбайновой кабины! Воздух какой, прохлада, тишина — и целых два круга отдыха. Мы с Федькой, замяв его оплошность, начинаем толковать про нее. Про нее, проклятую. Пить-то он не пьет, но — думает. Видать — постоянно. Был тут, на левом краю Прочно-окопской, ларек «Бриллиантовой руки», такой бессонный был дедок, в полшестого открывал, когда еще на работу едут, и белой никогда не держал, а бормотухи бутылок по пять-шесть в сумку давал, на двоих вполне на день хватит. Бригадир Андрей Ильич дожал-таки «Бриллиантового», рассчитался дедуля, в Армавире теперь, и чтоб достать — с шоферами теперь надо.

Федор не то чтобы алкаш полный, но когда пил — пил серьезно: и жена прогнала, в материн дом вернулся, и на технику его берут с опаской. Давно за тридцать, а все в шестерках, сейчас штурвальным у Чернышука, но тот особо руль ему не доверяет, держит на посылках. А чаще Федька в позе усталого руковода ездит в кабинах самосвалов. Он — чудик, но не шукшинский, без пунктика.

Не ломаясь, Федор выразительно излагает мне, как оно крутит его по утрам, когда надо принять. Только об ней и думаешь, ни до чего больше и дела нет, и уж в лепешку расшибешься, на уши встанешь, чтобы до обеда таки достать. И тогда — человек…

Человек Федор плоскоспинный и худозадый, разболтаны шарниры, никак не похож на медвежеватых, размеренных мужиков на технике. Он полон едкости, из осторожности скрываемой, единственный в бригаде за глаза смеется надо мною, притворщиком и неумехой. Мне же любопытно одно его убеждение: что все таковы! Все поголовно только об ей и думают, но одни начальства дрейфят, других жены жмут, третьи — жмоты, но если начистоту — все одним миром… Кажется, это единственное его убеждение, но ему-то он верен твердо.

— Погоди, но Виктор-то не пьет, — возражаю я.

— Ему нельзя — в начальство лезет.

— Тоже мне начальство: звеньевой!

— Недилько с ним ручкается. Ты вон тоже — в кино его звал.

Звал, предположим, не я, а сам Недилько. Первый секретарь райкома. Показывали нашу «Надежду и опору», я сам банки с пленкой с «Мосфильма» привез — как бы в плату за возможность поработать на уборке. Крутили в клубе, Недилько велел позвать и моего шефа — только чтоб агрегат работал. Виктор же после сеанса и увез меня в бригаду.

Есть люди, излучающие невидимую веселость. Это отлично чувствуют собаки и дети — псы увязываются за ними, носясь кругами и повизгивая, а ребятня ждет от них каких-то штук и вообще насыщенной жизни. Люди же работного возраста к обладателям такой ауры относятся бдительно, настороженно, потому что те, с аурой, — дотошные непрощающие начальники. Это хотелось бы такому веселому куролесить и духариться, а натурой своей он обречен вкалывать, и работать может только хорошо, инструменты отточены и чисты, моторы у него гудят пчелкой, а без дела он как бы унижен. Отработав свое лет до шестидесяти (если бог веку пошлет), такой, с аурой, и среднему возрасту становится приятней: пар вышел, он терпимей и к своему, и к чужому безделью.