Алексей Толстой - Наваждение

• Название: Наваждение
• Автор: Алексей Толстой
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Что, москаль, не спишь, или блохи заели? - и смеются.

Потоптался около них, побрел к воротам; на лавке сидит казак и с ним женка, та, что нам ужинать собирала. Обернулись ко мне - зубы скалят. Обошел кругом весь двор,- где что зашуршит - так и вздрагиваю, дрожь пробирает. Что за напасть!

Дошел я до церкви, сел на паперти на каменных ступенях и гляжу. Месяц высоко стоит над садом. Все кущи в росе, все кущи темные, пышные. На высоких тополях листы блестят. И тихо, так тихо - слышно, как на реке Семи ухают лягушки.

И во мне,- в душе ли, или, прямо говоря, вот здесь, где дыхание,музыка началась. Будто слышу я - пение множества голосов и слышу колокольный голос, веселый и частый, и хор то покрывает его, то отходит. Слушаю, и сладко мне, и слезы душат.

И будто пение слышу я из храма. Обернулся - на двери висит большой замок. А что, если это ангелы, как Никанор мне сказывал, заутреню служат?

И так мне стало страшно,- сполз с паперти и побежал по саду. А сирень мокрыми кистями - хлысть, хлысть по лицу!

Опамятовался только около дома. Стою, трясусь, смешно мне, и боязно оглянуться, и от радости зубы стучат. Раздвинул кусты, а за ними - окошко и в нем сидит женщина и смотрит на меня, в лунном свету, вся белая, только брови темны, да глаза - как две тени. Узнал ее - Кочубеева дочь, Матрена. Она спрашивает тихим голосом:

- Кто это? Я молчу.

- Подойди ближе. Я пододвинулся.

- Хорошо ты давеча пел, монашек, наградила бы я тебя, да нечем; сама, как пленная, у батюшки живу.

Лицо у нее строгое, брови темные, монашеские, а губы как у дитя. И все ее точно прядка волос щекочет - проводит пальцами по щеке.

- Ты зачем к нам в сад забрался? - она говорит.- Вот пожалуюсь батюшке -запорют тебя казаки плетями.

И сама усмехается. Я гляжу на ее красоту, и в дыхании моем все затихло: как ночь стало.

- Как тебя зовут? - она спрашивает.

- Трефилием.

- А в миру как звали?

- Тишкой.

- А не грех тебе по ночам с девками разговаривать? Ведь девка такого наскажет,- потом на коленках не замолишь.

И опять засмеялась:

- Ушел бы ты от греха, право. А то и тебе грех и мне грешно. Кабы ты был монах старый. Уйдешь или нет?-Тут она вздохнула.- Скажи, Тихон, зачем по ночам свет светит? Зачем спать не дает? Скажи -большие нам будут муки или все здесь на земле простится? Подойди ближе.

И я совсем уже рядом стою, чувствую, какая она сидит горячая, усмехается. А глаза темные, мрачные, не на меня глядит... Вот грешная!.. Вот грех-то!.. И говорю ей:

- Отпусти. Я уйду.

- Монашек,- она говорит,- кабы не бог - кто бы тебя привел под мое окошко... А ты бежишь...- Положила руку мне на плечо, и чувствую на затылке ее пальцы. И клонюсь, покуда лицо к ее лицу не подошло... Губы ее, вижу,дрогнули, раскрылись... Отвернулась она немного и говорит:

- Помоги мне. Спаси меня. Погибаю. Приведи мне коня. У коновязи всю ночь оседланные кони стоят.. Отвяжи двух, приведи к церкви и жди... Приведешь?.. Не сробеешь?..

Нагнулась быстро и губами тронула меня, как углем... Соскочила с подоконника и шепчет из темной горницы:

- Иди, иди... Торопись...

Тут взял меня такой озноб, такая радость... Ничего не понимаю,- одно: коней привести...

- Ладно, жди!- говорю, и побежал.

На дворе все спать полегли; месяц закатывается, виден над самой крышей; тихо: только за воротами сторож колотит в колотушку.

Я крадусь от дерева, вижу - коновязь, кони хрустят сеном. Только вышел на открытое место-один повел глазом, обернул ко мне морду и заржал звонко, протяжно.

И я сел в траву, пуще всего оттого, что был как во сне, в наваждении. Крещусь, бормочу: "Да воскреснет бог..." И слов не слышу, одно чувствую на шее пальцы Матрены, точно в печь огненную тянет она меня.

Понемногу обошелся, отпрукал коней, кинулся животом на одного, сел в седло, другого взял за повод и тронул рысью. А сзади- как заржет конь в другой раз, и собака завыла.

Я доскакал до сада и только свернул на дорожку,- навстречу бежит человек, раскрыл руки и крикнул:

- Трефилий!

Гляжу - Никанор. И сила во мне вся опустилась. Он подбегает, ухватил за ногу, тащит с седла:

- Слезай, вор! Слезай, погубитель! Убью заживо! А на дворе уж голоса слышны, погоня, конский топот.

Никанор поволок меня через кусты в сад, в самую глушь, повалил лицом в землю.

- Молчи,- говорит,- молчи! Найдут - живыми не быть! Ах, вор! Ах, небитый!

И таскал меня за волосы, однако не делая большого шума.

А когда погоня затихла, привел обходами в избу, толкнул перед образом на колени и начал допытывать. Я молчу. Он опять за свое - за волосы таскать.

Я молчу, он передохнул да как урежет посохом меня по крыльям: "Сыну, говорит, желай добра - ломай ребра".

Тут сердце во мне закипело и отошло: разжал зубы, залился слезами и рассказал все, не утаил ни крошки.

Никанор испугался:

- Вот беда, сынок! То-то в народе говорят недоброе про Кочубееву дочь. Ах, ах! Да знаешь ли, куда она скакать-то хотела с тобой? Уходить нужно отсюда. Бог с ними, с дарами!

Этой же ночью мы тайно ушли со двора. На рассвете добрались до реки Семи и сели на бережку, дожидаемся перевоза, молчим.

Утро ясное. Над рекой, в камышах, туман курится. Свистят кулички. Небо просторное. Земля широкая и вьется Семь синей водой далеко по степи.

Я лежу на спине, и будто не мое это тело, не моя душа. Уйду, думаю, либо на Дон к казакам, либо за море, награблю золота у татар или у персов, вернусь к Матрене как жених. На что мне душа, если нет ей погибели?

Вдруг видим, скачет верховой и нам колпаком машет. Никанор мне тотчас скороговоркой:

- Рыбанька, если что,- отрекайся и отрекайся, будто мы - и не мы, знать ничего не знаем.

Подъезжает казак Иван и начал нам выговаривать- зачем ушли, и даров не взяли, и не прощались. А про давешнее не упомянул. Хлестнул плетью по оводу.

- Атаман,- говорит,- честью вас просит вернуться, а невежества не потерпит.

Делать нечего. Вернулись мы на усадьбу. Никанор к обедне ушел, а меня запер в избе, велел читать Исусову молитву и углем отмечать, сколько раз прочитаю.

В избе сухо, жарко, сверчки трещат. Я стою на глиняном полу, на коленях, повторяю: "Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй меня, грешного",- и чиркаю угольком по стене. И не то, что греха своего не чувствую, не понимаю святых слов - более того: все, что было и что помню,степи, и чумаков, и степных птиц, и хутора над Днепром, и Кочубеев сад, и храм, полный ангелов, и ангелы, как птицы над куполами, и Матрену в окошке, и губы ее, и дикие глаза, и белая рука у меня на затылке, и конь ржущий,все это закружилось перед глазами. И точно ветер прошел сквозь мое тело. Такая радость - свет божий! Слава тебе за жизнь и за свет, за тело и за дыхание. И слаще всей радости одолел меня сладкий сон. Заснул прямо на полу. Потом слышу голос:

- Трефилий, а Трефилий, будет спать-то! Смотрю -у стола сидит Никанор. Перед ним лежат дары.

- Вставай, беда случилась. - Какая беда, батюшка?

- Извет. Государю нашему донос. Кочубей сказал за собой слово на гетмана Мазепу.

И Никанор стал рассказывать, что было. После обедни подходит к нему казак Иван и говорит тайно: "Кочубей-де велел тебе быть в светлице. Когда увидишь, что у светлицы его людей не будет, иди в горницы, и двери за собой затворяй, и затворы накладывай, и так дойдешь до светлицы, где атаман живет". И Никанор пошел, и двери за собой затворял, и накладывал крючки. В светлице с голландской печью, с коврами и седлами на стенах, встретил его Кочубей и спросил Никанора, какой он породы, и спросил, можно ли ему верить в тайном слове. И Никанор сказал - верь! И целовал крест наперсный. В то же время вошла Любовь, принесла благословляющий крест, деревянный, с мощами. И они дали Никанору тот крест целовать, и целовали сами. И Любовь сказала: "Гетман Мазепа, Иван Степанович, вор и беззаконник,- дочь нашу родную, Матрену, свою крестную дочь, хотел взять замуж. И они ее не отдали, потому что она ему крестная дочь. Он же зазвал ее хитростью в гости и испортил, и она теперь женщина, и живет как безумная и порченая, едва силой удерживают, чтобы не бежала к нему, к Мазепе. За это Мазепа на них зол и грозится головы оторвать, оговаривает, будто они с мужем тайно переписываются с Крымом". Кочубей в это время ходил по горницам, смотрел - крепко ли затворены двери, нет ли кого из челяди, и, вернувшись, сказал:

- Гетман, Иван Степанович Мазепа, хочет государю нашему изменить, отложиться к ляхам и пленить Украину и государевы города.

И велел Кочубей идти Никанору в Москву-донести об этом боярину Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину, не теряя времени, чтобы успеть гетмана захватить в Киеве.

Шутка ли - идти в Москву с доносом! Хлебнешь горя на допросах, не поверят - пытка, а поверят - все равно на цепи целый год будут держать.

Измучился я, слушая Никанора. Вспомню вчерашнюю ночь, и так злобой и зальет меня,- горло бы перегрыз старому погубителю, распутнику, вору! Надвинул колпак и говорю Никанору:

- И думать нам нечего. Хоть умереть, а государя известим об измене. Идем в Москву.