Глеб Горбовский - Сижу на нарах (из непечатного)

• Название: Сижу на нарах (из непечатного)
• Автор: Глеб Горбовский
• Издательство: Издание осуществлено за счет средств ЛИО «Редактор»
• Жанр: Поэзия
• Год: 1992
• ISBN: 5-7058-0228-5

Творчество Глеба Горбовского — явление в русской поэзии последних десятилетий.

В книгу «Сижу на нарах» вошли малоизвестные широкому читателю и ранее не публиковавшиеся стихи, которые до недавнего времени (год издания книги — 1992) не могли появиться в печати.

---

1963

«Бродвеем — в наркоплен…»

Константину Кузьминскому

Бродвеем — в наркоплен,
отведать белены.
У негра до колен
приспущены штаны.

Улыбка до ушей —
кейфует старина.
На черном — мельче вшей,
как гниды, — седина.

Из урны — сибарит! —
надкусанный банан.
И мягко бьется стрит
лбом в мраморный туман.

6 марта 1990, Нью-Йорк

«На лихой тачанке…»

На лихой тачанке
я не колесил.
Не горел я в танке,
ромбы не носил,
не взлетал в ракете
утром, по росе…
Просто… жил на свете,
мучился, как все.

1971

Не пишет Шолохов

Не пишет Шолохов, не пишет
при ситуации любой…
Будь я к нему чуть-чуть поближе,
спросил бы: «Миша, что с тобой?»
В садах за Доном зреют дули,
смолкают войны там и сям,
Хрущев успел покончить с культом
единым стал Лаос, Вьетнам;
уже и Сахаров все тише,
и Солженицын — лататы,
а Миша Шолохов не пишет,
разводит в Вешенской цветы.
Его романы (да и сам он) —
пример писучей детворе,
но ведь романы те писал он
давным-давно… Как — при царе.
Уже пробил Гагарин крышу,
людишки ходят по луне,
и только Шолохов — не пишет!
А почему? По чьей вине?
Быть может, все ему постыло,
и стал он выше суеты?
Не та зимует в теле сила?
В мозгах запасники пусты?
Пусть так… Порою даже Пушкин
молчал. Мелеет даже — Нил.
Ну, не роман, так хоть частушку
нам в утешенье б — сочинил!
Уже и «Тихий Дон» все тише,
и шепоток про это сник…
Не пишет Шолохов, не пишет,
а ведь — зело писал старик!

1970

Скука

Боюсь скуки… Боюсь скуки.
Я от скуки могу убить.
Я от скуки податливей суки:
бомбу в руки — стану бомбить,
лом попался — рельсу выбью,
поезд с мясом брошу с моста!
Я от скуки кровь твою выпью,
девочка, розовая красота…
Скука, скука. Съем человека,
перережу в квартире свет.
…Я — сынок двадцатого века.
Я — садовник его клевет,
пахарь трупов, пекарь насилий,
виночерпий глубоких слез.
Я от скуки делаюсь синим,
как от газа! Скука — наркоз.
Сплю. Садятся мухи. Жалят.
Скучно так, что… слышно!
Как пение…
Расстреляйте меня, пожалуйста,
это я прошу — поколение.

1957

«Хочу увидеть короля…»

Хочу увидеть короля.
Живого. В праздничном мундире.
Ведь где-то есть еще земля,
пускай — единственная в мире,
где стража стынет у крыльца,
где королевская охота,
принцессы, бледные с лица,
по гроб влюбленные в кого-то…
Ведь где-то есть!
…А, может, — нет?
Скорей всего — король задушен.
Дворец пошел под сельсовет
или, по пьянке, был разрушен.
Смекнула стража, что к чему,
ушла в пожарники… А девы —
так до сих пор и не пойму, —
принцессы глупенькие, где вы?

1960

Тьма внешняя

Как бы во сне, на дне развалин храма,
разбитого войной или страной,
лежали мы во власти Тьмы и Хама,
покрытые кровавой пеленой.

Сплетенные корнями сухожилий,
проклеенные вытечкой мозгов, —
развратники, пропойцы, пыль от пыли,
лжецы и воры низких берегов.

И дьявол нас вычерпывал бадьею,
как сточные отбросы сплывших лет…
Но и меж сих, отвергнутых Судьею,
нет-нет и брезжил покаянный свет!

1991

«Переехало собаку колесом…»

Переехало собаку колесом.
Слез не лили, обязательных, над псом.
Оттащили его за ногу в кювет.
Оттащили, поплевали, и — привет.

И меня однажды за ногу возьмут.
Не спасет, что я не лаю и обут.
Что, по слухам, я — талантливый поэт.
Как собаку, меня выбросят в кювет.
Потому что в черной сутолоке дня,
как собаку, переедут и меня.

1958, Сахалин

«Что такое — деревня?..»

Что такое — деревня?
Да еще — в Октябре?
Это зависть и ревность,
серый дождь на дворе,
это осень и плесень,
по колено в грязи…
Это пьяные песни
по усопшей Руси.
Что такое селенье,
где привыкли молчать?
Это скука и Ленин
на стене, как печать!
Сгнили русские баре,
где ты, белая кость?
Только русские бабы,
только грустный погост.
Нет ни Бога, ни псарни,
лишь старухи да пни.
Где вы, русские парни?!
В Ленинграде они.
За кабацкою дверью
позабыли давно,
кто такая — Лукерья,
что такое — гумно.

1960-е

«Прожив свой век в недоуменье…»

Прожив свой век в недоуменье,
я, наконец, подбил дела:
итак, Смиренье и Сомненье, —
вот жизни бренной два крыла!

В ответ на чью-то оплеуху
я не спешу хватать ружье,
но, помолясь, набравшись духу,
я выбираю забытье.

Налив стаканчик «зверобоя»,
с улыбкой грустной, что светла,
я свой Париж сдаю без боя,
чтоб только Франция жила!

1990

Из цикла «Сутки прочь»

Час ночи

Час. Гниение колбас.
Витрин гной.
Сколько нас
у смерти про запас —
для земли родной.
В час еще отходят поезда
и покойники — в свои стада.
В час рыдают жены
жеребцов.
В час — спадает напряженка
с пьяненьких юнцов.
А вчера
без двух мгновений в час
у соседа вытек правый глаз.
Сам собою вытек, мигунок.
Спит станок… Блаженствует верстак.
Тик-так. Тик-так.
…Как опохмелиться за пятак?

Два ночи

В два часа
опускаются у бродяг паруса,
как крылья, как перья.
Исчезают сомненья, неверья.
Окунается мозг в кипяток сна.
Снится весна.
В два часа по шоссейной дороге
шествуют непризнанные боги
с котомками,
с мыслями звонкими,
с траурными подглазьями,
не утепленные на зиму.
В два просыпается птица сова.
А восторг, родившийся в два,
до утра протянет едва…

Три ночи

Три удара за стеной.
Три дыры во тьме ночной.
Я глотаю чьи-то мысли,
что от рифмочек прокисли.
Лес, как волос, шевеля,
в танце кружится Земля.
Ниспадает с потолка
нитка с телом паука.
С влажной крыши, с высоты
льют мяуканье коты.
Положив под челюсть руки,
я ловлю ушами звуки.
В туалете — всхлип воды.
За окном — удар звезды! —
о панель… И одичало
одиночество кричало!

Четыре ночи

Когда пролязгало четыре,
в квартире кто-то взвыл во сне!
Что в этот час творится в мире?
Кто на вопрос ответит мне?
Не началась ли хмурым утром
опять, как некогда, война?
А тот народ не стал ли мудрым,
что зла посеял семена?
В четыре меньше дыма в небо, —
почти не курят в этот час.
В четыре водку пить нелепо,
но, если пьешь — не пей без нас.
В четыре капля с водостока,
последняя — по горлу вниз.
В четыре медленно с Востока
заря впивается в карниз.
И так очерчено четыре —
и выпукло, и четко так!
И всем неспящим в этом мире
душа моя — дорожный знак.

Пять утра

Бывает же такое время — пять!
Ни дать, ни взять другой планеты время.
Из похождений возвратился зять.
Обходит тещу. Робко чешет темя.
Холодные пельмени молча ест.
В потемках перешагивает сына.
Ему заутро — в Обыл-ебыл-трест,
где шаткий стол, с отбросами корзина.
Сейчас он засыпает на ходу,
валясь, как древо срубленное, в койку.
И сигарета, посновав во рту,
вдруг замерла,
приняв, как Бобик, стойку.

Шесть утра