Екатерина Казакова - Пленники Раздора

• Название: Пленники Раздора
• Автор: Екатерина Казакова
• Издательство: СИ
• Жанр: Фэнтези

Нет ничего общего между человеком и нелюдью. Только многовековая ненависть, только обоюдная жажда крови, доставшаяся в наследство. Нет ничего общего между человеком и зверем. Только безудержная жажда мести, только желание истребить друг друга, живущее в сердцах. Но много общего между человеком и человеком. Потому что только любовь и сострадание способны утолить боль и излечить раны тех, кто привык жить в плену нескончаемого раздора.

---

Она молчала.

— Не хочешь выведать, о чём? — развеселился Лют. — Даже не спросишь?

Обережница отвернулась от него, легла на бок и укрылась меховым одеялом. Не хотелось ей больше с ним говорить. И знать его не хотелось. И видеть. И слышать.

— Злишься… — сказал удовлетворённо волколак. — Злись. Злость лучше жалости. И всё‑таки обидно, что я не знаю, как ты пахла прежде…

Лесана стиснула зубы, призывая на выручку всё своё терпение, всю силу воли, чтобы не развернуться и не удавить волколака тем самым наузом, который болтался у него на шее.

* * *

Нынче Клёна отвоевала себе право приходить в лекарскую. Как бы ни сновали выучи, как бы ни были заняты креффы, но только и им требовались сон и отдых. Девушка набирала на поварне корзину еды и относила в Башню целителей. Там же собирала грязные простыни и повязки — всё дурно пахнущее, на вид отвратительное.

Но она не брезговала и не морщилась. Стирала, полоскала, кипятила, сушила. Всё молча, с выражением сурового сосредоточения на лице. Решила ведь не плакать, а теперь выходило, что и улыбаться разучилась. С подругами не виделась. После утренней трапезы спешила на занятия к Ольсту, где прилежно училась грамоте, чертила палочкой на вощеной доске, складывая резы в слова. После урока помогала на поварне, затем несла лекарям обеденную трапезу, забирала горшки из‑под утренней снеди и новую стирку.

Фебра она видела мельком несколько раз. В саму лекарскую девушку не пускали, да она и не смела проситься. Хорошо, хоть так дозволяли приходить.

Ихтор осунулся за эти дни. Словно высох. Клёна догадывалась, целительство дается ему тяжко — израненный обереженик был настолько плох, что саму жизнь в нём удерживали силой. А на поправку он никак не шёл. Так и повис между бытием и небытием.

Через несколько дней после того, как Клёна сожгла материну шаль, в мыльню, где девушка ожесточенно стирала кровяные повязки, заглянула Ходящая, которую привезли в Цитадель вместе с Фебром.

— Вот ты где, а я ищу, — волчица зашла в душную, туманную от пара, залу.

— Ищешь? — Клёна вытерла со лба испарину. — Зачем?

— Узнать хотела, как тот Охотник.

Клёна отложила в сторону отжатую холстину и сказала:

— Плохо. И не там, и не здесь.

Ходящая кивнула задумчиво, а потом попросила:

— А проводишь меня к тому, кто его лечит?

Собеседница окинула её внимательным цепким взглядом и сказала:

— Это ты у Главы спрашивай. Я тут не распоряжаюсь.

С этими словами он подняла с осклизлой лавки кадку с мокрыми тряпками и вышла в раздевальню.

Волчица проводила девушку задумчивым взглядом.

…Снова они встретились к вечеру. Клёна принесла целителям трапезу и первой, кого увидела, войдя в Башню, была Ходящая. Та стояла рядом с Клесхом и что‑то говорила внимательно слушавшему её Ихтору.

Мужчины оглянулись, когда услышали, что входная дверь хлопнула. Клёна вопросительно поглядела на отчима — можно входить или нет? Он кивнул, и падчерица пристроила корзинку на край стола, взялась накрывать.

— Отними ему ногу, — услышала девушка слова Ходящей. — Она гниёт. Оставишь — парень не выживет.

Ихтор качал головой:

— Отнимем, всё одно умрет. Не перетерпит. Пойми ты это. И травами дурманить нельзя — сердце едва бьется.

— Да он у меня на сломанных ногах две седмицы по лесу шёл! — в сердцах воскликнула его собеседница. — И дошёл! Дай хоть попробовать.

Целитель перевел взгляд на Главу. Тот сказал спокойно:

— Парень умирает. Если ногу оставить — не жилец уж точно. Если отнять, может, выдюжит, — и закончил: — Хоть попытаемся. Мара, когда?

Клесх повернулся к Ходящей.

Та задумалась.

— На рассвете лучше всего. Выспаться надо. Ввечеру за такое только дураки берутся. Да и целитель ваш, аж шатается, — она кивнула на Ихтора. — Того гляди, помрёт раньше чем тот, кого лечит.

Клёна выставила из корзинки снедь, молча забрала ведро с окровавленными повязками и вышла, будто всё происходящее её никак не касалось.

И только на крыльце привалилась спиной к щербатой каменной стене Башни, силясь объять рассудком страшную мысль: завтра утром. Всё решится завтра утром.

Зря она сожгла свою шаль так рано…

* * *

Вечер стал пронзительно — синим, когда в дверь Клёниного покойчика поскреблись. Девушка отложила дощечку вместе с писалом, которым царапала резы, и сказала:

— Заходи.

Она думала это кто‑то из подружек: Нелюба с опухшим от слез лицом или виноватая тем, что не имеет никаких скорбей, Цвета. Но на пороге стояла Ходящая. И светлая косища свисала ниже колен.

— Тебя ведь Клёной зовут? — спросила волчица, входя в каморку. — Я видела, как ты прислушиваешься. Слышала, как колотилось твоё сердце. Ты любишь этого Охотника.

Клёна не стала кивать. Мара не спрашивала. Она утверждала.

Диковинная гостья закрыла дверь и сказала негромко:

— У него не видит левый глаз. Ухо одно почти оглохло. Правая рука вряд ли когда‑то сможет держать оружие. А поутру ему отнимут ногу. Если он выживет — это будет хуже смерти.

— Жизнь не может быть хуже смерти, — ответила ей Клёна. — Он ратоборец. И знает цену жизни.

Мара усмехнулась:

— Иная жизнь хуже смерти. Ты об этом не думала?

Девушка нахмурилась:

— Зачем ты мне это говоришь?

Ходящая опустилась рядом с ней на скамью и спросила вкрадчиво:

— Ты бы хотела, чтобы он остался цел и невредим? Молод, хорош собой, здоров? Чтобы его раны исцелились?

Эти вопросы не требовали ответа, поэтому Клёна снова промолчала. Она ждала, что последует дальше.

— Здешние Осенённые почему‑то думают, что наилучшее для Фебра — остаться человеком. Пусть незрячим, полуглухим, увечным, но человеком. Если твой жених начнёт обращаться, его упокоят. Но посмотри на меня. Разве я — чудовище? Я хожу, говорю. Я такая же, как ты.

Взгляд Клёны застыл, как вода в полынье, стал холодным, тёмным.

— Зачем ты пришла? — спросила девушка.

— Затем, что твой рассудок не затуманен ненавистью. В нём живет любовь. Ты способна принять верное решение, — ответила Ходящая.

— Он станет волком?

— Да. Ну и что? — с вызовом спросила Мара. — Станет. Он Осенённый — он будет помнить всё: и тебя, и Цитадель, и свою жизнь. Его раны исцелятся. Он будет здоров, как прежде, даже сделается ещё сильнее. Он не будет бояться дневного света. Вы сможете быть вместе, понимаешь? Зачем все здесь хотят оставить его коротать остаток века немощным калекой? По — твоему после всего пережитого, он заслуживает то, что вы ему уготовили?

Клёна рывком поднялась со скамьи.

— Уходи.

Мара покачала головой.

— Подумай, девочка. Хорошо подумай.

— Уходи.

Волчица тоже встала и пристально посмотрела на собеседницу:

— Объясни мне, почему ты отказываешься?

Девушка глядела на неё угрюмо и враждебно:

— Он человек. Будет жить человеком. И человеком же умрет. Но кровь людскую пить не станет.

Ходящая выругалась сквозь зубы и зашипела:

— Далась вам эта кровь! Что на ней — свет клином сошелся? Её и надо‑то три глотка в луну! Так нет, развели причитания! Я тебе говорю — живой он будет, здоровый. Неужто во всем свете нет никого, кто дал бы ему три глотка в луну?

Она вперила в девушку пронзительный взгляд.

Клёна упрямо повторила:

— Уходи.

Мара досадливо топнула ногой и направилась прочь. Однако у самой двери замерла и сказала:

— Думай, дурёха. Хорошенько думай. В полночь приду. Может всё‑таки возьмут в тебе верх не злоба и ненависть, кои вас всех пленили, но разум. И любовь.

Хлопнула дверь. Клёна медленно опустилась обратно на лавку.

Что делать?

К отцу бежать, жаловаться? К Ихтору?

Соглашаться?

Всем сердцем девушка хотела, чтобы Фебр был здоров. Если бы предложила волчица ей самой оборотнем стать, чтобы он исцелился — ни мгновенья бы не раздумывала. Если бы ей надо было ногу отнять, чтобы у него новая выросла, тоже согласилась бы безо всякого страха. Отдала бы и очи свои, и острый слух, и крепость тела…

Но ничего этого сделать было нельзя. И требовалось от неё принять решение за того, за кого не имела она права решать. За обережника. За ратоборца, которому мановением Клёниной руки грозило стать нечистью, с коей сам он бился.

Девушка забегала по покою.

В голове медленно распускались пунцовые цветы боли. Кровь грохотала в висках, усугубляя мучение.

Что делать? Как быть?

И до полночи ещё так долго.

* * *

Клёна в одной исподней рубахе сжалась на лавке, обхватив руками колени. В очаге потрескивал огонь. За окном повисла тьма. Было тихо. Так тихо, словно никого в целом свете не осталось, словно за толстыми каменными стенами царила лишь непроглядная чернота.