Владислав Петров - Всякий, даровитый или бездарный, должен учиться… Как воспитывали детей в Древней Греци

• Название: Всякий, даровитый или бездарный, должен учиться… Как воспитывали детей в Древней Греци
• Автор: Владислав Петров
• Издательство: Ломоносовъ
• Жанр: История
• ISBN: 978-5-91678-103-8

С точностью факта в этой книге соседствует занимательность. Владислав Петров подробно описывает быт маленьких греков и в то же время рассказывает, как в недрах древнегреческой философии зарождалась педагогика. Вы узнаете, как растили мальчиков и к чему готовили девочек. Какие школы посещали греческие дети, какие предметы изучали и кто были их учителя. Какую роль в греческом воспитании играла музыка и почему столь большое внимание уделялось физическому воспитанию. Почему афиняне стремились вырастить человека, в котором все прекрасно, а спартанцы с колыбели воспитывали в детях воинский дух. А также — почему идеи, которые скрывались за загадочными словами «калокагатия» и «пайдейя», определили жизнь европейской цивилизации на тысячелетия вперед.

---

В любом случае этот день стал одним из самых славных в греческой, а может быть, и во всей европейской истории. Ведь афиняне — сами того, конечно, не подозревая — отстояли в этом, увы, далеко не последнем столкновении Востока и Запада право европейцев развиваться своим собственным путем.

А что же спартанцы, которых, кстати, древние греки обычно называли лакедемонянами, а их государство Лакедемоном? Они благополучно дождались полнолуния и прибыли в Афины — но уже после разгрома персов.

Дело тут вовсе не в трусости (уж что-что, а храбрость спартанцев не может быть поставлена под сомнение) и не в каком-то особенном коварстве, а в добровольной их обособленности от той части греческого мира, которая, хотя и раздробленная на самостоятельные полисы, все-таки тяготела к Афинам. К концу VI — началу V века до н.э. самоизоляция Спарты достигла такого уровня, что ее граждане без особого энтузиазма воспринимали свое родство с другими греками. Изначально это отчасти, возможно, связано с тем, что спартанцы и, скажем, афиняне были потомками различных протогреческих племен.

Как бы то ни было, спартанцы не видели ничего аморального в том, чтобы подождать, пока персы и афиняне разберутся между собой, а затем либо удовлетвориться победой греков, либо — если одолеют персы — стать на своих рубежах и драться до последнего. Между прочим, послов Дария, требовавших от них покорности, спартанцы сбросили в глубокий колодец, чем сознательно — это было как раз в их духе — лишили себя надежды на пощаду в случае неблагоприятного исхода войны.

Отличие Спарты от Афин состояло прежде всего в том, что она словно застряла в «архаической Греции», а сознание спартанцев законсервировалось на «военной» стадии. Во всех делах они по-прежнему уповали исключительно на силу оружия, а мир вокруг них менялся — в Афинах, где, по словам историка Фукидида (ок. 460 — ок. 400 до н.э.), «прежде всех перестали носить оружие в мирное время»{18}, и большинстве других полисов исподволь преобладали демократические тенденции. И чем заметнее становился этот процесс, тем большую настороженность он встречал со стороны спартанцев. Примерно за сто лет до Марафона Спарта, сохраняя общие для всех полисов видимые признаки государственного устройства, стала замыкаться в себе, отторгать внешние влияния и порой с откровенной враждебностью воспринимать все, что исходит из Афин.

«Спартанцам не разрешалось покидать пределы родины, чтобы они не могли приобщаться к чужеземным нравам и образу жизни людей, не получивших спартанского воспитания»{19}, — пишет Плутарх (ок. 45 — ок. 127). По этой же причине контакты с гражданами других полисов внутри страны строго регламентировались. Хуже того, время от времени эфоры (коллегия из пяти выборных должностных лиц, которые фактически руководили полисом) или герусия (совет старейшин, состоящий из двадцати пяти пожизненных членов) объявляли организованные погромы иностранцев — ксенеласии.

Способствовало автаркии и то, что в Спарте были введены деньги из железа и запрещены золотые и серебряные монеты (золото и серебро у частных лиц без затей конфисковались); это привело к почти полному прекращению торговли с соседями и упадку ремесел. «…В погоне за наживой, требующей бесконечных трудов и хлопот, не стало никакой надобности, поскольку богатство утратило всю свою ценность и притягательную силу»{20}. До минимума, близкого к нулю, был сведен и культурный обмен; закрытость способствовала тому, что спартанцы оказались в стороне от многих духовных и интеллектуальных достижений. Правда, нет худа без добра: «вместе с монетой исчезли и тяжбы; и нужда и чрезмерное изобилие покинули Спарту, их место заняли равенство достатка и безмятежность полной простоты нравов»{21}.

«Простота нравов», однако, привела к тому, что в полисе, превращенном в гигантский военный лагерь, начал складываться особый тип личности, основанный на невосприимчивости нового и подозрительности ко всему чужому. Недоверие к окружающему миру стало ядром политики Спарты. Позже, когда острота персидской угрозы отойдет в прошлое, противостояние Спарты и Афин приведет к Пелопоннесской и прочим войнам, которые будут сотрясать греческий мир на протяжении сотни лет в V и IV веках до н.э.

Стоит ли удивляться тому, что и система воспитания, утвердившаяся в Спарте, принципиально отличалась от афинской и была направлена исключительно на то, чтобы вырастить из мальчика-подростка-юноши воина — воина бесстрашного, выносливого, умелого. А любой человеческий материал, который не годился для этого, бестрепетно отбраковывался.

Агогэ и все такое

Спартанское воспитание в силу того, что спартанцы психологически так толком и не выбрались из архаических веков, представляется в определенном смысле значительно ближе воспитания афинского к тому времени, когда в Греции безраздельно властвовала арете и самый захудалый меч значил больше, чем мудрое слово философа.

Для Спарты был характерен куда больший коллективизм, нежели для Афин. Это объяснялось относительной однородностью общины полноправных спартанцев, в которой практически отсутствовало социальное неравенство и не приветствовалось обладание значительной частной собственностью (правда, это не всегда распространялось на аристократов, стоящих у власти). Она и называлась «общиной равных», чем спартанцы очень гордились.

Гомеи (греч. όμοιοι — «равные», «одинаковые») — мужчины, обладавшие всеми гражданскими правами, — составляли в Спарте единое сословие, смысл существования которого после многих метаморфоз свелся к защите своего особого положения. Будучи в численном меньшинстве, гомеи сплоченным целым противостояли, с одной стороны, тем жителям полиса, которые были отчасти или полностью лишены гражданских прав, а с другой — иностранцам, от которых принято было ждать разных неприятностей. Иностранцев, между прочим, вполне можно понять — они жили в постоянном страхе перед Спартой, которая все внутренние проблемы решала за счет войн со своими соседями.

Причина имущественной и, как следствие, социальной однородности гомеев заключалась в отсутствии в Спарте частной собственности на землю и рабов. После установления лакедемонского господства во всей Лаконии, а затем захвата Мессении добытые территории не были разделены между гражданами, как это сделали бы в других полисах, а остались достоянием государства. Наделы и рабов-илотов, которыми стали вчерашние свободные граждане захваченных земель, гомеи получили не во владение, а в пользование — их нельзя было продать или подарить, а после смерти держателя они возвращались государству. Это породило в Спарте довольно странный на взгляд остальных греков обычай пользования без всяких церемоний чужим имуществом: рабами, скотом, припасами. «…В Лакедемоне каждый пользуется рабами другого, как своими собственными, точно так же конями и собаками, и в случае нужды в съестных припасах — продуктами…»{22} — пишет Аристотель. Сами гомеи на земле не работали — на всякий случай, если бы даже кому-либо в голову и пришло так уронить себя, это запрещал закон (равным образом запрещались занятия торговлей и ремеслами). Гомей обязан был целиком посвящать себя делам военным, а для того, чтобы пахать и собирать урожай, существовали рабы.

Уравниловке способствовал и обычай ежедневных общих трапез — сисситий. «Чтобы нанести роскоши и страсти к богатству еще более решительный удар, — пишет Плутарх, — Ликург провел третье и самое прекрасное преобразование — учредил общие трапезы: граждане собирались вместе и все ели одни и те же кушанья, нарочито установленные для этих трапез; они больше не проводили время у себя по домам, валяясь на мягких покрывалах у богато убранных столов, жирея благодаря заботам поваров и мастеровых, точно прожорливые скоты, которых откармливают в темноте, и растлевая не только нрав свой, но и тело, предающееся всевозможным наслаждениям и излишествам, приобретающее потребность в долгом сне, горячих купаниях, полном покое — словно в некоем ежедневном лечении. Это, конечно, чрезвычайно важно, но еще важнее, что благодаря совместному питанию и его простоте богатство, как говорит Феофраст[2], перестало быть завидным, перестало быть богатством»{23}.

Сисситии служили, по мнению спартанцев, отличным средством воспитания подрастающих поколений. «За трапезами бывали и дети. Их приводили туда точно в школу здравого смысла, где они слушали разговоры о государственных делах, были свидетелями забав, достойных свободного человека, приучались шутить и смеяться без пошлого кривляния и встречать шутки без обиды»{24}. Но это, так сказать, ненарочитое воспитание в процессе общения. Случалось, что спартанцы устраивали и специальные воспитательные мероприятия: «Они заставляли илотов пить несмешанное вино, а потом приводили их на общие трапезы, чтобы показать молодежи, что такое опьянение»{25}.