Альфредо Конде - Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

• Название: Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса
• Автор: Альфредо Конде
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-352-00452

Новый роман одного из ведущих представителей современной галисийской литературы Альфредо Конде, автора знаменитого «Грифона», номинировавшегося на Нобелевскую премию. «Синий кобальт» — это удивительно яркое повествование о жизни и смерти реального человека — маркиза Саргаделоса, чей портрет писал великий Гойя, человек, который, подобно античному царю Мидасу, все, к чему бы ни прикоснулся, превращал в золото. Действие романа дано на фоне исторически достоверной панорамы далекой испанской окраины — Галисии — во второй половине XVIII века.

---

Занятый поисками собственного «я», он громко разговаривает сам с собой в одиночестве дома, где никто не может его услышать. Ему также известно — об этом ему говорили с детства, — что в его голосе есть излишняя гортанность, что тоже не идет на пользу его облику. Вся его сила, если не очарование, заключена в уме. Это самое мощное оружие, настолько мощное, что наделяет его силой, поистине внушающей страх. Но, несмотря на весь свой ум, Антонио Ибаньесу никак не приходит в голову, что зло может быть заключено в его поведении, в тех движениях, что душа неведомым образом сообщает всем частям тела, заставляя человека двигаться так, а не иначе, чтобы он выглядел стройным и даже хрупким, будучи толстым и вялым; умным, будучи туповатым; коварным, будучи благородным; или же наоборот, ибо существуют несовместимые чувства, которые проявляются в нас таким противоречивым способом. Речь идет о чувствах, внушенных нам воспитанием, что заставляют нас предстать в определенном образе в то время, когда мы хотим выглядеть совсем иначе, и нам неведомы ни истинные мотивы, ни те пружины, что вдруг выстреливает душа. Подчас это всего лишь слова, рассыпанные наугад; то там, то тут они нажимают на пружины и тут же заставляют их разжаться, взрываясь изнутри. Наверное, можно узнать, что это за слова, но где они, эти пружины? Антонио Ибаньес созерцает свой портрет и ничего не видит. Он видит лишь хорошее. Он себе нравится.

Возможно, это вовсе не лучший способ познать самого себя — разглядывать портрет, являющий собой точную копию образа, что отражают зеркала. И все-таки ведь вполне может быть, что мы таковы, какими нас видят, и что Гойя был одним из немногих, кому удалось изобразить людей такими, какими их все хотели видеть, — иными словами, такими, каковы они есть… хотя они могли быть и совсем другими. Догадываясь об этом, Ибаньес привез с собой портрет, дабы попытаться выяснить, каким его видят остальные, и действовать затем в соответствии с этим. Сейчас он вновь разглядывает себя.

Его ладная фигура с выпяченной грудью, вызывающе приподнятыми плечами выражает нечто такое, что ему весьма приятно. Ему кажется естественным, что именно так он идет по жизни, выпятив грудь, всегда готовый бросить вызов судьбе, которая у него такая извилистая, что он, возможно, и сам об этом не догадывается, хотя иногда и пытается ее выпрямить. Вот и теперь он знает, что этот портрет хранит тайну его жизни, и он пытается разглядеть ее. Но пока то, что раздражает остальных, вполне удовлетворяет его. А то, что он ищет, так и остается тайной. Ему никогда не удастся раскрыть ее.

Заказывая портрет Гойе, он не оставил ничего на волю случая. Ему недешево обошлось требование, чтобы художник изобразил его в несколько напряженной позе, опирающимся рукой о кипу бумаг, дабы о нем говорили как о просвещенном человеке. Другое пожелание — чтобы его запечатлели в военном мундире комиссара морского флота, дабы все, кто будет созерцать портрет, понимали, что речь идет о военном, окруженном ореолом власти в полном соответствии с нашивками на обшлаге, то есть власти немалой, — это значительно подняло цену, поскольку мундир и нашивки увеличили стоимость в три раза. Медаль на левом лацкане, свидетельствующая о принадлежности к ордену Карла III[3] и близости к монарху; золотое шитье, указывающее на преуспевание; кисть его руки, сильная и пухлая, удвоившая стоимость портрета, — все направлено на то, чтобы дать верное представление о том, кто он таков, владелец Саргаделоса, хозяин мира. Ему стоило долгого времени и споров, денег и снова времени, чтобы договориться обо всем этом с Гойей. Но зато вот он каков: гордый вид, твердый взгляд, могущественная рука, схватившая время, которое творит Историю. Таков он. Он узнает себя, и он себе нравится. Как же он может не нравиться людям?

Ибаньесу неведомо, что по прошествии совсем немногих лет после его смерти его собственные внуки, восстав против жесткого взгляда, преследующего их с полотна, того самого взгляда, что Гойя запечатлел, заглянув глубоко в душу, однажды проколют ему глаза шилом, вдруг возмутившись, устав, бесконечно устав от этого пугающего взгляда и стремясь таким образом уничтожить его навсегда. Они сделают это во дворце Саргаделоса задолго до того, как картина Гойи отправится в Балтимор[4], увозя с собой новый взгляд. Его маркиз никогда не признал бы своим; ибо взгляд этих новых глаз — блеклый и безвольный, даже, можно сказать, грустный, не имеющий ничего общего с тем, каков он сейчас, в самом начале мятежа, поднятого всего несколько дней назад: необыкновенно твердый, холодный, умный взгляд, способный пронзить сознание.

Но Антонио Ибаньес ничего этого не знает, как не знает он ничего плохого и о своем взгляде; он ему нравится. А если бы знал, то смог бы понять, почему его рука, слегка затушеванная игрой света и тени, маскирующей объемистый живот, чтобы зритель не догадался о несдержанности в еде, — эта рука в свою очередь скрывает большой, указательный и средний пальцы, которые нервно и неустанно трутся друг о друга, так что даже ногти потрескивают, отражая неукротимое напряжение, терзающее душу Ибаньеса. Напряжение в портрете таким образом несколько смягчено, поскольку Гойя решил сконцентрировать его во взгляде, зная, что так оно ни за что не останется незамеченным. В портрете Ибаньеса всегда, вплоть до той минуты, как внуки проткнут ему глаза, будет чувствоваться это напряжение, которое теперь утрачено. Однако то, что Антонио Ибаньес видит в своем взгляде этим прекрасным утром в Оскосе, — это решительность воли, неукротимая сила, с детства даровавшая ему твердость в борьбе с судьбой.

Ибаньес согласился с назначенной за картину ценой после бесконечных обсуждений и дополнений, соглашений и пересоглашений, которыми были отмечены трудные переговоры, заранее зная, что забудет выплатить полную сумму, но не подозревая о том, что Гойя, также заранее мстя ему, откажется поставить на картине свою подпись. Сейчас, с улыбкой вспоминая об этом, уверенный, что никто никогда не усомнится в авторстве, Антонио Раймундо Ибаньес отрывается от созерцания себя самого, чтобы выглянуть в окно верхнего этажа дома, где он появился на свет.

2

Весна в разгаре. Хотя солнце, дарящее свой свет, здесь то же, что и в Саргаделосе, эта весна совсем другая. Здешнее солнце теплее, с самого раннего утра оно медленно согревает все вокруг, пусть Антонио Ибаньес и не замечает этого, погруженный лишь в свои воспоминания. Солнце же, которое освещало кошмарный бунт, светило ослепительным светом, совсем не таким, гораздо более холодным, хотя это нисколько не волновало человека, спасавшегося бегством от народного мятежа. Саргаделос расположен западнее, в нескольких лигах от дороги, и свет там сегодня еще более грустный, чем в тот день. Здесь свет гораздо ласковее. Каштаны придают окрестностям особую прелесть, будто смягчают все вокруг, и даже скалы, обозначившиеся в горах словно старые рубцы, не только не нарушают прелести свежей листвы, но даже подчеркивают и усиливают ее. Некоторые из скал, например Баррейрас, сверкают в зеленом море заливных лугов, спускающихся к реке. И все это располагает к безмятежному состоянию духа и, как следствие, к спокойной неспешности в делах. А потому характер жителей Оскоса в основном безмятежен, подобно зеленому морю лугов и каштанов, и столь же тверд, как море горных вершин и скал.

Из дома, где нашел убежище Антонио Ибаньес, можно созерцать луга, скалы и горные цепи, а также любоваться светом, что приносит северный ветер, и влагой и холодом, что приносит лишь ветер с юга. Дом расположен так, что из него можно созерцать что угодно. Это не очень большой дом, но он расширен и обновлен, и еще сейчас легко разглядеть все недавние дополнения, стык старого с новым. Дом был реставрирован и улучшен около двадцати четырех лет тому назад, когда Ибаньес женился и сделал свои первые большие деньги, тогда он расширил дом боковыми пристройками в надежде в какой-то степени избавить и дом, и себя, и своего отца от того налета излишней скромности, который дотоле был им присущ. Но это не помогло, дом по-прежнему казался весьма скромным, а отец слишком давно привык к скудной жизни, ставшей для него уже своего рода необходимостью и нормой, и перестройка не придала зданию величия.

Дом красивый, но скромный. Если смотреть на его фасад, стоя спиной к долине, что открывается за деревом, приносящим необыкновенно сочные красные яблоки, и спиной же к горе Рекосто, замыкающей долину с юго-запада, то легко можно разглядеть, где размещаются все подсобные помещения. На нижнем этаже, слева, находится курятник. Это сразу становится понятно, лишь только видишь специальную лесенку для кур, несколько ступенек, полого поднимающихся почти от самого водоема прачечной. Таковы почти все постройки на земле Оскоса, расположенной то ли на западе Астурии[5], то ли на востоке Галисии, никто толком не знает; ибо и тот и другой край кормят ее, и тому и другому она обязана. Посредине находится коровник. Справа козий хлев. Курятник и козий хлев — это уже новые пристройки, над ними — деревянные галереи с двумя балконами, с которых открывается замечательный вид на долину, особенно ближе к вечеру, когда соловьи внизу, у реки, начинают выводить свои трели.