Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6

• Название: Собрание сочинений в шести томах. Том 6
• Автор: Всеволод Кочетов
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1976

---

е) многие трупы, облитые горючим, сожжены на кострах, у некоторых сожжены волосы, руки, ноги.

Невдалеке от этих трупов обнаружено нами еще несколько трупов — по три-четыре, всех около двадцати — также зверски замученных людей.

Вечная память товарищам, героически погибшим за Родину!

Клянемся отомстить врагу за смерть и издевательство над нашими товарищами.

Просим поместить наш акт в печати, пусть узнает весь мир о злодеяниях инквизиторов XX века.

Акт подписали: политрук Иванов И. А., военфельдшер Анцыферова Е. П., старший политрук Грищенко П. П., младший политрук Когуменко Ф. А., красноармеец Сапрыкин Г. А., военврач 3-го ранга Турокулов Я. X.».

Я развернул карту — где он, этот Посадников Остров, близ которого творилась кровавая расправа над советскими людьми? Ровно в 30 километрах от деревни Белой, в которой мы прожили несколько дней в январе. Посадников Остров еще был в руках немцев, и, может быть, именно в тс дни там развертывалась описанная в акте трагедия, может быть, именно тогда погиб наш товарищ по «Ленинградской правде», бывший комсомолец, затем коммунист, активный строитель социализма, журналист и политрук Леонид Афанасьев.

Случается, нам начинают говорить о безбрежном, всечеловеческом гуманизме, призывают жить так, чтобы ягненок бестрепетно шествовал рядом со львом и дитятя своими пухлыми ручонками, греясь в лучах преласковейшего солнца библейской любви, ерошил львиную и ягнячью шерстку — левой ручонкой ягнячью, правой львиную. Мыслима ли эта трогательная сказочка, пока на земле существует фашизм в любых его разновидностях и модификациях? А он будет существовать, все возрождаясь в разных иных личинах, пока существует империализм. Пока существует империализм, любой из трудовых людей на земле может оказаться на месте политрука Афанасьева и быть так же жестоко, зверски истерзанным. Фашизм — смертоносное порождение империализма, он будет каждый раз возникать в тех странах, до правящих верхушек которых дойдет очередь возмечтать о мировом господстве, о господстве их страны над другими странами.

Разговор об этом я завел среди группы медицинских работников, только что отмеченных правительственными наградами. Это люди, может быть, самой гуманной профессии на земле. Когда прогремел первый вражеский залп на нашей границе, люди в белых халатах вместо с пулеметчиками и стрелками встали в один строй бойцов за Родину. Люди в белых халатах вот ужо целый год упрямо отвоевывают у смерти жизнь каждого бойца, живут и работают, не зная ни сна, ни отдыха. Среди них заслуженный деятель науки, доктор медицины, профессор Николай Николаевич Петров, военврач 2-го ранга Сергей Матвеевич Симонов, Борис Николаевич Аксенов, пошедший в госпиталь с институтской скамьи и за год войны сделавший 1538 операций (случилось, военный врач Аксенов 76 часов без перерыва провел у операционного стола, в другой раз — 44 часа); старшая операционная сестра Антонина Петровна Тарасова, умелые, ловкие руки которой наложили 8 тысяч повязок, сделали 250 переливаний крови, 50 внутренних вливаний, 015 гипсовых повязок; заботливая санитарка Наталия Васильевна Семенова, шофер автосанитарной роты красноармеец Василий Евдокимович Карпов, в течение двух месяцев ежедневно делавший по три рейса через Ладожское озеро и вывезший 17 649 раненых…

Не могу перечислить всех, по многим из них показывал я акт о зверствах, учиненных гитлеровцами над пленными в Посадниковом Острове, и спрашивал, что они, гуманисты, думают о гуманизме.

— Высший гуманизм сегодня — это беспощадное уничтожение фашизма на земле, — ответили и профессор с мировым именем, и операционная сестра.

Уничтожать его, в чем мы сошлись полностью, надо всеми видами оружия: и штыком, и скальпелем, и пером.

9

Лежу в госпитале на улице Красного курсанта, на третьем этаже огромного здания.

Через улицу напротив тоже что-то военное, какой-то заводик; судя по оглушительному реву в глубине его обширных дворов, он ремонтирует мощные моторы. Рядом с его воротами до вчерашнего дня стояла проходная будка. Вчера ее вместе с вахтером разнесло ударом тяжелого снаряда. Заодно взрывной волной вышибло и окна нашей палаты, осыпав койки битым стеклом.

При таких обстрелах многие ходячие спускаются в подвал, в бомбоубежище. Это обязательно, таков приказ. Несут туда на носилках и тех, кто не ходит. Но многие увиливают от бомбоубежища. Потому что несколько дней назад немецкий снаряд пробил фундамент здания и разорвался именно в подвале.

Фронтовики тоскуют о блиндажах, о траншеях, просто об открытом поле, где можно залечь в канаве или в воронке и всегда знать — в тебя или не в тебя направлен очередной снаряд. Тут, лежа на койке, думаешь, что каждый раз он в тебя, а главное — нет этой верной, надежной земли, которая не выдаст, спасет, оборонит. Здесь ты совершенно беспомощен.

По два, по три раза в день мы слушаем тугие хлопки орудийных выстрелов в районе Стрельны или поселка Беззаботного, а за хлопками слушаем и вой снарядов, грохот разрывов, частенько очень близко. Большой госпиталь и предприятие, ремонтирующее моторы для чего-то, — может быть, для самолетов или танков, — цель до крайности заманчивая и, конечно же, обозначена как первоочередная на немецких картах.

В госпиталь я попал спустя несколько дней после годовщины войны, и случилось это так.

Меня вдруг вызвал секретарь редакции капитан Карелин. В его узкой сумрачной комнатенке с единственным окном на проспект 25 Октября сизыми пластами плавал табачный дым; наш секретарь — безудержный курильщик, табак у него лежит ворохами прямо на столе, на рукописях, на гранках; табаком набиты ящики стола; у Карелина всегда можно стрельнуть на завертку и, завертывая, стащить еще на две. Он не заметит, потому что непрерывно правит рукописи и, даже разговаривая с тобой, смотрит только в них.

— Товарищ Кочетов, — сказал он, решительно перечеркивая большой абзац в чьей-то статье, — когда вы работали в «Ленинградской правде», вы бывали в частях ополченцев. Я читал ваши корреспонденции о них. Послезавтра годовщина народного ополчения. Надо дать в газету яркий материал о том, как из ополченцев выросли кадровые бойцы и командиры Красной Армии. Увлекательная тема. В номер на третье июля. То есть сдать надо завтра, самое позднее — к середине дня.

— А какой размер, товарищ капитан?

— Размером не стесняйтесь. Сколько выйдет. Лишь бы хорошо.

Я стащил у него горсть табаку, благо суровый капитан был увлечен перечеркиванием следующих абзацев статьи, и отправился в отделы штаба фронта выяснить, где стоят части, которые в июле 1941 года были сформированы как дивизии народного ополчения. Связь со своими друзьями из бывшей 2-й дивизии народного ополчения я в тяжелые месяцы блокадной зимы уже утерял.

Мне рассказали, что бывшие ополченцы держат оборону под Урицком; штабные их учреждения расположены в районе больницы имени Фореля, — пусть я отправлюсь туда, там и найду искомое.

Возрожденный трамвай подбросил меня почти до Кировского завода, дальше я двигался пешком до больницы Фореля; потом, тоже пешком, от штаба дивизии шагал до штаба полка, от штаба полка до КП батальона — землянки, врезанной в насыпь мертвой железной дороги Ленинград — Гатчина Балтийская. В батальоне мне сказали, что если я проберусь по торфяным луговинам, поросшим ракитой и можжевельником, почти под самый Урицк, то на передовом НП найду замечательного парня, артиллериста, который перед войной был водопроводчиком в Пушкине, а сейчас он старший лейтенант, командир батареи 76-миллиметровых пушек, орденоносец, орел.

Мне дали провожатого, или связного, маленького красноармейца, ростом до моего плеча, беловолосого, голубоглазого, не очень по виду воинственного — доброго, мирного, с веснушчатым молодым лицом. Шли мы с ним долго; шли канавами, пригибаясь; шли кустарником, используя давно позабытый человеком метод передвижения на четырех конечностях; а по открытому месту, которого тоже было немало на нашем пути, ползли по-пластунски. «Хорошо, — думалось мне, — что такая годовщина пришлась на июль, а не на наш слякотный ленинградский ноябрь, вот было бы дело!..» А связной сказал, утирая пот:

— И что вас так припекло на НП днем идти, товарищ командир? У нас тут в общем-то связь ночью. Спокойней.

Кое-как я объяснил ему смысл задания капитана Карелина, на выполнение которого оставалось очень мало времени, ждать до ночи никак нельзя, завтра днем материал уже должен быть написан и сдан в номер.

— Так ведь можно было и вчера это сделать, и позавчера, и неделю назад, — резонно возразил связной.

— Газета… — объяснил я довольно туманно. — У нее свои законы.

Сказал так и стал с нежностью думать о никому стороннему не понятных, путаных, подчас нелепых «законах» редакционной, газетной жизни. Самое удивительное, что их не было. Или, точнее, был один-единственный неписаный, но железный: что бы ни случилось, что бы ни произошло, а материал должен быть доставлен вовремя. Во имя этого не будешь спать ночь, вторую, третью, во имя этого прошагаешь полсотни, сотню километров, во имя этого пропустишь чьи-то очень важные именины и наживешь семейные неприятности, во имя этого обойдешься без выходных, проблуждаешь сутки голодный, обморозишь ноги или нос — если зима, поссоришься с тем, с кем не хотел бы ссориться; на что только не пойдешь во имя этого, чего только не перетерпишь. Таков закон. Если он для тебя суров и ты им недоволен, уходи из газеты в любую иную профессию, но не прикидывайся журналистом, газетчиком. Все равно у тебя ничего не выйдет. Ты, возможно, пробьешься к каким-нибудь административным газетным должностям, но будешь не журналистом, а чиновником от журналистики. В этом амплуа можно даже процветать, преуспевать: ездить в персональной машине, получать талончики в закрытый распределитель, по особым пропускам ходить в театры и на стадионы, сидеть в президиумах разнообразных собраний, быть чертовски довольным жизнью и собой и при этом где-то в глубинах души… еще более чертовски завидовать настоящим журналистам, завидовать злобно, непримиримо, нехорошо, мстя им при случае за то, что они вот такие, а ты вот другой.