Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6

• Название: Собрание сочинений в шести томах. Том 6
• Автор: Всеволод Кочетов
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1976

---

«Ну что ж, — подумали мы, — это в общем-то ничего, что у бабуси такой каменный взгляд. Старенькая, напуганная войной, окаменеешь. Да, поди, и сыны ее на войне. Может, уже и похоронную получила. Ничего. Как-нибудь уживемся рядом. Важно, что дом на вид теплый — дровишки водятся да и харчишки тоже».

— Принимайте, мамаша, гостей, — сказали мы бодро. — Постояльцы, так сказать, квартиранты. — И подали ей штабную бумажку.

Старуха сделала знак рукой возле плеча, будто щелкнула пальцами. Из дома выскочила молодка, взяла нашу бумажку. Затем обе отошли, пошептались в сторонке.

— Ну ладноть, — сказала старуха, и на лице у нее, радуя нас, обозначилось некоторое потепление. — Потеснимся, родимцы. Вы при револьвертах — спокойнее в доме будет. И вроде смирные гляжу. Третий-то кто это такой, шофер, что ли? Ну, входите, входите.

Мы двинулись было к крыльцу, но старуха остановила:

— Не сюды, не сюды. Вокруг идите. Вход вам отдельный определю и ключ свой. Чтоб ни мы вам, ни вы нам — никто никому в помеху не пришелся. Ась?

Она обвела нас вокруг дома, отперла ключом дверь веранды и пропустила внутрь. Вся веранда утопала в хламе. Тут в полнейшем беспорядке стояли дощатые топчаны, лежали тощие, промятые боками прежних постояльцев соломенные матрацы, чем-то не определимым на глаз были набиты старые, разлезающиеся прутяные корзины… Будто бы только что отсюда кто-то съехал.

— Летом дачники у нас жили, — пояснила старуха. — Каждый год веранду сымают. Одна семья. Четыре человека. Сам, сама да ребятишек двое. А этим летом только было въехали, а уже и на выезд: самого-то в армию взяли, где уж семье дачничать. Хотела она, чтобы аванс на будущее лето зачислить. А как же это — за одни деньги два сезона хочет у меня ухватить? Не по закону. И чтобы возвращать ей аванс — тоже закону нет. Вот вам, ребятки, топчаны, постели. Квартируйте с богом.

На веранде было холодно. Мы дернули за ручку двери, ведущей внутрь дома и завешанной с той стороны розовой тряпкой; хозяйка сказала:

— Заперто, заперто. И ключи кудысь подевались.

Что делать — живем на этой холодной веранде. Собственно, только ночуем на ней, укутываясь перед сном во все, что у нас есть шерстяного, суконного, мехового. По утрам обоняем мучительно-вкусные запахи жареной картошки и еще более нестерпимые — оладий, сочащиеся к нам из внутренних апартаментов сквозь щели в дверях. Мы ненавидим мерзкую, жадную бабу. Сын ее — какой-то милицейский начальник в Ленинграде, давно живет там своей семьей. Здесь, с бабкой, проживает ее невестка, жена младшего сына, призванного в армию. До войны молодые тоже жили отдельно. Невестка перебралась к свекрови, только когда осталась одна. Кстати, молодка сказала по секрету нашему Серафиму Петровичу Бойко, что на огороде у бабки есть ямища с картошкой. Изголодавшийся бедняга каждое утро, чуть свет, крадется через огород, якобы промяться на берег Невы, а сам озирается по сторонам, ищет эту дразнящую воображение яму. Но бабка подымается еще раньше и неослабно следит за каждым его шагом. Невестка, мы это чувствуем, симпатизирует нам, она пообещала даже как-нибудь изловчиться и притащить оладий на веранду. Но вот удастся ли ей обмануть бабкину бдительность?

6

На участке 55-й армии, как, впрочем, и на других участках Ленинградского фронта, немцы, кажется, остановлены прочно. Остановились они, надо отдать нм должное, очень ловко — захватив повсюду удобные, выгодные позиции — на высотках, по крутым берегам рек, вдоль насыпей железных и шоссейных дорог, на опушках лесов и парков.

Сейчас идут, как пишется в сообщениях Совинформбюро, бои «местного значения». Наши войска стремятся улучшить позиции, кое-где повышибить врага с высоток, поотбросить его в низины, в болота.

Иногда попадаются пленные. Но редко и мало. Немцы панически боятся плена; их пропаганда убеждает солдат в том, что каждый попавший в плен немедленно расстреливается русскими.

Вчера на наших глазах произошел случай. Из штаба армии после допроса в разведотделе вывели пленного немецкого солдата. Его вели в баню под берег Невы, потому что он весь был во вшах. Немец шел, перепуганно озираясь на автоматчиков, следовавших с двух сторон; был он в длинной шинели, в которой путался и оступался, в неуместной для наших холодов пилотке с отогнутыми на уши краями. На спуске к Неве бойцы копали яму для землянки. Увидав эту яму, облепленные глиной лопаты, комья рыжей земли, немец пал на колени и дико завопил. Он подумал, что его привели расстреливать.

Мы смотрели на него, охваченного, как говорят в таких случаях, животным страхом, цепляющегося за полы шинелей наших красноармейцев, и не могли не вспомнить рассказ Данилина о том, что творят эти мерзавцы в Слуцке, в окрестных колхозах. Он же оттуда, этот вояка, из Слуцка, из колхоза «Расцвет», где возле колодца была убита пулеметной очередью молодая колхозница Зина Калугина.

У одного из таких трусливых «завоевателей» нашли письмо из дому. Немка пишет мужу: «Все знают у нас, как трудно вам воевать. Русские не люди, а кошмар. С ними, слышали мы, эти ужасные политруки».

Письмо Греты подсказало нам тему. А не написать ли, подумалось, о политруках? Уж очень страшны они гитлеровцам. Настолько страшны, что немцы посвящают политрукам тонны и тонны листовок.

Раскиданные с «хеншелей» и «фокке-вульфов», листовки эти на всем пространстве от передовой до окраинных домов Ленинграда валяются по обочинам канав, плавают в воронках от бомб и снарядов, мокнут на замшелых брусничниках и на картофельных полях. Размытая дождями, дешевая их краска давно расплылась, и трудно уже разобраться в аляповатых, уродливых картинках, в безграмотных стишках на тему, что, мол, «бей политрука, морда просит кирпича». Кто это сочинял? Может быть, один из тех, которых революция выбросила в Европу после 1917 года? А может, и такие, которые остаются у немцев сегодня?

Рассчитаны листовочки эти на наших бойцов. Наслушавшись-де подобных призывов, бойцы Красной Армии озлятся против политруков, возьмут в руки кирпичи И пойдут бить вышеуказанные «морды».

Почему же такой страх прохватывает немцев именно перед политруками?

Попробуем представить себе это, попробуем разобраться.

Если Ганс, побывавший, скажем, во вчерашнем бою, повидавший русских лицом к лицу, останется жив и приковыляет когда-нибудь обратно в фатерлянд, ему до конца его дней будет помниться студеное октябрьское утро под Ленинградом.

Он делал то, для чего за тысячу километров прикатил сюда в сером, многосильном дизельном грузовике. Он стрелял. Он бил и бил, давя на гашетку. Окопы гремели от пулеметного стука. Пули секли траву над головами русских; изорванный в клочья, летел дерн, никли к земле желтые ветви ракит. Русским, казалось, ни за что не пройти, перед ними пристрелян каждый метр.

Но Ганс увидел в тот день, что есть вещи, которых по учли, не предусмотрели ни имперское командование, ни сам премудрый фюрер. Немец увидел, как над цепью, намертво прижатой к земле, вдруг поднялся человек в серой шинели, поправил ремень портупеи, вскинул штык винтовки и побежал под огонь, вперед. Человек не сказал ни слова, но цепь поднялась тоже.

В этом бою Гансу повезло, он пока избежал смерти. Но в каждую клетку его тела вошел и прочно угнездился там страх. Тот страх, который захватил всю его душонку перед молчаливым человеком, вставшим в рост среди поля, которое звенело от пуль. Он помнит, что бил из автомата, не снимая пальца с гашетки. А человек все бежал, приближаясь и приближаясь. Его обгоняли поднявшиеся с земли русские солдаты.

Ганс подумал, что это командир. Но тогда почему он но орет, как орут в его роте все офицеры перед атакой? Почему не ругается? Почему только молча встал — и за ним пошли?

Немецкий солдат не знал, не ведал, что русский человек, пробираясь под пулями его автомата от одного бойца к другому, в то утро исползал всю передовую в своем подразделении и поговорил без малого с каждым. С одним выкурил «Звездочку», другого угостил глотком воды из своей фляжки, третьему посоветовал по возвращении из боя подбить каблуки подковками — стоптались. И всем, указывая на дымивший позади город, говорил скупо, по-фронтовому:

— Видите?

— Видим.

— Понятно?

— Понятно.

И когда настал час атаки, говорить уже было незачем.

Политрук Литовко — человек тот был политруком, и звали его Михаилом Литовко — погиб. Четверо бойцов вынесли его тело с поля боя. Над свежей могилой вся рота клялась: мстить, мстить, мстить — Михаила Литовко любили. Человек не сможет быть политруком, если его не полюбят бойцы. Политрук — это не столько должность человека, сколько сумма его человеческих качеств.

Мы ездили, ходили по частям, подразделениям, то есть бывали в полках, батальонах, ротах. Отыскать политрука нетрудно. Политруки есть в каждом батальоне и в каждой роте. Но не с каждым из них разговоришься. О них надо расспрашивать бойцов, с которыми политруки едят из одного котелка и спят бок о бок в холодных, заливаемых водой окопах; с которыми делят короткие минуты досуга, если вообще минуты напряженного затишья между боями можно назвать досугом.