Всеволод Кочетов - Собрание сочинений в шести томах. Том 6

• Название: Собрание сочинений в шести томах. Том 6
• Автор: Всеволод Кочетов
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1976

---

Дворян отправился в ту деревушку, где сегодня нас обстреляли шрапнелью, в Выползово, и именно у того колодца, где мы поливали друг другу холодную воду на руки, собрал колхозниц. Был вечер. Артиллерия обеих сторон работала вовсю; над лесом, из которого нас засекли немецкие наблюдатели, стояли столбы дыма; в нем выло, гудело, ревело. «Слышите, дорогие мои бабоньки, — сказал он женщинам, — там уже целые сутки дерутся наши. Вы должны им помочь».

Наступила ночь. Но женская половина населения колхоза спать не ложилась. Хозяйки то и дело меняли воду в ведрах, лоханях, чугунах, в которых отмокала от соли треска. На рассвете загремели сковороды и противни, из всех сеней на деревенскую улицу потянуло запахом кипящего подсолнечного масла.

И в тот именно час, который установил для себя Дворян, сотни кусков жареной трески, аккуратно завернутых в пергамент, были отправлены в термосах на передовые позиции. Дворян сам под огнем врага раздавал их бойцам, еще теплые, вкусные.

Да, затея, может быть, и странноватая, так сказать, сугубо штатская. Но немцы в тот день были выбиты из северной части Ивановского.

Возвратившись с переднего края, Дворян поспешил поделиться этой радостной вестью со своими добровольными помощницами. Он чувствовал себя так, будто тоже принимал участие в штыковом бою. «Ну, а рыбка-то, рыбка какова получилась?» — спрашивали его. «Рыбка?..» Тут только начальник хозяйственной части полка ощутил что дьявольски голоден: со вчерашнего вечера он вообще ничего не ел, просто не успел поесть.

Все это мы узнали, повторяю, от других. О себе Дворян говорить не захотел.

— Вы поваром, поваром, Григорием Трофимовым, поинтересуйтесь, — отмахивался он от наших расспросов.

Что же, поинтересовались мы и поваром.

Несколько дней назад Григорий Трофимов приехал с кухней на позицию стрелковой роты, привез бойцам ужин. Позиция была такая, что в немногих сотнях метров от нее уже сидели немцы. Раздавая пищу по котелкам, повар сквозь кусты мог видеть и хождение людей и движение машин во вражеском лагере. Немцы, над) полагать, тоже не могли не заметить появления кухни. Через несколько минут над нею сделал свой круг разведывательный «хеншель». Трофимов сообразил: «Надо немедленно менять стоянку», — и как можно скорее отъехал на другое место, где продолжал раздавать ужин бойцам. И он был прав: ударило немецкое орудие — снаряд разорвался именно там, где «хеншель» засек кухню. Осколки брызнули во все стороны.

— Что, Трофимыч, испугался? — покровительственно посмеивались бойцы, видя, как побледнел вдруг их повар. — Вовремя ты отчалил с того места. А то бы как раз в твои котлы врезало.

Трофимов улыбался, но улыбался как-то странно, точно чего-то смущаясь. Орудуя своей поварешкой, он время от времени утирал рукой капли пота со лба.

И только тогда, когда была отпущена последняя порция ужина, он сказал:

— Ребята, того… помогите до подводы добраться. Нога у меня… уж и не чую ее. Что полено.

Поэтому-то в какой-то момент Трофимов и побледнел: он был ранен осколком снаряда в ногу.

Нынешним вечером при свете аккумуляторной лампочки в палатке хозяйственников 2-го СП мы пишем вторую нашу корреспонденцию из действующей армии. Мы называем ее «Тыловые люди». Заканчивается она так: «Многие у нас привыкли думать, что мужество — удел летчиков, разведчиков, танкистов. А повара, работники снабжения — это, мол, тыловые люди, у которых жизнь идет спокойнее… Вот почему мы и решили рассказать о начальнике хозяйственной части Дворяне и поваре Трофимове — двух «тыловиках» одного подразделения».

Сейчас эту корреспонденцию перепишем в нескольких экземплярах, а утром отправим в Ленинград тем же способом: выйдем на дорогу и будем ждать оказии. Какова судьба первой, мы все еще не знаем. Напечатали ли ее, забраковали? Телефонной связи с редакцией в окрестных лесах, понятно, пет. А «Ленинградская правда» что-то еще не пришла. Не скор путь газеты по фронтовым дорогам.

Спим в палатке. Слышим говор близкого фронта. Стрекочут автоматы. Хрустяще рвутся малокалиберные мины.

По туго натянутому полотну палатки проползают световые блики. Это следы осветительных ракет, на которые так щедры немцы. Иногда где-то очень далеко — Дворян утверждает, что на форту «Красная Горка», — слышен тяжкий удар; за ним тянется длинный вой огромного снаряда, и еще позже — обвальный грохот разрыва в расположении немцев. Нам думается, что это все-таки не форт, а железнодорожная батарея, устроившаяся где-нибудь в районе Котлов.

Что это за стрельба? Да так просто: одни беспокоят других, чтобы не спали, чтобы изматывали свою нервную систему. И верно, хотя до передовой не менее километра, ну, может быть, метров восемьсот, а все равно спится плохо. Может быть, это только от непривычки? Может быть, придет время, научимся спать и под вой снарядов?..

4

Солнечным ярким днем мы бодро шагаем на передний край. Туда, где перевязывают раны Нина Шейнина и Клавдия Бадаева, куда, несмотря на поврежденную ногу, ежедневно ездит — и не по разу — повар Трофимов, где несут свою боевую вахту боец журналист Бардин, боец геолог Бунтин, боец экономист Гамильтон, где был убит «рыцарь» Железного креста из далекого Ганновера и где стреляют, стоят насмерть.

Известными ему тропинками нас ведет туда невыспавшийся, хмурый лейтенант лет двадцати восьми — тридцати. Он молчит, и мы молчим. Идем через обширную вырубку. Всюду стоят подгнивающие пни. Кое-где меж ними пробивается молодая поросль. В нагретом воз-пухе густо пахнет земляникой. Спелой такой, сладкой, вкусной. Ее великое множество вокруг гнилых иней. Она так и зовет к себе, даже скулы сводит от нее. Но… но мы здесь не дачники, не экскурсанты. Лейтенант все идет, и мы тоже не останавливаемся. На фронте тишина; трудно поверить, что за этой земляникой есть какой-то фронт.

Что нас гонит туда, на передний край, от этих мирных, поэтичных полян? Нас обязал кто-нибудь идти туда? Нет. Приказ получили? Тоже пет. К бойцам переднего края нас ведет нечто более сильное, более властное, чем любой из приказов в мире. Не пройдя через огонь, мы не сможем прямо, честно, открыто смотреть в глаза тем, о ком пишем; мы не будем иметь никакого права писать о них; и, чтобы иметь на это право, мы идем туда, вперед, где стреляют.

— Прибавьте шагу, — говорит лейтенант неожиданно, а сам шагу не прибавляет, идет, как шел. — Место опасное. Третьего дня двух бойцов убило, и вчера старшину, наповал в голову… Немецкие «кукушки» да снайперы. Вон из того леса, слева.

Смотрим: в нескольких сотнях метров от нас, да, именно слева, стоит темный густой лес. До слов лейтенанта в этом лесу не было ничего особенного, лес как лес. Но лейтенант сказал о «кукушках», и лес стал угрюмым, мрачным, пугающим. Я почувствовал, как голова моя уходит в плечи, вжимается в них, хочет совсем вжаться. Небо над нами уже не голубое, не ясное, а какое-то грязно-серое, свинцовое. Запах земляники развеяло ветром, воздух остыл. И мало того, я ловлю себя на том, что стараюсь идти так, чтобы между мною и страшным лесом с «кукушками» был этот неразговорчивый лейтенант. От этого становится нестерпимо стыдно. Неужели прав безудержный циник Зигмунд Фрейд, утверждающий, что в таких случаях, когда опасно, подлинная сущность человека выражается единственной мыслью: пусть кто другой, только не я? А я, мол, должен жить, жить во всех случаях, в любых случаях.

Поднимаю голову над нестойкими своими плечами, Расправляю грудь и захожу так, чтобы самому быть между лейтенантом и лесом. Не знаю, о чем и что думает в эти минуты Михалев, он идет, по привычке подергивая подбородком влево, именно влево, где этот чертов лес, и молчит. А я вот проделываю все эти психологические опыты. Не может быть, чтобы в минуты опасности человек не отличался от животного, которое, если опасность, просто-напросто удирает от нее. Зря, что ли, он перечитывает на своем веку сотни, тысячи книг о красотах души, о благородных примерах, о человеческих идеалах; зря, что ли, тянется так к жизни осмысленной, освещенной светом больших, красивых идей?

Еще прямее делаю спину. И ничего, оказывается, идется, и неплохо идется под прицелом вражеских снайперов. Только немножко душновато и лоб сырой — не от жары, нет.

Постепенно проходит и это. И когда вырубка кончается, когда мы выходим из зоны возможного обстрела, так в общем-то и не услыхав, вопреки предупреждениям лейтенанта, ни единого выстрела, вновь видим, что небо голубое, и даже еще голубее, чем было, что мир прекрасен вдвойне и земляники будто бы утроилось. Чертовски радостно на душе. Хочется вновь пройти через только что пройденную поляну, пройти уже иначе, по-другому, так, как прошел ее лейтенант: спокойным, твердым, неторопливым шагом. В тебе изменилось что-то. Ты совершил важное преодоление в себе, не совершив которого не мог бы жить дальше. А если бы и жил, то вот так: чтобы между тобой и опасностью непременно бы кто-нибудь был, — прячась за другого, за других.