Александр Мартынов - «Охранка». Воспоминания руководителей охранных отделений. Том 1

• Название: «Охранка». Воспоминания руководителей охранных отделений. Том 1
• Автор: Александр Мартынов
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-86793-342-3; 5-86793-344-х

В воспоминаниях начальников Московского охранного отделения П.П. Заварзина и А.П. Мартынова, начальника Петербургского охранного отделения А.В. Герасимова и директора Департамента полиции А.Т. Васильева подробно описана «кухня» российского политического сыска конца XIX — начала XX веков, даны характеристики его ключевых фигур (С.В. Зубатов, Е.П. Медников, М.И. Трусевич, С.П. Белецкий и др.), рассказано об убийствах Плеве, Сипягина, Столыпина, Распутина, о нашумевших делах Гапона, Азефа и др.

Все представленные в сборнике мемуары (за исключением книги Герасимова) впервые публикуются в России, а книга Васильева вообще впервые выходит на русском языке.

В аннотированном именном указателе справки о жандармах подготовлены на основе служебной документации жандармского корпуса.

---

Сначала я стал «не своим» человеком у Белецкого, ибо меня, как он это чувствовал, нельзя было пускать на устройство его «тёмных» махинаций. Коммисаров брался исполнять всё решительно (мы звали его «Малюта Скуратов»); взявшись отравить Распутина, он успел только отравить его кошек, но… по-видимому, брался исполнить.

Когда в 1913 году генерал Джунковский «убрал» с департаментской сцены видные фигуры Белецкого и его «фактотума» С.Е. Виссарионова, они, надеясь, может быть, на оборот фортуны в будущем, стремились «узнавать новости», «поддерживать связи и сношения» и вообще «нюхать, чем пахнет»…

Пребывая в «немилости» и в «удалении отдел», С.П. Белецкий наезжал иногда в гости к своему «бофреру», правителю канцелярии московского градоначальника И.К. Дуропу. Квартира Дуропа была расположена в одном дворе с моей квартирой.

Белецкий ожидал всяких знаков внимания с моей стороны, но… не получал их. С обывательской точки зрения я поступал неправильно. Но я как-то не мог себя принудить. И чуть ли не пострадал затем за это! Белецкий мне простить не мог. Ибо это был Белецкий! Весь в интригах, в искательстве, в окружении себя «своими» людьми.

Не проходит и месяца, как «подручный» Белецкого — С.Е. Виссарионов — приезжает в Москву с очередной ревизией охранного отделения. Я рассказал в своём месте об этой «шемякинской» ревизии.

После революции Белецкому пришлось давать разъяснения, объяснения и пр. Он, конечно, понимал, что Чрезвычайная следственная комиссия дороется до разных дел, планов и хитроумных его комбинаций. Стараясь «выслужиться» и, как выражались по-старому наши писатели, «приласкаться» к новым властям, Белецкий стремился, поскольку может, выгородить себя, показать себя «хорошим», добрым начальником, а других мазать широкой чёрной «мазью»… Красок иногда не жалел. В этом отношении характерно его заявление на стр. 263, тома 3-го:

«Белецкий: — …некоторые явления, с моей точки зрения, нуждались в известном освещении. Так, например, при Трусевиче каждое открытие типографии влекло за собой отпуск больших денежных средств лицам, открывавшим её. Расследование некоторых случаев показало мне, что тут были злоупотребления.

Председатель: — В чём выразились злоупотребления?

Белецкий: — В том, что типографии ставились: это не была настоящая типография революционная, это была, так сказать, типография агента охранного отделения, он сам её ставил, а затем давал возможность раскрыть и арестовать тех лиц, которых собирал.

Председатель: — И таким образом получить вознаграждение?

Белецкий: — Нет, не скажу, чтобы получить вознаграждение. Вся система была отрицательная. Золотарев и я, мы упразднили это».

Гнусность этого заявления Белецкого превышает вообще все его гнусности. Понятно почему: я ставлю себя в положение рядового читателя и нахожу, что вот, мол, сам бывший директор Департамента полиции и товарищ министра внутренних дел утверждает, что жандармские офицеры в политическом розыске применяли грязные и преступные приёмы: сами, при посредстве своих агентов, ставили подпольные типографии, затем арестовывали «вовлечённых в ловушку» наивных молодых обывателей и затем получали награды, деньги и чины.

И всё это было, по уверению Белецкого, при Трусевиче, когда последний был директором Департамента полиции и когда «каждое открытие типографии влекло за собой отпуск больших денежных сумм лицам, открывавшим её». «Золотарев и я, — добавляет Белецкий, — мы упразднили это».

Мой читатель вспомнит, может быть, из предыдущих изложений, касающихся моей розыскной службы в Саратове (из шести лет, проведённых мной там на этой службе, первые три года, с 1906 до 1909-й, т. е. время наибольшего напора на власть со стороны революционного подполья, я работал при директоре Департамента полиции М.И. Трусевиче), что мне пришлось раскрыть около 10 подпольных типографий. Не говоря уже о том, что это были не «мои» типографии, а самые настоящие типографии, поставленные революционными деятелями того времени, я не получил за эти раскрытия не только какой-нибудь денежной награды или ордена, но мне ни разу Департамент полиции не высказал и не выразил специального одобрения. Просто на это смотрелось как на очередное исполнение службы, и только!

Если и были случаи бестолкового отношения к розыскному делу со стороны отдельных жандармских офицеров, эти случаи вскрыты и рассказаны мною с полной откровенностью; это была вовсе не система («Вся система была отрицательная», — говорит Белецкий), а отдельные случаи, за которыми следовала та или иная кара.

И уж, конечно, не Трусевич стал бы поощрять такую систему, не такой был он человек! Таким образом, нельзя совершенно понять, что именно пришлось Золотареву с Белецким «упразднять»! Впрочем, Золотарев нигде в своих объяснениях гнусностей Белецкого «о всей системе» не подтверждает.

Теперь перейду к разъяснениям Белецкого обо мне. Эти разъяснения очень противоречивы.

На стр. 282 того же 3-го тома Белецкий говорит: «…Сведениями Малиновского мы пользовались не для того, чтобы творить розыск; для этого в каждом городе, в особенности в Петрограде и Москве, была хорошо поставлена партийная агентура». То есть Белецкий устанавливает этим, что у меня в Московском охранном отделении было хорошее агентурное освещение революционного подполья.

Не забудем, что до моего московского периода службы я настолько хорошо освещал революционное подполье Саратова и всего Поволжья, что тот же самый Белецкий выбрал именно меня для замещения должности начальника Московского охранного отделения.

Тут же позволю себе привести мнение обо мне как о розыскном деятеле из двух других источников.

В томе 5-м, на странице 61 тех же материалов Чрезвычайной следственной комиссии в показаниях бывшего товарища министра внутренних дел Золотарева и при чтении председателем Комиссии доклада о положении секретного обследования в Московском охранном отделении (за моё время) сказано: «…Московское охранное отделение обладает всей центральной социал-демократической организацией…»

В «Воспоминаниях» сенатора П.П. Стремоухова («Архив русской революции», изд. Гессеном. Т. 16. Берлин, 1925) на стр. 24-й сказано: «…Полковник Семигановский… занимая должность начальника Районного охранного отделения, был весьма осведомлён в партийной революционной работе не только в Саратове, но и окружающих губерниях…»

Комплимент бывшего саратовского губернатора П.П. Стремоухова смело и с полным правом отношу к себе, так как начальник Саратовского губернского жандармского управления, полковник Семигановский, в деле политического розыска в Поволжье был только официальной ширмой, а весь розыск фактически направлялся мною, что я в своих «Воспоминаниях» и изложил достаточно подробно.

Итак, хотя бы из приведённых небольших примеров о моей розыскной деятельности как будто выходит так, что я с порученным мне делом справлялся неплохо; сам же Белецкий признаёт это. Но вот что он счёл нужным добавить обо мне на стр. 387-й того же тома 3-го «Падения царского режима»:

«Белецкий: — Что касается двух начальников охранного отделения столичных центров, сведения коих всегда учитывались и министром внутренних дел, и Департаментом полиции, ввиду влияния этих пунктов на жизнь России, я застал в Петрограде полковника Глобачева, назначенного после моего оставления должности директора Департамента полиции генералом Джунковским, а в Москве — полковника Мартынова, который был назначен по моему представлению (согласно указанию С.Е. Виссарионова) А.А. Макаровым; полковника Глобачева я не только оставил, хотя С.Е. Виссарионов и не считал его подходящим для Петрограда, и на министра А.Н. Хвостова он, как и на Б.В. Штюрмера, о чём мне говорил генерал Климович, производил впечатление несколько вялого человека, но потом, после двух испытаний, отстоял и относился к нему с большим доверием и поддерживал его впоследствии у Протопопова и у А.А. Вырубовой, когда началась против него интрига. При мне он, в изъятие, был награждён раньше времени, по моему ходатайству, чином генерал-майора. В силу этого[180] и чтобы не отрывать его от работы и не нервировать, я ревизии охранного отделения у него не производил, тем более, что при последовавшем впоследствии усилении агентуры даваемые им сведения по Петрограду меня вполне удовлетворяли.

Что же касается полковника Мартынова, то я и С.Е. Виссарионов несколько раз разочаровывались в нём впоследствии, как в отношении лично к себе, так и в бледности, с точки зрения Департамента, освещения общественной и партийной жизни Москвы, которая тогда текла особенно сильным темпом[181]. Оставляя вопрос отношения его к себе, после оставления мною должности директора, так как я потом убедился, что он так же отнёсся и к генералу Джунковскому, я тем не менее, по просьбе генерала Климовича, градоначальника, обещавшего им поруководить в его работе[182], вопрос об оставлении Мартынова в Москве поставил в зависимость от результатов ревизии его С.Е. Виссарионовым, коего я рекомендовал тогда по ревизии нескольких управлений. Хотя С.Е. Виссарионов нашёл упадок осведомительной деятельности в Московском охранном отделении и многие другие дефекты в хозяйственной части[183], я, по выслушании личных объяснений полковника Мартынова, его оставил впредь до представления письменного объяснения[184], после этого я сам ушёл, а Мартынов остался до последнего времени[185].