Григорий Чхартишвили - Другой Путь

• Название: Другой Путь
• Автор: Григорий Чхартишвили
• Жанр: Историческая проза

Действие нового романа происходит в 1920-е годы.

Если «Аристономия» была посвящена «Большому Миру», то есть миру глобальных идей и большой истории, то в центре романа «Другой Путь» находится «Малый Мир» – мир личных отношений и любви.

---

– Теперь уже за двадцать две, – скромно заметил Клобуков. – Ни разу. Потому что у меня – Метод. Ну, то есть изобрел его не я, а швейцарский профессор Шницлер, но я много своего прибавил. Если коротко, суть в том, чтобы предварительно изучить не только физиологические, но и психоличностные параметры пациента. Кто-то нервный или мнительный, кто-то легко возбудимый, кто-то, наоборот, заторможенный. У всех свои индивидуальные страхи, свои сильные и слабые стороны. Да мало ли. Человеческая психика – материя сложная и комплексная. Поэтому всякий раз нужно выбирать индивидуальную анестезионную стратегию. Для этого перед операцией я много общаюсь с больным. Не все быстро раскрываются.

– А есть такие, кто вообще не раскрывается? – заинтересованно спросила Мирра. Теперь она поняла, почему хирурги рвут анестезиста Клобукова на части. Двадцать две операции у него уже, с начала года!

– Не встречал таких. Во-первых, даже самые смелые боятся. А во-вторых… Человек знает: скоро ты и так увидишь, что у него внутри. И это каким-то образом психологически стимулирует откровенность.

Особенно перед опасной операцией, которая неизвестно чем закончится… Пожалуй, самым трудным с точки зрения установления контакта был сегодняшний случай. Именно анестезически, а не хирургически. Рассказать?

– Конечно!

– В клинику поступила женщина, японка. Тяжелое огнестрельное ранение грудной клетки, область сердца, задет перикард. Стрелял муж, тоже японец. Его арестовали. Больная в сознании, но молчит. Клавдий Петрович осмотрел ее, говорит мне: «Spei nihil est[5], коллега». Он любит латинские выражения вставлять, во времена его студенчества это было модно. «Я, говорит, это безразличное ко всему состояние отлично знаю. Не хочет жить, а значит, не очнется после наркоза. Умрет на столе. Надо бы ее на стол прямо сейчас, но festina lente[6]. Отложу операцию на сутки. Она ваша. Сделайте так, чтоб захотела жить. Тут преступление страсти, а для меня это все равно что микропедиатрия – ничего в этих материях не смыслю». Я, конечно, перепугался. Как это – вернуть волю к жизни женщине, которую хотел убить собственный муж? Да еще, прости господи, японку? И главное, времени в обрез.

Антон поежился, вспоминая.

– И как же? – поторопила его Мирра. – С ней ведь, наверно, даже не поговоришь?

– Нет, проблема была не в этом. Она – Фурукава ее фамилия – хорошо знает русский. И говорила охотно. Правда, пришлось дать легкий раствор бета-скополамина, чтоб развязать язык… Зато уж начала – не остановишь. Видимо, у нее давно, а может вообще никогда, не было возможности выговориться. Она употребила интересное выражение: «Последний разговор». И еще: «Последняя искренность». У нас, говорит, в Японии, перед смертью иногда пишут короткое стихотворение, в котором пытаются выразить суть всей своей жизни, последний взгляд на нее. Но, говорит, я не умею писать стихи. Я всегда была неуклюжей в словах. Очень мне это настроение не понравилось, особенно слово «была». По-русски Фурукава говорит чисто и свободно, почти как мы с тобой. Только «л» произносит как «р». Оказалось, что она наполовину русская, по отцу. Дочь моряка и туземной конкубины. Раньше так было заведено: иностранец, обычно моряк, вступал с японкой во временный брак. Помнишь оперу «Мадам Баттерфляй»?

– Нет. Терпеть не могу оперы, – Мирра была недовольна, что он отвлекается от интересного.

– Даже революционные? – Клобуков улыбнулся. – Наш коллега эпидемиолог Триодин сочинил оперу «Степан Разин». В Большом театре идет. В газетах пишут, музыка дрянь, зато содержание идеологически правильное. Советское.

– Ты рассказывай про пациентку, не отвлекайся.

– Своего отца не помнит. По окончании «контракта» он выплатил матери установленное вознаграждение, и всё. Мать работала и, кажется, до сих пор работает учительницей в кружке русского языка, который в Японии очень популярен, особенно среди левых. Будущий муж Фурукавы тоже учился в этом кружке. Он то ли коммунист, то ли анархист, пациентка плохо разбирается в политике. После Великого землетрясения двадцать третьего года в Японии начались беспорядки, потом репрессии, и супруги эмигрировали в СССР. Возвращаться в Японию им нельзя. Муж работает в Коммунистическом университете трудящихся Востока. Всё это она мне рассказывала подробно, с удовольствием, но я был вынужден перейти к главной теме – боялся, что действие скополамина закончится и она уснет. Спрашиваю: «Почему муж; в вас стрелял? Ревность? Очень любит?» «Нет, – отвечает, – совсем не любит. У нас муж и жена редко любят друг друга. Наш брак по сговору, как это принято в Японии. Мужу пора было жениться. Он любил Россию, с почтением относился к моей матери, вот и попросил моей руки». Я слушаю, пытаюсь понять. «Значит, вы его очень любите? Замучили ревностью?». Нет, она его тоже не любит. А проявлять ревность у них считается неприличным. Произошло же, по ее словам, вот что. «Мой муж, – спокойно рассказывает, – полюбил другую женщину. Она лучше меня. Красивее, умнее. Поскольку он человек честный, искренний, сам мне во всем признался. В нем совсем нет лжи». (Она произнесла «ржи», я не сразу понял.) «Муж; спросил, как ему быть? Бросить меня он не может, потому что сам сюда привез. Жить со мной тоже больше не может, ему тяжело на меня смотреть. Я сказала, что у меня кроме него ничего и никого нет. Что я покончила бы с собой, но не хватает смелости. Поэтому пусть он как человек ответственный лишит меня жизни. Это будет лучше, чем выкинуть меня, как шкурку от мандарина. Он заплакал и сказал: „Ты права. Ты не можешь жить здесь одна и не можешь вернуться домой. Я выполню твое желание“. Достал пистолет и выстрелил. Но у него дрожала рука, поэтому я еще жива… Ничего, так даже лучше. Я все равно умру, но благодаря вам, сенсей, у меня состоялся Последний Разговор. Спасибо вам за это».

– Кто это – сенсей? – напряженно спросила Мирра.

– Она все время меня так называла. Это значит «доктор»… Я, конечно, был совершенно потрясен рассказом. Говорю: его же в тюрьму посадят. «Знаю. Но у вас в России, я читала, за преступления страсти дают не больше пяти лет. Это немного для сильной любви. А мой муж и эта русская женщина очень любят друг друга. У нас с ним такой любви не было, только уважение. Пусть же он заплатит за свое трудное счастье и потом насладится им». Сказала она это и замолчала. Глаза закрыла, вид довольный. Уже одной ногой на том свете. Сто процентов: умрет на столе. – Антон покачал головой. – Я тоже молчу. Думаю. Пытаюсь сообразить, как до нее достучаться. Ведь всё другое. Механизм душевных движений какой-то принципиально иной.

– И что же ты сделал?

Он усмехнулся.

– Вообразил себя японцем. Сдвинул брови, говорю сурово: «Вы поступили малодушно и некрасиво. Говорите, что желаете мужу счастья, а на самом деле вам хочется его наказать. Чтоб он сначала помучился в тюрьме, а потом остаток жизни терзался своей виной перед вами». Ага, смотрю, открыла глаза. И в них беспокойство. «Неправда! Я не хочу, чтобы он мучился! Просто я слабая!» – «А коли не хотите его мучить, то придется вам стать сильной. Вот если бы вы его отпустили и начали новую жизнь, это было бы и сильно, и благородно. Вы же просто хотите ему отомстить».

– А она что? – подалась вперед Мирра.

– Расплакалась. Раньше – ни слезинки не пролила, а тут прямо ручьем. «Ваша правда, сенсей! Теперь я понимаю, что я хотела сделать ему так же больно, как было больно мне! Что я натворила! Ах, какой плохой Последний Разговор!» Ну, думаю, дело идет на лад. «Еще не поздно, говорю, всё исправить». «Но как? Он преступник, он арестован!». «А вот как. Во-первых, вы должны выдержать операцию. Чтобы потом вызвать следователя и сделать признание: заявить, что это вы сами в себя стреляли, мужа оговорили из ревности, а он не стал опровергать ваши слова из-за чувства вины перед вами. Психологически это вполне правдоподобно. Пусть он останется на свободе. И вы тоже от него освободитесь. А если у вас достанет сил на такой поступок, то значит, сил хватит и на то, чтобы начать новую жизнь. Ведь вы молоды». Я еще много всякого в том же роде говорил, а она много плакала, но это были слезы не слабости, а знаешь… как будто в марте пригрело солнце, и начали таять сосульки. Что-то такое. Извини за лирику. – Клобуков сконфуженно улыбнулся, но у Мирры и самой глаза были на мокром месте. – …В общем, пациентка горячо попросила меня сделать всё, чтобы операция прошла успешно, и я смог доложить Клавдию Петровичу: пациентка готова… Сердце под наркозом работало как часы. Давление тоже держалось. Я же сказал: прелесть, а не операция. Когда Фурукава пришла в себя, она попросила меня принять в знак благодарности самое дорогое, что у нее было.

– Ты взял? – с осуждением воскликнула Мирра. И тут же с любопытством: – И что это было?