Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога (Художник И. Коновалов)

• Название: Пашка из Медвежьего лога (Художник И. Коновалов)
• Автор: Григорий Федосеев
• Жанр: Детские приключения
• Год: 1966

Кто не увлекался книгами о необыкновенных приключениях где-нибудь в джунглях тропических лесов, на просторах обманчивого океана или в дебрях нашей обширной сибирской тайги!

Тайга! Одно это слово будит воображение читателя. Великие, бескрайние леса, кочковатые мари, бурные речки, тихие лесные озера.

Полная опасностей, тайн и очарования царственная природа, где зимой налетают разъяренные бураны, а весной ласкает глаз розовый багульник, пьянят лесные запахи, полыхают вечерние зори, а в безмолвии ночи кажется, что ты слышишь бурное движение соков каждой березки.

Сколько прелести для опытного охотника, выслеживающего дикую козу, марала, глухаря и другую лесную дичь!

Обо всем этом прочтет юный читатель в новой книге писателя Федосеева «Пашка из Медвежьего лога».

---

На опушке леса лыжня оборвалась, снег притоптали сапоги. Еще десяток шагов — и я увидел толстую сухую сосну, сваленную ветром и подожженную у корней. Припадаю к огню, дую на него и с минуту, забыв обо всем на свете, отогреваю закоченевшие руки, жадно глотаю тепло.

И тут соображаю: ведь человек, идущий впереди, развел огонь, но, не дав ему как следует разгореться, ушел дальше.

Что могло помешать ему погреться?

Снова иду, мну обессилевшими ногами свежий снег и все больше устаю. Обнадеживаю себя тем, что лыжня неизменно приведет меня к людям. Мне представилось, что слева, где-то недалеко, должна быть колхозная заимка, а справа — прииск, до которого и сотня километров наберется.

Ветер налетает холодным шквалом, потрясает гулом бор.

Опять пахнуло дымком. Подхожу к костру. Та же картина: подпаленная толстая сосна, но человек и на этот раз ушел от огня раньше, чем он разгорелся. Ничего не могу понять. Незнакомец, видимо, устал, поджигает толстый валежник, хочет заночевать, но слышит мои шаги на своем следу и убегает. Иначе зачем ему разжигать костры, если он ими не пользуется? У меня пропадает желание догонять его.

Иду не торопясь. Чертовски устаю, но лыжню не бросаю.

По-настоящему разыгралась вьюга. Воет, свистит порывистый ветер, бросая в лицо колючие хлопья снега. И тут я начинаю понимать, какая страшная сила заключена в буране и как легко человеку погибнуть.

Решаюсь развести костер, бросить бесполезное мытарство по лесу. И в поисках подходящего места неожиданно выхожу на дорогу и тут же сквозь буран во тьме вижу манящий огонек.

Унимаю шаги. Как рысь, бесшумно крадусь к костру. Хочу врасплох застать незнакомца. Вот уж близко. Всматриваюсь и приятно поражаюсь: передо мною, как в сказке, вырастает маленькая избушка-зимовье, старенькая, низкая, вросшая в землю и сильно покосившаяся к косогору. В узеньком окошке — свет.

Я с трудом раскрыл дверь, постучался.

— Заходи, чего мерзнешь, — ответил женский голос, — я тебя жду.

— Меня? — удивился я, пролезая в узкую дверь.

— Ну да. Только что Пашка ушел.

— Куда?

— Искать тебя. Костры на лыжне разводит, боится, что у тебя спичек нет, замерзнешь.

— Выходит, я его следом шел?

— Так, наверно.

«Вот ты какой, Пашка, ни пурги, ни ночи не побоялся…» — удивился я.

Керосиновая лампа освещала внутренность избушки. Слева стоял стол, заставленный посудой, возле него — две сосновые чурки вместо табуреток. У порога лежала убитая рысь, прикрытая полой суконной однорядки (* Однорядка — суконная верхняя мужская одежда без воротника). Там же было и несколько свежих беличьих тушек. На бревенчатой стенке висели капканы, ремни, ружья, веники и связки пушнины. В углу, на оленьих шкурах, под ватным одеялом лежала женщина с ребенком.

— Однако, замерз? Клади в печку дров, грейся! — сказала она спокойно, будто мое появление не вызвало у нее любопытства.

Это была эвенка лет тридцати пяти, с плоским, скуластым и дочерна смуглым лицом.

— Вы одна не боитесь в тайге? — заговорил я, немного отогревшись.

— Привычные. Охотой живем… Ты раньше, видно, тайга не ходил? — вдруг спросила она, пронизывая меня взглядом.

— Ходил, а вот видишь — заблудился. Хорошо, что вышел на дорогу и увидел огонек.

— А то бы мог замерзнуть. В кастрюле бери чай. Сахар и чашка на столе, — сказала она, отвернувшись к ребенку, но вдруг приподнялась: — Еще кто-то идет!

До слуха донесся скрип лыж. Дверь открылась и снаружи просунулась заиндевевшая голова Гурьяныча. Вот уж обрадовал он меня своим появлением! Старик беспокойно оглядел помещение, широко улыбнулся и втиснулся всей своей мощной фигурой в зимовье, наполнив его свежим сосновым воздухом.

Бросив у входа на пол рукавицы, старик протер запорошенные снегом глаза, расчесал пятерней заиндевевшую бороду.

— Слава богу! — сказал он с явным облегчением. — Чего только не передумал! Давно пришли?

— Только что, Пашкиным следом.

— Он уж был тут? — удивился старик.

— Был и ушел.

— Эко отмахал каку даль! Здравствуй, Марфа. Ты чего это чужих стала впускать к себе? — уже повеселев, обратился он к хозяйке.

— Сам идет. Окошко сделали нарошно к дороге, огонь ночью не гасим: кто заблудится, так скорее зимовье найдет.

— Эх, до чего же вы славный народ, эвенки! Гурьяныч сел на чурбак, огляделся.

— Однако, устал?

— Немножко. А Тешка где? — спросил старик.

— Ушел ловушки закрывать, скоро промысел кончается.

— Борьки тоже нет? — И старик, подумав, сказал серьезно: — Зря его отпускаешь.

— Он большой, сам как хочет живет.

— Оно-то так, да долго ли до греха!

— Раздевайся, Гурьяныч.

— Спасибо, Марфа, побегу, отдыхать не стану. Мы ведь условились в полночь сойтись у стога, а уж скоро рассвет. Беспокоиться будут.

— Чай попей, еще успеешь.

— За чай спасибо, а от хлеба не откажусь, если он есть у тебя. На ходу пожую.

— Бери, сколько надо, на столе под полотенцем. Гурьяныч достал лепешку, приложил ее к носу, громко потянул в себя воздух.

— Ты, Марфа, мастерица насчет хлеба, ароматный-то какой!

— А я в прошлый раз у вас пробовала бабушкин хлеб — куда с добром, весь день во рту держалась его сладость, — ответила Марфа.

— Бывает и у моей старушки удача.

Гурьяныч положил на горячую печку лепешку, повернулся ко мне и, пряча в усах улыбку, неодобрительно закачал головою.

— Думал, беда случилась, ан нет, обошлось.

— А где Василий Николаевич? — спросил я.

— Там, на сопке, костер держит, кричит да стреляет — знак подает.

— Сколько беспокойства наделал! — произнес я вслух, досадуя на себя.

— Ничего, бывает. Я вот сколько лет живу в зимовье на смолокурке, а иной раз встанешь ночью выйти по надобности и дверь не найдешь: блукаешь в четырех стенах за мое почтенье! А тут ведь тайга. Так что спите, утром раненько Пашка на Кудряшке прибежит за вами.

И он заторопился. Разломив пополам горячую лепешку, сунул ее за пазуху. Скрипнула дверь, и в темной, растревоженной ветром тайге шаги старика смолкли.

А мне уже трудно было отвести мысли от Гурьяныча. Старик как-то весь открылся мне в этой встрече в зимовье. Все у него от леса, где он родился и утверждал свое право на жизнь, на хлеб, на теплый угол. Лес одинаково наложил отпечаток и на его внешность и на характер. У него и фигура, и походка, и заячья шапка, и однорядка, и шомполка составляют одно целое. К тому же старик обладает необыкновенной обаятельностью, которая обнаруживается с первых его слов. Весь он открыт, как лес в солнечный день. Природа в Гурьяныче, кажется, показала, какими отличными качествами она награждает людей за их привязанность к ней.

В избе от накалившейся докрасна печки стало жарко. Я прилег на шкуру и, засыпая, подумал: «Какой вкусной покажется старику горячая лепешка на холодном смолевом воздухе».

А снег все шел и шел. Шумели, баюкая сон, старые сосны…

Меня разбудил запах распаренной сохатины и лука. В углу, плача, тихо всхлипывал трехлетний мальчишка.

— Чем он недоволен? — спросил я Марфу, занятую приготовлением завтрака.

— Петро-то? Должен был Борька прийти, да чего-то задержался. Вот он и ревет. Да и я беспокоюсь…

Снаружи послышались торопливые шаги по снегу и легкий стук в дверь. Петро сразу смолк и, вытирая рукавом мутные слезы, заулыбался, а Марфа распахнула дверь. Вместе со струей холодного воздуха в зимовье ворвался козел. Это было так неожиданно, что я буквально оторопел. В следующее мгновенье я увидел у него на шее голубую тряпочку, Тяжелое дыханье выдавало усталость — видно, издалека бежал к зимовью.

— Пришел, Боренька, хороший мой, — нараспев ласково заговорила Марфа, приседая.

Тот бросился к ней, лижит лицо, руки, а Петька гогочет от восторга, виснет на Борьке, обнимает его.

Я встаю, невольно взволнованный этой трогательной картиной и той привязанностью, что сроднила эти три существа, живущие в ветхом зимовье на краю старого бора. Какой-то необыкновенной теплотой наполнилась избушка. Сколько радости принесла всем им эта встреча! И мне вдруг стало страшно при одной мысли, что я мог убить Борьку.

Ласкаясь, Борька косит свои черные глаза на стол, Марфа ревниво отварачивает его голову, ласково прижимает к себе и что-то шепчет, но тот вырывается. В дальний угол кувырком летит с него Петро и, стиснув от боли пухлые губы, молчит, а слезы вот-вот брызнут из глаз.

На столе Борьку ждет завтрак — хлебные крошки. Он поднимает голову и, ловко работая языком, собирает их в рот. Затем бросается в угол к чашке. Петька преграждает ему путь. Борька бьет его грудью, отталкивает.

Припав к чашке, козел с жадностью пьет соленую воду, фыркает, обдавая брызгами мальчишку.

— Иссе, иссе… — кричит Петька, захлебываясь от смеха.