Джон Бэнвилл - Неприкасаемый

• Название: Неприкасаемый
• Автор: Джон Бэнвилл
• Издательство: Торнтон и Сагден
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-93923-028-8

Легендарная кембриджская пятерка — люди, всю свою жизнь отдавшие служению советской системе, в одночасье рассыпавшейся в прах. Кто они? Герои? Авантюристы? Патриоты или предатели? Граждане мира? Сегодня их судьбам вполне применимо крылатое выражение «Когда боги смеются…». Боги здесь — история, нам, смертным, не дано знать, каков будет ее окончательный суд.

Джон Бэнвилл, один из самых ярких представителей англоирландской литературы, не берется взвешивать «шпионские подвиги» участников «пятерки» на чаше исторических весов. Он рассказывает о жизни Виктора Маскелла — полувымышленного персонажа — во всей ее парадоксальной противоречивости. Советский агент и представитель английской элиты; романтика служения благородным идеям и психопатологическая трясина сексуальных отношений; чистая юношеская университетская дружба; спайка единомышленников и разнузданная вседозволенность; коварное предательство…

Боги посмеялись над персонажем Бэнвилла, но читателю предоставляется возможность убедиться, что божественного смеха достойны не статисты в историческом спектакле, а его творцы и герои.

---

Вернулся Аластер. Увидев нас с Хартманном погруженными в общие раздумья, возможно, так оно и было, он вконец разобиделся.

— Итак, — промолвил он, — решили будущие судьбы искусства?

Никто из нас не ответил — Хартманн бросил рассеянный взгляд, будто вспоминая, кто он такой, и Аластер рухнул на протестующе заскрипевший шезлонг и, сложив пухлые ручки, уставился на розовые с желтым отливом цветы.

— Что скажешь, Аластер? — спросил я. — Мистер Хартманн…

— Феликс, — спокойно поправил тот, — пожалуйста.

— … предложил мне съездить в Россию.

В Аластере было что-то такое — сочетание не совсем убедительной бульдожьей свирепости с почти девической нерешительностью, не говоря уж о грубых башмаках и лохматых твидовых пиджаках — что провоцировало подразнить его.

— О-о? — удивился он. Не глядя на меня, еще крепче сжал руки и так поглядел на розы, что те, кажется, еще больше порозовели. — Еще как интересно.

— Конечно, — не скрывая удовольствия, согласился я. — Поедем вместе с Боем.

— И еще двое-трое, — тихо добавил Хартманн, разглядывая ногти.

— Бой, да? — повторил Аластер и нехорошо усмехнулся. — С ним вы в первую же ночь в Москве скорее всего угодите за решетку.

— Верно, — согласился я и на миг запнулся («Еще двое-трое? — кто такие?»), — уверен, что приключений хватит.

Хартманн все еще разглядывал ногти.

— Разумеется, мы договоримся о гидах для вас и обо всем остальном, — сказал он.

Да, товарищ Хартманн, уверен, что вы все устроите.

Упоминал ли я, что все мы дымили, что твои паровозы? Тогда курили все, плавали в облаках табачного дыма. В наш пуританский век я с тоской вспоминаю об этих изысканных, как на полотнах Ватто, сизо-голубых, прозрачных, выдыхаемых нами повсюду волнах, вызывающих ассоциации с клубящимся по утрам над травой туманом или со сгущающимися под большими деревьями тенями, — правда, клубы дыма, извергаемые из трубки Аластера, вызывали в памяти не парки Версаля, а обжиговые печи Стаффордшира.

— Хотелось бы посмотреть Россию, — перестав дуться, мечтательно произнес Аластер, — Москву, Невский проспект…

Хартманн кашлянул.

— Возможно, в следующий раз…

Аластер, подпрыгнув, принял другую позу, будто шезлонг служил ему трамплином.

— Послушай, старина, я не имел в виду… Я хочу сказать, что я…

Интересно, в какой именно момент мы с Хартманном заключили молчаливый союз против бедняги Аластера? Или же в этом союзе был только я? Не уверен, что Хартманн помнил о ком или о чем-нибудь, что в данный момент не входило в круг его внимания. Возможно, это был один я, эдакий тщеславный и злопамятный на пустяки Нижинский. Я не хочу преувеличивать данный случай, но не могу избавиться от мысли, не явилось ли пережитое разочарование — ни тебе бешеных скачек по степи, ни важных разговоров с тружениками от земли, ни неспешных прогулок с лишенным прихода статным священником по москвобургскому Невскому проспекту — тем довольно увесистым камнем, положившим начало постоянно растущей груде бед, под которой окажется Психея меньше чем через двадцать лет, когда, скорчившись на койке в сырой камере, откусит отравленное яблоко. Я уже говорил и скажу снова: тяжелее всего ложатся на сердце мелкие предательства.

— Скажи, — спросил я Хартманна, когда Аластер немного оправился от смущения, — сколько всего поедет народу?

Я представил ужасную картину, как меня водят по тракторному заводу в компании прыщавых клерков из Сити, кряжистых старых дев в меховых шапках из центральных графств и уэльских шахтеров в матерчатых кепках, которые после ужина с борщом и медвежьей лапой коротают вечера, распевая хором. Не думайте, мисс Вандельер, что марксисты, по крайней мере моего пошиба, обладают стадным инстинктом. Человек массы и привлекателен только на приличном расстоянии.

Хартманн с невинной улыбкой развел руками.

— Не волнуйся, — заверил он. — Люди как люди. Увидишь, интересные.

Я так не думал.

— Члены партии? — спросил я.

(Между прочим, мисс В., вы-то наверняка знаете, что я никогда не состоял в партии, не правда ли? И никто из нас не был членом партии. Даже в Кембридже, в мои самые бунтарские — изобразите здесь ироническую улыбку — дни, вопрос о том, чтобы вступить в партию, ни разу не вставал. Нам вполне хватало знать учения Апостолов. Мы уже были тайными агентами, когда узнали о Коминтерне и услышали сладкие сердцу слова из уст наших советских вербовщиков.)

Хартманн, по-прежнему улыбаясь, покачал головой и опустил свои длинные темные ресницы.

— Просто… люди, — сказал он. — Поверь мне.

О, доверие: вот словечко, которому я мог бы посвятить целую страницу, а то и две, описать его оттенки и нюансы, которое оно принимает в зависимости от обстановки. В своей жизни я доверял самым отъявленным негодяям, каких не видал свет, тогда как в жизни бывали вещи, и я имею в виду не только грехи, которые я не доверил бы собственному отцу. Если подумать, в этом я не сильно отличаюсь от других людей, даже обремененных меньшим грузом тайн. Станете ли вы, мисс Вандельер, рассказывать адмиралу, чем вы занимаетесь по ночам со своим молодым человеком в квартирке на Голдерс-Грин? Если жизнь и научила меня чему, так это тому, что в таких делах нет абсолютных понятий доверия, веры или еще чего-нибудь. И это хорошо.(Нет, думаю, что я все-таки не марксист.)

Высоко над нами в сонной синеве усердно гудел крошечный серебристый самолетик. Я вспомнил о бомбах, падающих на белоснежные города Испании и, как до меня Аластер, был поражен почти непостижимым несоответствием времени и окружающих условий; как я могу быть здесь при всем том, что происходит там? Однако я не испытывал никаких чувств к жертвам; далекие трагедии не тяжелы.

Аластер попытался заговорить об Ирландии и Шин фейн, но его не поддержали, и он снова надулся и сложил руки, испепеляя взглядом бедные розы.

— Скажи, — обратился я к Хартманну, — что ты имел в виду, говоря, что Бою пора разочароваться в марксизме?

У Хартманна была странная привычка держать сигарету в левой руке между средним и указательным пальцами, подпирая большим, так что когда он подносил ее к губам, казалось, что он не курит, а что-то пьет маленькими глотками из тонкого белого фиала. Столбик дыма того же серебристо-серого цвета, как уже улетевший самолетик, расплывался в полуденном мареве.

— Мистер Баннистер, можно сказать… лицо влиятельное, — глядя в сторону, осторожно заметил Хартманн. — У него отличные связи. Родственники, друзья…

— В том числе партнеры по… — с кислым видом вставил Аластер, и было видно, что тут же пожалел об этом. Хартманн с усмешкой прикрыл глаза, не желая замечать неуместную остроту.

— Он полезен нам — я уверен, теперь ты понимаешь, кого я имею в виду, говоря «нам», — полезен нам благодаря тому, что свободно вращается во всех слоях общества, от адмиралтейства до пабов Ист-Энда. В этой стране, где так сильны классовые различия, это весьма важно. — Он резко выпрямился, хлопнув ладонями по коленям. — Так что у нас на него есть планы. Конечно, рассчитанные на длительный период. Первое и самое важное — это чтобы видели, что он отказался от своих прежних убеждений. Понимаете? — Я понял. И промолчал. Он посмотрел на меня. — Есть сомнения?

— Думаю, — стараясь казаться несерьезным, вмешался Аластер, — что Виктору, как и мне, трудно поверить, что у Боя хватит дисциплинированности для диссимуляции, которую ты имеешь в виду.

Хартманн, поджав губы, разглядывал кончик сигареты.

— Возможно, — мягко возразил он, — вы знаете его не так уж хорошо. Это весьма многогранная личность.

— Как и все мы, — добавил я.

Он подчеркнуто учтиво кивнул.

— Совершенно верно. Потому мы сейчас здесь, — под этим он имел в виду, почему я здесь, — ведем этот важный разговор, который в ушах непосвященных звучал бы как бесцельная болтовня трех воспитанных джентльменов в очаровательном садике в такой прекрасный летний день.

Его среднеевропейская елейная вкрадчивость вдруг вызвала во мне сильное раздражение.

— И я тоже отношусь к посвященным? — спросил я.

Он медленно повернул голову и оглядел меня с ног до головы.

— Верю, что да, — сказал он. — Или будешь…

Опять это словечко: вера, доверие. В то же время я не мог выдержать этот многозначительный прищур. Стройный, облаченный в черное, со сложенными пред собой бледными кистями священника, он сидел под солнцем, скорее не глядя, а не упуская меня из внимания, ожидая… чего? Моей капитуляции. Мелькнула беспокойная мысль, каково быть женщине, которую он возжелает. Не выдержав взгляда, я на секунду растерянно опустил глаза и принялся старательно стирать несуществующее пятно с рукава пиджака. Затем голосом, который в моих ушах звучал как жалобный писк, ответил: