Джон Бэнвилл - Неприкасаемый

• Название: Неприкасаемый
• Автор: Джон Бэнвилл
• Издательство: Торнтон и Сагден
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-93923-028-8

Легендарная кембриджская пятерка — люди, всю свою жизнь отдавшие служению советской системе, в одночасье рассыпавшейся в прах. Кто они? Герои? Авантюристы? Патриоты или предатели? Граждане мира? Сегодня их судьбам вполне применимо крылатое выражение «Когда боги смеются…». Боги здесь — история, нам, смертным, не дано знать, каков будет ее окончательный суд.

Джон Бэнвилл, один из самых ярких представителей англоирландской литературы, не берется взвешивать «шпионские подвиги» участников «пятерки» на чаше исторических весов. Он рассказывает о жизни Виктора Маскелла — полувымышленного персонажа — во всей ее парадоксальной противоречивости. Советский агент и представитель английской элиты; романтика служения благородным идеям и психопатологическая трясина сексуальных отношений; чистая юношеская университетская дружба; спайка единомышленников и разнузданная вседозволенность; коварное предательство…

Боги посмеялись над персонажем Бэнвилла, но читателю предоставляется возможность убедиться, что божественного смеха достойны не статисты в историческом спектакле, а его творцы и герои.

---

Помню первый визит Скрайна ко мне на квартиру. Он давно не слишком умело закидывал удочку, дабы попасть ко мне и взглянуть, как он говорил, на мой балаган. Я возражал, дескать, если бы он стал задавать мне вопросы у меня дома, то это было бы незаконным вторжением в личную жизнь, но в конце концов поддался, заметив, что он мог бы зайти ко мне как-нибудь часов в шесть вечера на бокал хереса. Наверное, я думал, что выгадаю, удовлетворив его безобидное и в известном смысле весьма трогательное желание: час коктейля — это коварное, неопределенное время общения для людей его круга, считающих его временем вечернего чая и, знаю по опыту, весьма неохотно отказывающихся от таких приглашений. Внешне он держался вполне непринужденно. Впрочем, возможно, чуточку оробел, проходя по пустым гулким галереям, но едва мы оказались в квартире, почувствовал себя как дома. Даже собрался, не спросив разрешения, раскурить трубку, но я остановил его, сказав, что дым вреден для картин. Это вполне могло соответствовать действительности, потому что черный табак, который он курил, был до того едким, что першило в носу и щипало глаза. Я заметил, как он быстро оглядел помещение; похоже, оно не произвело на него впечатления, скорее разочаровало. Интересно, что он ожидал увидеть? Может быть, пурпурные шелковые драпировки и ожидающего в шезлонге мальчика для потех (Патрик не был слишком доволен, когда я попросил его на время этого визита отлучиться, и, надувшись, ушел в кино). Гость, правда, оживился, заметив висевший над камином небольшой рисунок Дега, который я на время взял из французского зала; мне его работы никогда не нравились, и я решил подержать рисунок у себя в надежде, что он убедит меня в обратном. (Так и не убедил.)

— Прелестная вещица, правда? — заметил Скрайн, указывая на рисунок мундштуком холодной трубки. — Дега. Превосходно. Я сам немножко балуюсь, — стеснительно добавил он.

— Неужели?

— Пишу акварели. Так, для забавы, но хозяйка заставляет вставлять их в рамки и развешивает по дому. Между прочим, я скопировал и этот рисунок, взял из книги. Правда, моя копия на картоне.

— Оригинал тоже.

— Да ну?

— Между прочим, он Дегас, «с» произносится.

Мы пили херес в кабинете. Пуссена он не заметил. Там стояло два стула — один из них ожидал вас, мисс В., хотя и не ведал об этом, — но мы со Скрайном оставались на ногах. Мне было любопытно, что он расскажет обо мне своей хозяйке. «Сухарь, Мейбл; к тому же довольно чванливый». Было это золотой осенью, в октябре. Бой с Суровым Скоттом впервые появились в Москве перед репортерами, щедро разглагольствуя о мире, братстве, мировой революции и прочей ерунде; словом, обо всем, что, наверно, написали им наши друзья в Кремле. Сие зрелище передавали по телевидению, по-видимому, в снежную вьюгу — у меня тогда был простенький телевизор; считалось, на забаву Патрику, но и сам я уже втайне пристрастился заглядывать в ящик, — и оно вызвало во мне чуть ли не отвращение. На самом деле, ужасно, когда всему пылу юности, всей убежденности суждено свестись вот к этому, к зрелищу сидящих за голым столом в комнате без окон на Лубянке двух отработавших свое храбрящихся и растерянно улыбающихся немолодых мужчин, которые пытаются убедить себя и мир, что наконец-то они обрели Землю обетованную. Мне было страшно представить, каково достается Бою. Вспомнил, как в тот вечер в тридцатых годах, когда меня доставили в Кремль, жена комиссара советской культуры, глядя на бокал шампанского у меня в руках, скривив губы, заметила: «Грузинское». Один малый из британского посольства утверждал, что как-то вечером видел Боя в одной из московских гостиниц. Тот, уткнувшись лбом в стойку бара, плакал навзрыд. Я надеялся, что это он спьяну.

— Как по-вашему, они довольны, ваши приятели? — спросил Скрайн. — Пивка и там не густо, да и кегельбана нет.

— Им больше по вкусу икорка, — холодно ответил я, — а ее там хватает.

Скрайн бесцельно перебирал лежавшие на столе вещи, мне хотелось дать ему по рукам. Страшно не люблю рукоблудие.

— А вы бы поехали? — спросил он.

Я отведал хереса. Добрый напиток; я надеялся, что Скрайн оценит.

— Меня убеждали уехать, — сказал я. Действительно, так оно и было; особенно беспокоился Олег. — Я спрашивал их, если уеду, смогут ли они организовать мне регулярные посещения Национальной галереи или Лувра. Они консультировались с Москвой и потом долго извинялись. Эти русские совсем не понимают иронии. Тут они схожи с американцами.

— Вы не любите американцев, да?

— О-о, я уверен, что по отдельности они вполне приличные люди. Видите ли, дело в том, что я не демократ, боюсь правления толпы.

— А как тогда с диктатурой пролетариата?

— О, простите, — прервал его я, — не будем опускаться до полемики. Еще хересу? Знаете, совсем недурной.

Я налил. Мне нравится в хересе маслянистый оттенок, но в других отношениях даже в лучших сортах ощущается привкус, вызывающий неприятные воспоминания детства — возможно, о касторке, которой пичкала нас Нэнни Харгривс. Нет, я предпочитаю джин с его таинственным, еле уловимым намеком на мороз и лес, металл и пламя. В первые дни после бегства Боя я с утра до глубокой ночи фактически не просыхал. Моя бедная печень. Возможно, именно тогда, в те далекие дни, клетки впервые пьяно взбрыкнули, и теперь сие зло пожирает мои внутренности. Скрайн, кажется, забыв о выпивке, с отсутствующим видом глядел перед собой. На него часто такое находило; меня это очень выводило из себя. Сосредоточенность? Глубокие размышления? Может, ловушка для излишне доверчивых? — кое-кто при таком трюке мог потерять бдительность. Из окна на поверхность картины Пуссена падал яркий свет заходящего солнца, высвечивая краски и оттеняя углубления. Кто-то из оценщиков ставил под сомнение ее подлинность; разумеется, ерунда.

— Взгляните на эту картину, — сказал я. — Она называется «Смерть Сенеки». Написана в середине семнадцатого века Никола Пуссеном. Вы немного художник, скажите мне: стоит ли бороться за ту цивилизацию, что изображена на картине? — Я заметил легкую рябь на поверхности хереса в своем бокале, хотя думал, что абсолютно спокоен. — Юный спартанец, — продолжал я, — жаловался матери, что его меч слишком короток, на что та ответила: «Шагни вперед».

Скрайн издал странный, скрипучий вздох. Я должен был признаться, что в ограниченном пространстве кабинета от него исходил слабый, но вполне определенный запах: естественно, табачный, но, кроме того, еще что-то грязноватое и противное, что-то… как бы сказать, от наемной лошади.

— Не лучше ли, мистер Маскелл, — сказал он, — присесть, все обговорить, и дело с концом?

— Я же вас предупредил, что не расположен подвергаться допросу в собственном доме.

— Не допросу. Просто… просто, можно сказать, выяснение ситуации. Я католик… ну, моя мать была католичка — ирландка, как и вы. Я все еще помню, как чувствовалось, когда еще парнишкой выходил из исповедальни… такое ощущение легкости. Понимаете, что я хочу сказать?

— Знаете ли, я все вам рассказал, — заметил я.

Скрайн улыбнулся, слегка покачал головой, осторожно поставил бокал на краешек стола. Так и не притронулся к хересу.

— Нет, — возразил он. — Все, что вы рассказали, нам известно.

Я вздохнул. Будет ли этому конец?

— То, что вы хотите от меня, так это предать моих друзей, — заявил я. — Этого не будет.

— Вы предали все остальное, — продолжая по-отечески улыбаться, произнес он.

— Но то, что вы подразумеваете подо всем, — возразил я, — для меня ничего не значит. Чтобы иметь возможность предать, надо сначала в это верить. — Я тоже решительно отставил свой стакан. — А теперь, мистер Скрайн, я думаю…

В прихожей я подал ему шляпу. Он надевал ее на собственный манер, вращательными движениями старательно пристраивая двумя руками к голове, подавая чуть вперед, так что создавалось впечатление, что он закручивает крышку сосуда с каким-то ценным улетучивающимся содержимым. В дверях он задержался.

— Между прочим, знаете, что сказал Баннистер малому из «Дейли мейл» в Москве? Мы пока не разрешили ему это напечатать.

— Тогда откуда я мог узнать?

Скрайн хитро улыбнулся, будто подготовил эффектный ход.

— Я записал, — сказал он, — кажется, взял с собой. — Он достал пухлый бумажник и извлек оттуда тщательно сложенный листок бумаги. Я видел, что он заранее готовил это маленькое представление, оставляя его напоследок; в конечном счете мы оба были актерами. Надев очки в металлической оправе, аккуратно поправив их за ушами и на переносице, он прочистил горло, готовясь читать: — «Не думайте, что я все здесь вижу в розовом свете, — говорит он. — Я скучаю по друзьям, порой переживаю одиночество. Но здесь я страдаю по малозначащим вещам. В Англии мне не хватало действительно самого важного — социализма». Грустное признание, а? — Скрайн протянул мне листок. — Вот, можете взять.