Дмитрий Григорович - Переселенцы

• Название: Переселенцы
• Автор: Дмитрий Григорович
• Жанр: Классическая проза

«Переселенцы» – роман талантливого русского писателя-реалиста Дмитрия Васильевича Григоровича (1822 – 1900).*** Это история о жизни бедного крестьянина Тимофея Лапши и его семейства. В произведении подробно описан крестьянский быт, традиции и трудности, с которыми приходится сталкиваться простым рабочим людям. Д. Григорович также известен как автор произведений «Бобыль», «Неудавшаяся жизнь», «Капельмейстер Сусликов», «Прохожий», «Смедовская долина», «Свистулькин», «Пахарь», «Кошка и мышка», «Пахатник и бархатник», «Акробаты благотворительности». Дмитрий Васильевич Григорович стал знаменитым еще при жизни. Сам будучи дворянином, он прославился изображением быта крестьян и просто бедных людей.

---

– Держи шапку; присядь к земле… Надо скорей, пока не проснулись.

В сгущенном воздухе пронесся запах горящего трута. Филипп взял из рук Степки приготовленный им мякиш, положил трут, сделал из мякиша подобие маленькой гранаты с отверстием, чтоб не погасал в ней зажженный трут, и подал этот снаряд Степке.

– Смотри, ловчее, не промахнись!

С этими словами Филипп подсадил малого, так что голова его и руки пришлись выше вала.

Собака рвалась, как бешеная; другая собака, у отдаленного долговязого амбара, вторила ей дружно. В стороне, где-то под навесом, послышался сонливый голос:

– Чего развозились!.. цыц… вот я вас!..

Филипп дернул Степку за ногу. Мальчик укрепился коленями к земле, размахнулся и бросил за вал снаряд.

– Взяла, – шепнул он, быстро скатываясь вниз. Собака перестала вдруг лаять; слышалось только бряцанье цепи; потом она раза два взвизгнула и замолкла. Подруга ее, не слыша больше лая, тотчас же угомонилась.

– Ладно… одно дело справили, – шепнул Филипп, выходя из канавы и вытаскивая Степку.

Он ощупал грудь мальчика и, убедившись, что пазуха его была плотно набита, дал ему руку; оба пустились вперед, придерживаясь края канавы. Достигнув места, где канава делала поворот вправо, они поспешно свернули за угол. Тут они остановились. Опять явился мякиш; опять Степка присел к земле с шапкой и опять пронесся запах горящего, тлеющего трута. Оба проворно прыгнули в канаву и стали подбираться к амбару, черная профиль которого едва приметно отделялась на темном небе. Шагах в двадцати от него услышали они, как собака рванулась из конуры и залаяла.

– С этой легче будет справиться; она ближе к валу… – произнес Филипп. – Ну! – И он снова подсадил мальчика.

– Что? – спросил он, слыша, что собака не унимается.

– Добре вертится… промахнешься! – возразил Степка.

– Валяй… ничего, ну?..

– Сцапала! – радостно отозвался Степка.

Лай действительно прекратился; его сменили чваканье, потом фырканье, потом раздалось протяжное жалобное стенанье, сопровождаемое звуком цепи, которую как будто судорожно встряхивали на земле; наконец все смолкло – и цепь и собака.

Минуты три Филипп и его спутник не трогались ни одним членом и прислушивались; но кругом царствовала теперь такая же непробудная тишина, как в то время, когда они подходили к усадьбе. Филипп снова подсадил мальчика на вал, потом сам туда вскарабкался, и оба бережно стали подползать к задней части амбара.

– Помнишь ли, Степка, как я тебе сказывал?.. – шепнул Филипп.

– Ну!..

– Как только все к амбару к этому кинутся, я в дом, а ты стой вот у этого угла, что сюда ближе… тут и притаись… Да, мотри, не зевай: мало-мальски что – духом ко мне, сейчас дай знать!.. Ты ничего не бойся: им не до нас будет… Пуще всего не робей!..

Но предостережение это было, казалось, лишнее; ободряя мальчика, Филипп как будто себя ободрял. Степка вовсе не нуждался в подкреплении смелости: он и в ус не дул; его, по-видимому, сильно даже занимали эти проделки; об одном лишь очень сожалел мальчик: темнота ночи не позволяла ему наблюдать, как снаряд отца действовал на собак, как они корчились и издыхали.

– Теперь не время об этом разговаривать, молчи только, – произнес Филипп, заглядывая под амбар, который возвышался на коротеньких столбах, – полезай туда… – примолвил он, наклоняя мальчика.

В мгновенье ока Степка очутился под амбаром.

– Смотри, солому-то крепче в угол запихивай…

– Небось не вывалится!..

– Тсс – пострел… На спички, бери…

Спичка чикнула; на секунду подполье амбара осветилось и минуту спустя дым повалил оттуда клубами. Но Филипп и Степка были уже на другой стороне вала и стремглав полетели в обратный путь. Шагах в тридцати от входа в дом оба они бросились в канаву и, присев в траву, стали дожидаться…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

І. Неудавшееся преступление

Если только читатель помнит Пьяшку, представительницу панфиловской дворни, он, верно, не забыл, что Пьяшка в последнем объяснении с Иваном приглашала его прийти вечером покалякать. Таинственный разговор его с барышней, неожиданный, скорый отъезд Карякина, слезы Наташи – все это, как каждый догадается, сильнейшим образом возбуждало любопытство Пьяшки; тем нетерпеливее ждала она Ивана, что тот обещал рассказать ей обо всем. Иван слова, однако ж, не промолвил о том, что придет вечером, но Пьяшка все равно ожидала его; в нетерпении своем она считала невозможным, несбыточным, чтоб Иван не вникнул в ее положение и не поспешил ее успокоить. Но вот давно уж пригнали стадо, давно село солнце, давно Анисья Петровна поужинала и легла спать – Иван все не являлся. Пьяшка каждую минуту выбегала на улицу, устремляла глаза во все стороны, прислушивалась – все было тщетно. Шорох приближавшихся шагов не радовал ее слуха. Панфиловка, окутанная непроницаемою темнотою ночи, хранила глубокое молчание; но Пьяшка не теряла надежды. Уж полночь наступила, Пьяшка все еще стояла у флигелечка, поглядывала на улицу и прислушивалась…

Нет сомнения, она прождала бы до зари, если б не произошло следующее обстоятельство: подняв глаза к небу[119] Пьяшка увидела красноватое зарево; не успела она присмотреться, когда верстах в двух за Панфиловкой сверкнуло пламя. Пьяшка остолбенела; но это продолжалось секунду: каждый ее суставчик, каждая жилка получили вдруг прыткость необыкновенную; она выскочила на улицу, потом метнулась к барскому дому, снова вернулась на улицу, прокричала несколько раз сряду: «пожар! батюшки, пожар! касатики, пожар!» и снова стрелою понеслась к барскому дому.

Крик Пьяшки прежде всего услышал Иван; многосложные происшествия дня наполняли его тревогой и не давали заснуть. С первым возгласом о пожаре Иван выскочил из сенника Андрея и выбежал за ворота. Пламя было едва заметно; но зарево, которое быстро разгоралось и трепетно вздрагивало, служило несомненным знаком, что огонь получал с каждою секундою больше силы; с той стороны слышался уже глухой, беспокойно волнующий сердце шум, которым сопровождается пожар даже в тихую погоду; с противоположного конца степи понеслись вдруг зачащенные удары колокола: то били набат в приходском селе. Иван кинулся будить Андрея. В одну минуту вся Панфиловка была на ногах; крики «пожар!» раздавались теперь из конца в конец улицы и увеличивали суматоху; ворота скрипели, калитки хлопали, испуганные дети плакали; какая-то баба ударилась даже выть голосом; все бежали к барскому флигелечку, откуда виднее было и пламя и зарево.

– Ах, батюшки! ах, отцы мои! ах! да ведь это Федор Иваныч горит! – неожиданно прозвучал голос Анисьи Петровны.

Голос Пьяшки, которая сопровождала барыню, не переставал отчаянно кричать и звать на помощь, как будто горели ее собственный подол и рубашка.

– И то, матушка, Федор Иваныч горит! Он, он! его усадьба! – отозвалось несколько голосов из толпы, стоявшей у флигелечка.

В эту самую минуту на улице явилась Анисья Петровна. Она в чем спала, в том и прибежала – надела только башмаки; но ночь была черна, и никто не мог видеть ее костюма.

– Ах вы, мошенники! ах вы, разбойники! – воскликнула она, накидываясь с поднятыми кулаками на мужиков и баб, глазевших на пожар, – что ж вы здесь стоите-то – а? Ах вы, окаянные! Я вас! Скорей садись все на лошадей! все туда… Я вас! Ах вы!..

– Тетенька, – проговорила взволнованным голосом Наташа, явившаяся почти в то же время, – велите взять ведра, багры, топоры…

– Ведра берите… топоры, разбойники!.. багры, мошенники! – подхватила, плескаясь и пенясь, помещица, преследовавшая мужиков и баб, которые спешили исполнить ее приказание.

Достигнув средины улицы, она наткнулась на мужика, который зазевался. Анисья Петровна замахнулась; оторопевший мужик вывернулся, отскочил, и Пьяшка, вертевшаяся подле, получила полновесную оплеуху. Но не время было разбирать правого и виноватого; помещица, сопровождаемая Наташей[120], пошла далее. У какой-то избы она услышала торопливый говор и топот выводимых из ворот лошадей.

– Кто это? – спросила Анисья Петровна, останавливаясь, чтоб перевести дух.

– Я, сударыня, Андрей. Со мной еще Иван, столяр. Ну, Ваня, живо садись на лошадь, – подхватил Андрей, – ведра взял? – топор взял?.. все взял?

– Взял, дядя Андрей. Держи лошадь-то, авось поспеем! – суетливо проговорил Иван, гремя ведрами.

– Ах вы, отцы мои! ах, батюшки! – воскликнула Анисья Петровна, поглядывая на зарево и всплескивая могучими своими ладонями, – да что ж это вы? скоро ли, пострелы? – внезапно подхватила она, устремляясь к другим избам, – я вас поразомну!.. Вот ведь Андрей поспел: стало, и вам можно!.. Ах ты, мать моя!.. Наташа, посмотри-ка, как разгорается-то! Уж не подожгли ли – помилуй бог?.. Андрей, Андрей! расспроси, отчего загорелось… спроси, отчего все это, – заголосила она, снова направляясь к мазанке.

Но Андрей не мог слышать поручения барыни: он скакал во весь дух с Иваном по направлению к усадьбе Карякина.