Эрнст Гофман - Зловещий гость (сборник)

• Название: Зловещий гость (сборник)
• Автор: Эрнст Гофман
• Жанр: Классический детектив

Эрнст Гофман – немецкий писатель, композитор и художник, автор мистических рассказов и детективных историй. В них он искусно и с непревзойденным остроумием смешивает действительность и вымысел. В некоторых отношениях Гофмана считают предшественником Бальзака, Диккенса и Достоевского.

Одно из самых известных произведений Гофмана, оказавших огромное влияние на литературу XIX и XX веков, – «Мадемуазель де Скюдери». В нем идет речь о знаменитой писательнице, которая невольно оказывается замешана в череду чудовищных убийств, потрясших Париж.

В книгу также вошли другие блестящие повести Гофмана – «Зловещий гость», «Счастье игрока» и «Майорат».

---

Многие из знатных особ, известных даже королю, сулили мастеру огромные суммы, чтобы только достать какую-нибудь вещицу его работы. Делать же что-нибудь для самого короля Кардильяк отказался решительно и на коленях умолял не принуждать его к этому. Точно так же он постоянно отклонял заказы Ментенон и даже не согласился изготовить для нее маленький перстень, который та хотела подарить Расину.

– Я держу пари, – сказала Ментенон, – что Кардильяк откажется прийти ко мне, даже если я пошлю за ним лишь для того, чтобы узнать, кому он делал эти уборы. Он непременно подумает, что я хочу что-нибудь ему заказать, а он не соглашается сделать для меня даже безделицу. Впрочем, я слышала, будто нынче он несколько смягчил свои причуды, работает прилежнее, чем когда-либо, и тотчас отдает вещи заказчикам, хотя и с кислой физиономией.

Скюдери, которая рассчитывала на свидание с Кардильяком, чтобы узнать, кому принадлежали вещи, и возвратить их владельцу, заверила Ментенон, что чудак, вероятно, не откажется прийти, если ему пообещают не говорить о заказе, а просто попросят сказать свое мнение о загадочном уборе. Ментенон согласилась и приказала немедленно послать за Кардильяком, явившимся через несколько минут, – можно было подумать, что посланный застал его уже по дороге во дворец.

Увидев Скюдери, Кардильяк застыл на месте, точно пораженный чем-то неожиданным, и растерялся до того, что поклонился сначала ей, а затем маркизе. Ментенон, указав на убор, сверкавший на покрытом зеленым сукном столе, тотчас спросила, его ли это работа. Кардильяк, едва взглянув на бриллианты, быстро схватил их и, спрятав обратно в ящичек, оттолкнул его от себя каким-то судорожным движением.

– Вероятно, госпожа маркиза, – заговорил он с неприятной улыбкой на своем красном лице, – очень плохо знает работу Рене Кардильяка, если могла хотя бы на одну минуту подумать, что найдется другой ювелир на свете, который способен сделать такой убор. Конечно, это моя работа.

– Если так, – продолжала Ментенон, – то скажите, для кого делали вы этот убор?

– Для себя! – ответил Кардильяк и затем, увидев написанное на лице у Ментенон недоверие и у Скюдери – боязливое ожидание, продолжил: – Это может показаться вам, госпожа маркиза, крайне странным, но тем не менее я сказал вам истинную правду. Единственно из любви к искусству я обработал свои лучшие камни, и это стоило мне немалых трудов. Но несколько дней назад убор непонятным образом исчез из моей мастерской.

– Ну, слава богу! – воскликнула Скюдери в восторге, затем быстро, как молодая девушка, вскочив с кресла, подбежала к Кардильяку, положила руки ему на плечи и произнесла: – Получите же обратно, господин Кардильяк, вашу собственность, украденную у вас бессовестными негодяями!

Сказав это, она подробно описала, каким образом убор оказался в ее руках. Кардильяк слушал молча, с опущенными глазами и только изредка прерывал рассказ невнятными восклицаниями: «Гм! Вот как! Ого!» и при этом беспрерывно складывал руки на груди или за спиной, будто чувствуя себя крайне неловко. Когда же Скюдери окончила рассказ, он долгое время стоял, не зная, как поступить: потирал себе лоб, вздыхал, тер глаза пальцами, будто плакал. Наконец, схватив решительно ящичек, подаваемый ему Скюдери, медленно опустился перед ней на одно колено и сказал:

– Вам, высокоуважаемая сударыня, сама судьба велит владеть этой драгоценностью. Не знаю почему, но только, работая над этими камнями, я думал о вашей особе и чувствовал, что тружусь для вас! Не откажитесь же принять от меня и носить это украшение – лучшее из всего, что я до сих пор сделал!

– Полно, полно, господин Рене, – полушутя возразила Скюдери, – в мои ли года украшать себя такими драгоценностями? Кроме того, с какой стати я буду принимать от вас такие роскошные подарки? Вот если бы я была красива и богата, то, конечно, не выпустила бы этого убора из рук. А теперь руки мои исхудали, шея всегда закрыта, так для чего же мне все эти драгоценности?

Но Кардильяк, поднявшись с колен и бешено сверкая глазами, продолжал, по-прежнему протягивая ящичек Скюдери:

– Возьмите! Возьмите хоть из сожаления! Вы не можете себе представить, как глубоко ношу я в сердце уважение к вашей добродетели и к вашим заслугам! Возьмите же этот подарок в знак чувств, которые я к вам питаю!

Так как Скюдери все еще колебалась, то Ментенон взяла ящичек из рук Кардильяка и обратилась к приятельнице:

– Что это вы все говорите о ваших годах? Какое нам с вами до них дело? Вы, точно молоденькая девочка, стесняетесь протянуть руку, чтобы взять то, что вам в самом деле нравится. Полно! Отчего вам не принять от честного Рене подарка, который он делает по доброй воле, тогда как многие другие были бы рады отдать за него целое состояние!

Пока Ментенон почти насильно заставляла Скюдери взять ящичек, Кардильяк вел себя как помешанный. Он бросался перед Скюдери на колени, целовал ее платье, руки, стонал, вздыхал, плакал, вскакивал, опять начинал бегать по комнате, задевая за стулья и столы, так что стоявшие на них фарфоровые и другие дорогие вещи шатались и звенели, – словом, держал себя так, что Скюдери, невольно испугавшись, наконец, воскликнула:

– Господи боже! Скажите, что с ним?

На это Ментенон, лукаво улыбнувшись, что, по-видимому, совершенно противоречило ее строгому характеру, ответила:

– Разве вы не видите, что Кардильяк в вас влюблен и по заведенному порядку решил пленить ваше сердце дорогими подарками.

Затем, продолжая в том же тоне, маркиза стала уговаривать Скюдери не быть слишком жестокой к несчастному воздыхателю. Скюдери, которую подстрекнул этот шутливый тон, начала возражать, подбирая остроумные реплики. Она говорила, что если дело действительно зашло так далеко, то, пожалуй, она вынуждена будет объявить себя побежденной, показав таким образом свету невиданный пример семидесятитрехлетней невесты с незапятнанной репутацией. Ментенон бралась приготовить свадебный венок и обещала научить новобрачную, как вести хозяйство, чего такая неопытная девочка, конечно, не знает.

Когда Скюдери, наконец, встала, чтобы попрощаться с маркизой, и ей пришлось взять заветный ящичек, к ней вернулся прежний страх.

– Послушайте, маркиза! – воскликнула она. – Вы, конечно, хорошо понимаете, что я никогда не вздумаю воспользоваться этими драгоценностями! Что там ни говорите, все-таки уборы эти побывали в руках злодеев. Мне страшно подумать о крови, которая, чудится мне, капает с этих бриллиантов, сверх того, само поведение Кардильяка кажется мне в высшей степени странным. Не скрою от вас, что внутренний тайный голос постоянно шепчет мне, будто за всем этим непременно кроется какая-то ужасная тайна. Хотя, с другой стороны, я не могу взять в толк, в чем эта тайна может заключаться, особенно если предположить, что тут замешан такой честный и достойный человек, как Кардильяк, который просто неспособен на что-то дурное. Во всяком случае верно одно: что я никогда не решусь надеть эти бриллианты.

Ментенон полагала, что Скюдери преувеличивает, однако на просьбу последней сказать по совести, что бы сделала она сама на месте Скюдери, маркиза ответила, что скорее бросила бы убор в Сену, чем позволила себе когда-нибудь его надеть.

На другой день Скюдери описала свое приключение с Кардильяком в очень милых стихах, которые вечером прочла в комнатах Ментенон королю. Особе Кардильяка немало досталось в этих стихах при описании его шуточного сватовства к семидесятитрехлетней деве из древнего рода, и вообще все произведение было проникнуто остроумием и комизмом. Король от души смеялся, слушая эти стихи, а затем поклялся, что сам Буало должен уступить пальму первенства Скюдери, потому что за всю свою жизнь не написал ничего забавнее и остроумнее.

Через несколько месяцев Скюдери случилось проезжать через Новый мост в карете со стеклами, принадлежавшей герцогине Монтансье. Кареты со стеклами были тогда только что изобретенной новинкой, и потому, когда проезжал подобный экипаж, толпы зевак обыкновенно останавливались на улице поглазеть на него. Так и в этот раз – столько народу столпилось на Новом мосту при появлении кареты, что лошади почти не могли двигаться. Вдруг громкие крики и брань долетели до ушей Скюдери, и вслед за этим она увидела, что какой-то человек, прокладывая себе путь кулаками, пытался пробиться через толпу к карете. Оказалось, что это был совсем еще молодой человек, очень, по-видимому, расстроенный, с бледным как смерть лицом. Добравшись с трудом до кареты, он внезапно запрыгнул на подножку и, прежде чем Скюдери успела ахнуть, бросил ей на колени небольшую сложенную записку, а сам, мгновенно соскочив на землю, кинулся опять в толпу, в которой и исчез, по-прежнему пробивая себе дорогу локтями и кулаками.

Мартиньер, сидевшая в карете со своей госпожой, испустила крик ужаса, едва увидев молодого человека, и без чувств упала на подушки. Скюдери стала дергать шнурок, приказывая кучеру остановиться, но тот, напротив, почему-то еще сильнее ударил лошадей, так что они, рванувшись, с пеной на удилах в одно мгновение с громом и шумом пронесли карету через Новый мост. Скюдери вылила чуть ли не всю свою скляночку спирта на лежавшую в обмороке Мартиньер, и когда та, наконец, очнулась, бледная, с печатью прежнего ужаса на лице, то, судорожно прижимаясь к своей госпоже, пролепетала: