Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации

• Название: Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации
• Автор: Борис Миронов
• Издательство: Весь Мир
• Жанр: История
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7777-0551-8

Фундаментальные работы Б.Н. Миронова по социальной истории Российской империи и исторической антропометрии вызвали большой интерес российских и зарубежных ученых, а также привлекли внимание широкой читательской аудитории. Новаторские подходы автора вызвали в научной и даже околонаучной среде оживленную дискуссию. Особым вниманием у рецензентов пользуется монография «Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII — начало XX века» (2010 — 1-е изд., 2012 — 2-е изд.). Настоящая книга содержит ответы автора на отзывы, рецензии, статьи своих оппонентов, которые по разным причинам не были опубликованы ранее, либо были опубликованы с сокращениями. В этой книге автор выступает последовательным поборником аргументированной, содержательной и корректной научной критики.

---

Мне кажется, прошедшие дискуссии представляют историографический интерес. Во-первых, аналогичные дискуссии, по-моему, будут проходить и впредь, потому что перестройка в отечественной историографии, начавшаяся во второй половине 1980-х гг., далеко не закончилась; период империи в особенности мало ею затронут. Господствующие в настоящее время концепции сформулированы в советской историографии 50–60 лет, т.е. два полных поколения, назад, и требуют пересмотра уже хотя бы потому, что создавались в не самых лучших творческих условиях, под идеологическим контролем и по марксистским лекалам, которые были сконструированы более 150 лет назад. Трудно спорить с тем, что «марксизм — это очень серьезная вещь, если говорить о целостном подходе Маркса к пониманию общества как системы», но марксистская философия и методология истории устарели, что совершенно естественно. «Историческая наука не терпит “твердо установленных”, самодовольных и каменеющих в догматы истин. Перед лицом одержимых нетерпимостью и фанатизмом ортодоксов я настаиваю на том, что существо всякой науки, в том числе и исторической, составляют открытость, множественность точек зрения, соперничающих между собой, сопоставляющих себя друг с другом»{6}. А раз смена парадигм продолжится, то изучение этого опыта имеет смысл — он, я надеюсь, может поспособствовать более спокойному обновлению историографии в будущем.

Во-вторых, история науки показывает: гласность — это, может быть, лучший способ защитить новую научную концепцию, которая имеет серьезные основания, но расходится с господствующей точкой зрения. Под пристальным вниманием научного сообщества дискуссии, как правило, проходят более академично, красиво и благородно, потому что до сих пор «языки — страшнее пистолета», наверное, даже еще страшнее, чем 185 лет назад, когда А.С. Грибоедов произнес знаменитые слова, ставшие максимой[3].

Рождение новой парадигмы революции: родовые муки

Человеку повезло, если у него хорошие враги.

Народная мудрость

Много раз я убеждался в правоте Ф. Тютчева: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Однако резонанс на книгу «Благосостояние населения» превзошел все мыслимые мной варианты реакции. Я предполагал: доказательства, представленные в книге о повышении уровня жизни населения в XIX — начале XX в., являются убедительными и удовлетворят самых больших скептиков. Но, как оказалось, сильно ошибся. Все, кто не доверял выводам советской историографии в принципе, полагая, что в имперской России дела обстояли не так плохо, как об этом принято думать, и до революции 1917 г. народу жилось удовлетворительно или даже хорошо, приняли выводы с доверием и даже с энтузиазмом. Те же, кто разделял традиционные взгляды о кризисе позднеимперской России, все аргументы, включая самые убедительные антропометрические, подвергли критике. Правда, критика была по большей части голословной, по принципу «не может быть, потому что не может быть никогда» или «не верю!», — как выразился один из скептиков, готовый скорее допустить, что приведенные мною данные подтасованы, чем принять вытекающий из них вывод.

Другой оппонент опровергал мои выводы, основанные на антропометрических данных, ссылками на так называемое «солнцеедение». Якобы существуют исследования, доказывающие, что с помощью бактерий, находящихся в верхних дыхательных путях и в толстом кишечнике, происходит преобразование газообразного азота в белки человеческого тела, а также его усвоение живым веществом и клетками, ферментами крови. Благодаря этому человек якобы способен длительное время обходиться без физической пищи и воды или только без физической пищи. Такой человек, которому для жизни нужен только воздух, стал называться солнцеедом или раноедом, бретарианцем (от англ. breath — дыхание). Саму философию такого образа жизни, соответственно, называют солнцеедением или праноедением. Сторонники этой концепции утверждают: поддержание жизнедеятельности организма осуществляется за счет праны (жизненной силы в индуизме) или от энергии солнечного света{7}. Однако на данный момент отсутствуют общепризнанные экспериментальные и фактические данные, подтверждающие подобные утверждения. Современная наука отвергает саму возможность подобного явления, поскольку оно противоречит научным представлениям о принципах жизнедеятельности живых существ. Никакой организм в природе не может функционировать без поступления веществ, выполняющих роль источника энергии и строительного материала. Растения создают органические вещества из неорганических (главным образом из воды и углекислого газа) с помощью света, однако жизнедеятельность человека построена на совершенно иных принципах. В нескольких документированных случаях люди, следовавшие практикам солнцеедов, умерли от голода.

Недостаток доказательности компенсировался высокой эмоциональностью и ужасными аналогиями: меня обвинили в биологическом детерминизме, вспомнили об использовании антропометрических данных в расистских теориях фашизма, а самый непримиримый критик заявил об аморальности антропометрических измерений. Подтвердились старые истины — «возражения против прогресса всегда сводятся к обвинениям в аморальности» (Бернард Шоу); люди склонны доверять тому, во что верят, и отвергать то, что этой вере не соответствует. И поколебать их веру чрезвычайно трудно, если вообще возможно. Как ни парадоксально, ученые дамы и мужи, привыкшие думать строго логически, легко замечающие противоречия в аргументации у других, сами делали логические ошибки. Например, никто из оппонентов не подверг сомнению вывод о понижении уровня жизни в XVIII в., сделанный на таких же антропометрических данных, ибо это совпадает с устоявшимися представлениями. Возражения касались только последней трети XIX и начала XX в. — именно вывод о повышении благосостояния в этот период противоречит стереотипу.

Однако, как показали споры вокруг рукописи, предшествующие публикации, и дискуссия после выхода книги, дело заключалось не столько в том, повышался или понижался уровень жизни россиян в пореформенное время, а в том, какие выводы из этого следовали. Если уровень жизни повышался, то разговоры о системном кризисе в позднеимперской России, о социально-экономической обусловленности революционного движения, о несостоятельности реформ царизма, наконец — и это самое главное — о закономерности и необходимости Русской революции 1917 г. лишались твердой почвы. Пересмотр, казалось бы, частного вопроса о динамике уровня жизни требовал если не коренного пересмотра, то, по крайней мере, существенной ревизии представлений по принципиальным вопросам истории имперской России. Вот в чем, на мой взгляд, состояла главная причина бурной реакции на книгу «Благосостояние», являющуюся продолжением моей предыдущей монографии «Социальная история», по сути, третьим ее томом. В ходе этой дискуссии произошла консолидация сторонников оптимистической и пессимистической концепции российской истории. По аналогии с классификацией, используемой в зарубежной историографии, к «оптимистам» я отношу тех, кто считают, что в позднеимперский период в развитии страны наблюдались положительные тенденции, позволявшие при более удачном стечении обстоятельств избежать революции, а к «пессимистам» — кто настаивает на тотальном системном характере кризиса, с неизбежностью закончившегося революциями.

«Социальная история» увидела свет в 1999 г. Предположение о повышении уровня жизни в XIX — начале XX в. было высказано уже там, причем на основании преимущественно антропометрических данных. Никаких возражений против этого в многочисленных рецензиях мне не встречалось. В той же книге недвусмысленно пересмотрены представления о развитии имперской России. Правда, тогда я еще не решился из-за отсутствия достаточной доказательной базы подвергнуть критике идею о закономерности и объективности (в марксистском смысле) русских революций начала XX в., хотя и отметил стремление образованного общества к политической власти в качестве движущей силой революций. Кроме того, идеи о прогрессивной модернизации страны, повышении уровня жизни и революции не соединялись в причинно-следственную цепь. Это впервые сделано в «Благосостоянии». Поэтому, мне кажется, критика и пропустила эти принципиальные идеи без возражений. Те же, кто заметили, не высказались публично, по крайней мере, громко. На ревизию традиционной концепции кризиса и революции обратили серьезное внимание, пожалуй, только в С.-Петербургском институте истории РАН (далее — СПбИИ, как он называется с 2000 г.), где я работал, правда, после публикации «Социальной истории», так как я не обсуждал ее рукопись там ради получения рекомендации к печати, как это обычно делается.