Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации

• Название: Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации
• Автор: Борис Миронов
• Издательство: Весь Мир
• Жанр: История
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7777-0551-8

Фундаментальные работы Б.Н. Миронова по социальной истории Российской империи и исторической антропометрии вызвали большой интерес российских и зарубежных ученых, а также привлекли внимание широкой читательской аудитории. Новаторские подходы автора вызвали в научной и даже околонаучной среде оживленную дискуссию. Особым вниманием у рецензентов пользуется монография «Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII — начало XX века» (2010 — 1-е изд., 2012 — 2-е изд.). Настоящая книга содержит ответы автора на отзывы, рецензии, статьи своих оппонентов, которые по разным причинам не были опубликованы ранее, либо были опубликованы с сокращениями. В этой книге автор выступает последовательным поборником аргументированной, содержательной и корректной научной критики.

---

Столь же несостоятельны претензии В.П. Булдакова на оригинальную методологию. По его мнению, позитивизм — безнадежен, эволюционизм — филистерский. «Было бы вообще полезнее, если бы исследователи отказались от мелкой игры в позитивистские генерализации»{153}. Что предлагается взамен? Аналогия, осужденная им, кстати, резонно. «Прием, который можно назвать перекрестной компаративистикой — отысканием аналогий в “своем” и “чужом” прошлом (курсив мой. — Б.М.)»{154}. Аналогия — рискованный прием, вывод по аналогии часто носит гипотетический характер и нуждается в эмпирической проверке. Справедливости ради отмечу: рассказывая анекдоты из жизни великих людей или о том, как во время революции «чернь» приходила в разрушительный экстаз, а затем возвращалась в объятия авторитаризма, В.П. Булдаков использует также неофрейдизм. Правда, почти все примеры заимствованы из зарубежных работ, несмотря на презрение к низкопоклонству перед заморскими авторитетами.

Итак, как ни парадоксально, монографию В.П. Булдакова отличают именно те черты, которые ставятся им в укор современной общественной науке, в том числе неиссякаемая вера в магию произносимого. Этот парадокс легко объясняется с помощью так любимого автором психоанализа — но у меня нет возможности на этом остановиться подробнее.

Как я заметил, выводы В.П. Булдакова не оригинальны. В принципе это не беда — в науке оригинальность встречается очень редко. Однако от исследователя требуется доказательность построений; он обязан свои выводы строить на прочном источниковедческом фундаменте. Этого-то в книге и нет. Выводы не доказываются, а постулируются. Например, утверждается: смута-революция является результатом деятельности увеличившихся в числе психопатических личностей, а наступление реакции — уменьшением их числа. Где доказательства?! Следовало как-то оценить, как изменялось число психопатов и «серой массы» во времени, обратившись, например, к данным о численности психически больных. В.П. Булдаков этого не делает, а если подобные сведения найти, то оказывается: гипотеза не подтверждается (подробнее см. в настоящей книге глава «Русские революции начала XX века: уроки для настоящего», рис. 3).

Или он утверждает: сознание русских крестьян было архаично, у них преобладали инстинктивные формы поведения; нецивилизованным русским народом двигали инстинкты, страсти, аффекты. Во-первых, психологи считают, что это в равной степени относится и к современному западному человеку. Во-вторых, где доказательства?! И это можно сказать практически о всех его выводах.

В.П. Булдаков выдает свои идеи за достоверные выводы, хотя их в лучшем случае можно рассматривать как предположения, нуждающиеся в проверке. Возьмем, к примеру, подхваченную им идею об «омоложении населения» как причине революции. Он даже не объясняет, что подразумевается под этим, и не делает демографических расчетов, подтверждающих тезис. По-видимому, подразумеваются высокие темпы естественного прироста населения в пореформенное время, имевшие следствием увеличение доли младших возрастов в населении, о чем пишут сторонники структурно-демографической теории. Звучит правдоподобно, но не соответствует российской действительности начала XX в. Сравнение результатов двух смежных переписей населения 1897 и 1920 гг. показывает: омоложения населения в интервале между 1896–1920 гг. не наблюдалось, гипотезу о влиянии изменения возрастной структуры на революционные события приходится отвергнуть (подробнее см. в настоящей книге главу «Русские революции начала XX века: уроки для настоящего», табл. 26). Не исключено, при тестировании и другие предположения В.П. Булдакова окажутся несостоятельными.

При чтении книги создается впечатление: недостаток новизны В.П. Булдаков пытается завуалировать оригинальным языком — вычурным, псевдоученым и смутным. Огромное количество иностранных слов употребляется без нужды, а, скорее всего, для того чтобы продемонстрировать ученость и прикрыть отсутствие новых идей. «Троцкий был изоморфен ожиданиям масс»; «Ленин изоморфен русской смуте»; «диссипативная природа свободных радикалов»; «российские пиндары»; «мнимая хронотопная стратифицированность», «культурно-антропологический код», «слепая социэтальная энергетика»; «концепты-симулякры»; «россиянин — эпилептоид, опирающийся на мыслеобраз», «периодически впадающий в параноидальное самоуничижение»; «геокультурная пропасть»; «синергетическое восстановление»; «людское онтологическое мироощущение»; «суицидальная имперская система»; «квазифеодальная подструктура»; «этатизация православия»; «рекреационная способность империи»; «идеократически-патерналистская система» в «отеческом маразме» и т.д., и т.п.{155} Слова звучат загадочно, но это не добавляет ничего нового, не проясняет и не углубляет анализа: эти новые в русском языке слова (часто из словаря постмодернизма) не имеют точного русского эквивалента, многозначны, сложны по значению; их использование приводит к смещению смысла. «Троцкий изоморфен ожиданиям масс», а «Ленин изоморфен русской смуте». Изоморфный значит отличающийся сходным строением. Получается: Троцкий имел сходное строение с массами, а Ленин — с русской смутой? Слова, слова, слова! Сотрясают воздух и затемняют смысл. Может быть, это современное проявление революционного невроза или психоза, о котором говорит В.П. Булдаков?!

Я не являюсь позитивистом, поскольку не считаю историческую науку аналогичной наукам естественным и не верю в единство гносеологических процедур во всех отраслях знания. Но я разделяю методологическое требование науки, идущее от позитивизма: гипотезы и предположения должны верифицироваться, а не подкрепленные эмпирически — отвергаться. Следую также и принципу опровержимости, или фальсификации, сформулированному К. Поппером: сколь угодно большое число фактов, подтверждающих теорию, не доказывает ее истинности, но один факт, противоречащий теории, доказывает ее ложность{156}. Поэтому спекуляции мне чужды и неинтересны. Вот почему я не уделил книге В.П. Булдакова внимания, на которое он претендует. Кроме того, в «Красной смуте» он выступает в роли патологоанатома русской революции. А цель моей книги очень проста — выяснить, как изменялся жизненный уровень населения в период империи и повлияла ли эта динамика на происхождение русских революций. На его статью о системном кризисе, имеющую непосредственное отношение к моему исследованию, я отреагировал должным образом.

Заметки В.П. Булдакова о моей книге не могут быть компетентными, более того, вводят в заблуждение читателя по простой причине — он не прочел книгу сколько-нибудь внимательно. Так, он заявляет: «Миронов убежден, что “индекс человеческого развития”, который учитывает три показателя — долголетие, уровень образования и валовой внутренний продукт, дает ключ к переосмыслению российской истории. Однако фактически он оперирует лишь одним “интегративным” показателем — “дефинитивной длиной тела”». На самом деле в книге 12 глав, из них, так сказать, антропометрических — четыре. По крайней мере, две трети текста посвящены другим вопросам. В книге проблема уровня жизни проанализирована комплексно и системно — рассмотрены, кроме антропометрических показателей (рост, вес, становая сила), производство продовольствия и его потребление, цены и зарплата, доходы, налогообложение и недоимки, вклады в банки, демографические процессы, воинский брак и здоровье, динамика валового внутреннего продукта, а также такие важные для темы вопросы, как представления современников о благосостоянии населения и дискурс о пауперизации в российской общественной мысли.

Критика В.П. Булдакова не может быть компетентной также потому, что автор не в состоянии разобраться в методологии исследования, а это в данном случае имеет принципиальное значение. Он плохо понимает язык цифр — а их в монографии сотни тысяч, и именно на них основываются выводы — и не может понять даже элементарной таблицы — а их в книге 236. Например, о таблице в Приложении 2{157} он иронически пишет: она составлена по принципу «в огороде бузина — в Киеве дядька», намекая на отсутствие смысла и логики в ее построении. На самом деле это не аналитическая таблица, а таблица-«склад», содержащая сведения для статистического анализа, проводимого в соответствующих местах книги, где и сделаны соответствующие выводы. Именно поэтому она и помещена в Приложении. В неуклюжих попытках опровергнуть мои расчеты критик может вспомнить лишь трафаретный и несостоятельный «довод» о ненадежности «среднестатистических» данных, который уже более 100 лет используется людьми, не понимающими языка цифр и не знакомыми с азами статистики, когда им нечего сказать. Если исследователь располагает 306 тыс. индивидуальных и 11,7 млн. суммарных данных, то без расчета разного рода средних просто не обойтись. Без средних источниковедческая база представляет собой не более чем огромную кучу сведений, не поддающихся осмыслению. Возражение против использования средних цифр — лучшее свидетельство несостоятельности критика в статистических вопросах.