Геннадий Прашкевич - Станислав Лем

• Название: Станислав Лем
• Автор: Геннадий Прашкевич
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-235-03777-9

В беседе с Томашем Фиалковским польский писатель и мыслитель Станислав Лем (1921-2006) вспоминал: «Когда мой сын изучал физику в Принстоне, я поддерживал с ним весьма интенсивную переписку. И он жаловался матери в письме, что отец, вместо того чтобы писать о своей внутренней жизни или расспрашивать о его настроениях, пишет о галактиках, о чёрных дырах, об искривлении пространства. Моя жена ему ответила: “Внутренней жизнью твоего отца являются именно чёрные дыры и галактики”».

Судьбу Лема нельзя назвать совсем уж безоблачной (война, оккупация, временная эмиграция, болезни), и всё-таки основу его биографии составляют не приключения тела, а приключения мысли.

Органичное сочетание цельности и многогранности творчества — вот что больше всего поражает в этом писателе. Реалистическая трилогия о трагических событиях Второй мировой войны, автобиографическая книга о детстве, строгая научная фантастика, завиральные истории о похождениях космического звездопроходца Ийона Тихого, сказки роботов, рецензии на несуществующие книги, научные трактаты, литературоведческая монография, десятки тысяч писем, тысячи коротких эссе на самые различные темы…

---

Некоторое время спустя Станислав Лем продолжил начатый разговор.

«Ваше письмо объяснило мне, на сколь хрупком основании покоится любое соглашение, возникающее между людьми через литературу. Ведь если бы я был автором всех моих книг, за исключением “Кибериады” и “Звёздных дневников”, Вы наверняка не занялись бы моим творчеством так благодатно и так замечательно, как это произошло. При этом я думаю, что различий базовых суждений о литературе, в частности, хотя бы в её фантастическом ответвлении, между нами ещё больше, чем это, казалось бы, следовало из предложенной Вами раскладки моих произведений на четыре группы, потому что я уверен: при продолжении аналитического разбора мы пришли бы к дальнейшим различиям. Так, например, поместив под микроскоп отдельные “путешествия” Ийона Тихого, мы установили бы (собственно, это уже произошло ранее в нашей переписке), что Вы отличаете и выделяете не те же самые путешествия, которые предпочитаю я. Так, например, путешествие, связанное с “теологическим” зарядом, Вас явно не устраивало, и Вы даже предлагали его исключить из сборника, в то время, как для меня оно являлось и является одним из самых метких и важных, наиболее точно отражающих мои исходные намерения. Ведь моё негативное отношение к отдельным собственным текстам, к таким, например, как “Расследование”, “Эдем” или “Возвращение со звёзд”, вытекает из ощущения расхождения первоначального намерения и его выполнения, то есть дисквалифицирует эти произведения за их несовершенство, за то, что они свернули на неправильный путь. Ну а там, где до подобной дисквалификации не доходит, я попросту считаю, что написал то и так, как “должно быть”. Дискуссия на тему “кто из нас здесь прав” лишена смысла, поскольку литература — это всегда исключительно argumentum ad hominem[101], и это argumentum, все обоснования которого представляют собой лишь вторичную рационализацию (критическую). Существуют, как известно, книги, которые мы любим и уважаем, такие, которые любим, но не уважаем, такие, которые уважаем, но не любим, и, наконец, те, которые не любим и не уважаем. (Для меня к первой категории принадлежат книги — не все — Бертрана Расселла; ко второй — Сименона, к третьей — Кафки, к четвёртой — книги типичной science fiction.)

То же касается и нашего отношения к людям, например, к женщинам!

Ведь можно считать, что некая женщина вполне достойна любви за её положительные качества души и тела, и одновременно осознавать, что ты её никогда не полюбишь. На вопрос почему, можно, наверное, ответить, — но это будет вторичная рационализация; первоначальным же остаётся влечение или отвращение. Добросовестный критик — это такой критик, который лишь то признаёт и хвалит от всего сердца, что одновременно и любит и уважает; конечно, нюансы между первым и вторым повсюду стараются стереть.

Ключ оценки моих собственных книг — это моё отношение к ним с позиции читателя. К “Кибериаде”, к “Звёздным дневникам”, а также к “Мнимой величине” и к “Абсолютной пустоте” я могу безболезненно возвращаться и обычно нахожу в этих текстах что-нибудь вполне удовлетворяющее меня, а потому и ощущаю желание узнать иные — если бы они были — книги такого типа. “Солярис” — особая вещь, её я больше уважаю, чем люблю, — даже корректировать не хочу! Фантазия, которую я ценю, — это крылья, выносящие нас за пределы Познанного и Испытанного. Происходит ли такая трансценденция достигнутых границ в виде дискурса (“фиктивной онтологии”, “теологии”, “философии”, “лингвистики” etc.) или же в виде беллетристики (гротеска или “визионерской атаки”), имеет для меня чисто тактическое значение. Какова вершина, какие возникают препятствия при её штурме, такова и применяемая тактика, ничего сверх того. Это не значит, что я — предтеча, а Вы — традиционалист, что я выдвинулся куда-то там, а Вы остались позади. Нет, это означает лишь то, что я пишу и читаю только то, что меня занимает, что мне доставляет удовлетворение. Я ищу, в моём чисто субъективном ощущении, — истины. И тут правота уже на стороне тех, кто считает, что я, наращивая эрудицию и знание, тем самым затрудняю себе чисто беллетристическую работу в пределах ранее использованных канонов (“Кибериада”, “Солярис”), поскольку жажда оригинального, хотя бы похожего на правду отличия, подгоняет меня успешнее всех других используемых критериев естественности, например, композиционного, стилистического etc. Так, например, будучи подобен (духовно) профессору Хогарту из романа “Глас Господа”, я не очень привязан к сентиментально-мемуарным достоинствам в “Высоком замке”. Единственная часть этой книги, которая по-прежнему доставляет мне удовольствие как читателю, является главка, посвященная “удостоверенческому бытию” как метафоре-параболе, показывающей инициацию ребёнка в общественный быт, а одновременно и вхождение того же ребёнка в ту систему символических инструментов, благодаря которой он начинает участвовать в духовной жизни человечества. (Замечу, кстати, что Ваше предпочтение, например, “Голема” “Высокому замку”, остаётся для меня совершенно необъяснимым; именно это, как я думаю, и является той differentia specifica[102] наших индивидуальностей, которую можно было бы по-разному интерпретировать, но наверняка нельзя разгрызть и понять окончательно.)

Я чувствовал, с какой старательностью и осторожной деликатностью Вы подбирали слова, чтобы не задеть мою авторскую любовь, но этого не надо. Я, конечно, ничего не имею против того, чтобы мои книги стали бестселлерами, но принимать это во внимание и стараться специально написать бестселлер или вещь, адресованную элите, — нет, я так не могу. Во-первых, не умею, а во-вторых, не думаю, что даже если бы и умел так писать, то захотел бы удовлетворить принятым решением не себя, а кого-то другого. Считаю своей моральной писательской обязанностью признаваться в написании всех моих книг, хотя не считаю, что должен в обязательном порядке соглашаться на переиздания того, что, по мнению издателя, respective требует книжный рынок. А уж принятие во внимание голосов критики, читателей, врагов, друзей, далёких и близких людей — вообще не входит в мой кодекс писательского поведения, уж не знаю, хорошо это или плохо. В этом смысле я даже не киплинговский кот, который гуляет сам по себе; просто я хочу гулять там, где до меня ещё вообще никто не бывал, и меня изумляет то, что именно изумляет, а вовсе не сам по себе след непроторённый. Если я даже увижу такой никем ещё не проторённый след, то и тогда не ступлю туда ни на шаг, если только вся эта эскапада не очарует меня заранее…

Аргументы вроде тех, которые Вы самым добросовестным образом изложили, я, конечно, принимаю к сведению. Но речь идёт о таком типе аргументации, который убедил бы меня, что книги писателя X содержат ценности, которые я в качестве читателя не обнаружил, так как был внутренне слеп. Эта аргументация может убедить меня склониться к уважению некоего писателя X, но всё равно не заставит полюбить его книги, ибо, как я уже сказал, это очень разные вещи. Отношения с литературой отличаются особой духовной интимностью, своей неповторимостью — подобной отношениям, как уже было сказано, в эротике, то есть любовь, которую мы питаем к женщине, вовсе не пропорциональна нашему знанию её достоинств. Царство тривиальной литературы стояло и стоит на том, что люди читают книги только потому, что это доставляет им удовольствие, и всё — баста! А вот высокие произведения люди больше признают выдающимися, нежели читают с радостью.

Как писатель, я делал много вещей умеренных.

Например, весь “Пирке” для меня — это литература добрая, гладкая, умелая, складная, но одновременно отошедшая от подлинности, которая только и создаёт возможность драмы. Пилот Пирке в лучшем случае — персонаж Джека Лондона, но не Джозефа Конрада, поскольку такие довольно скромные цели я ставил себе в то давнее время. Ну а потом к этому моему “харцерскому” Баден-Пауэлловскому герою я немножко привязался, — и люблю, хоть и не уважаю.

Конечно же, отмеченное различие наших оценок моего труда — вещь нужная и важная, поэтому моя благодарность Вам — не лживая; это был ценный опыт, за который ещё раз Вас благодарю»{185}.

3

В мае 1975 года Станислав Лем в очередной раз побывал в Западном Берлине.

Вернувшись, он с огорчением писал своему постоянному адресату Майклу Канделю:

«Вот уже несколько десятков лет в области научной фантастики в США под видом амброзии и нектара богов продаётся в основном г…, и читающая публика так уже вошла во вкус этого г…, что какому-то типу с азиатского Востока с подножия каких-то там Татранских гор не пристало быть самым умным. Чего ради из-за этого умника отказываться от любимого г…?..»{186}