Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…

• Название: Дневник – большое подспорье…
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9691-1381-7

Завершающий, двенадцатый том ненумерованного Собрания сочинений Лидии Корнеевны Чуковской (1907–1996), подготовленного ее дочерью Еленой Цезаревной Чуковской (1931–2015). Верстку этой книги Елена Цезаревна успела прочесть в больнице за несколько дней до своей кончины. Лидия Чуковская вела подробные дневники с 1938 по 1995 год. На основе этих дневников были составлены ее трехтомные «Записки об Анне Ахматовой» и том «Из дневника. Воспоминания», вошедшие в Собрание сочинений. Для настоящей книги отобраны записи о литературных и общественных событиях, впечатления о прочитанных книгах, портреты современников и мысли автора о предназначении литературного творчества и собственного дневника.

---

О его интеллигентности. О том, что он был настоящий русский интеллигент. (Сейчас начальство уже дало знак уважать интеллигенцию и Атаров этим воспользовался).

Верно ли это?

В смысле познаний, в смысле тонкости – да. На фоне Кожевникова, Кочетова, Бубеннова, конечно – да.

На самом деле – нет. Потому что русский интеллигент это не только ум общества («интеллигенция должна думать; перестав думать – она перестает быть интеллигенцией» сказал Атаров), но и совесть общества.

А Коля на это не тянул.

Он хотел карьеры, поездок за границу, членства в Правлении, денег. Он боялся.

Дело Пастернака – Коля выступил за исключение… Дело Оксмана – Коля исключал с ражем… Пленум ЦК по разгрому литературы весной 63 г. – Коля по радио восхваляет решения…

После Атарова – Левик[242].

Бестолково, но сердечно.

– Таких похорон, таких слов никогда не было, – шепчет мне Марина.

И я не смеюсь. И серьезно отвечаю «правда».

– Ты читала заметку Мартынова в «Лит. Газете»? – шепчет Марина. – Так никто никогда ни о ком не писал. Правда?

И я отвечаю: Правда.

Она уже не думает, что это спектакль. Впрочем и Атаров, и Левик, и С. С. Смирнов огорчены в самом деле, и многие тоже. Они горюют, лгут, а Мартынов написал нечто трафаретное и заурядное. Хорошо, что она этого не понимает – видно не знала никогда настоящего дружества, настоящего горя друзей… Ее утешает и этот суррогат. Пусть.

Панихида кончена.

Подходят люди. Тенишевцы: Леля Арнштам, Сима Дрейден. Потом: Барто, Михалков, Кассиль. Эти наверное пришли, чтобы почтить деда.

Конечно, Толстая.

Меня почему-то целует Михалков… Гадко.

(«Мне стало очень гадко», – сказала бы Фрида).

Прощаемся. Я целую холодный лоб.

Идем к машинам.

Ивич. Ваня.

Меня посадили в машину к Геннадию Матвеевичу, я жду наших. А они все садятся в автобус. Я выскакиваю, ищу Лелю, Ивича, кого-нибудь, но нахожу только Ваню. Еду с ним.

Новодевичье. Очень хочется на Тусину могилу. Но нельзя. Холод, стужа, ветер. Чего-то ждут. М. В. Юдина спрашивает у меня, отпели ли Колю.

Митинг продолжается. Выступает Л. Левин. Неглупо и с любовью.

Могильщики роют яму. И вдруг Марина начинает громко восклицать: Боже мой! Боже мой! Я пугаюсь. Оказывается: могила для Коли вырыта рядом с могилой Поликарпова. Она в отчаянии.

Это конечно случай. Просто – следующий именитый покойник. И конечно Коля терпеть не мог Поликарпова. И все-таки – в этом случае есть как бы некое наказание: за Пастернака, за Оксмана…

Все кончено. Идем к машинам. Долго ищем и не находим Юдину.

С трудом влезаю на лестницу. Как он тут бедняга ходил, Коля – без лифта. Сутолока. Терплю – хочу, чтобы Марина и дети не были бы на меня в обиде. Что-то ем. Рядом со мной – Симка, Иника[243]; тут же Зоя Козакова [Никитина], Ида Слонимская, Левин, Смирнов, какие-то мне неизвестные дамы. Марина говорит без умолку.

– У меня золотые дети. Выпьем за моих детей. Как они нежны ко мне, как заботливы. Митя опять Тюляляйчик. Маленьким его звали Тюляляйчик. Митенька, Тюляляйчик, пойди сюда…

Рядом со мной Иника. Старая, седая, в морщинах (как и я); она выглядит Марининой мамой. Марине больше 42 не дашь (ей 60); а Ирине – меньше 70.

Я скоро ухожу, меня провожает Сима. Люша остается мыть посуду, помогать по хозяйству. Она очень добра; она жалеет деда, Марину, меня, мальчиков; кроме того, вся эта хлопотливая деятельность что-то в ней заполняет.

* * *

Кому плохо сейчас?

Деду. Марине. Мите.

И всем по разному.

В последние годы дед был сильно Колей недоволен. «Приезжает сюда, как в гостиницу». «Только требует, ничего не дает. Не платит слугам, не помогает мне платить за дачу. Они с Мариной скупы. Коля не хочет помочь мне поставить памятник бабиньке».

Тем не менее, дед его конечно любил. Из писаний – любил переводы и кое-что в воспоминаниях.

Сейчас он потрясен. Нас было четверо. Осталась я одна. Он потрясен мгновенностью. Он винит себя в невнимании, в брюзжании.

Тем не менее, он горе это перенесет и быстро. Потому что с Колей из его жизни ничего не ушло. Кроме разве интересных застольных бесед.

Митя, грубовато и капризно относясь к матери, как к надоевшей няньке – обожал отца, который гораздо меньше возился с ним, чем мать. Нагло отвечал по телефону, когда она звонила ему к деду на даче, бегал от нее. Отец же, мало уделявший ему внимания, был в его глазах самым умным, самым образованным, самым талантливым. «Папа говорит, что…»

И вот папа мертв.

Для Марины горе тяжелое. Потому что тут не только любовь, цельная, с юности, но и ежесекундная деятельная забота. Человек небывалого здоровья, феноменальной энергии, цельности, она всегда, а в последние годы, когда дети выросли и разъехались, отдавала ему все силы – сама стряпала, подавала, покупала, звала портных и т. д. Заполнить пустоту будет ей теперь нелегко. Если бы она взяла на себя дачу! Но этого она не захочет – да и не захочет дед, который от нее устает.

13/XI 65. Вечером Марк Поповский в читальне сделал двухчасовый доклад – по изученному им делу НКВД и Прокуратуры о гибели Вавилова и его Института.

Т. к. этот человек 37–38 гг. не пережил – методы убийства Вавилова и уничтожения его Института кажутся ему уникальными.

Между тем, слушая его, я все время думала об уничтожении нашей редакции. И у нас были свои Лысенко и Презент; намечено было убить Маршака и уничтожить дело; Маршак был спасен случайно (кажется Молотовым); дело уничтожено; расстреляны многие (и, я убеждена, по этому же делу – Митя).

Я посоветовала после Поповскому не читать таких докладов, чтобы не мобилизовать всю черную силу; важнее написать книгу со всеми документами. Это надежнее.

I/XII 65. Прочла Вл. Набокова «Другие берега». Талантливо и противно. Никого не любит, кроме отца, ничего, кроме барского дома и бабочек, людей презирает отчаянно. Он из тех, кто так и умрет, не догадавшись, что в мире, кроме него, существуют другие люди. А еще за что-то любит русскую литературу.

Любимая девушка, Тамара, описана, как заманчивый бутерброд с килькой.

28/XII 65. Кругом – разговоры о деле Синявского. Люди меня раздражают. Никаких уроков истории. Как в 37-м отделывались от всего подлой фразой: «лес рубят – щепки летят», так теперь, уверовав в официальную версию, что Синявский – А. Терц (хотя суда не было еще) повторяют: зачем выносить сор из избы. Очевидно, чтобы в избе было чище…

8/I 66. Москва. Мечусь. Работаю плохо и мало.

* * *

Виделась в Поликлинике с Поповским. Мои пророчества сбылись быстро. На днях было объявлено в Союзе его выступление (доклад о Вавилове). За день – отменили. Вызвали к Ильину[244]. Некто из Горкома. В качестве кого-то мой негодяй из «Сов. Писателя», Росляков[245]. «Зачем сыпать соль на раны» и пр. Груды анонимок и подписанных писем из Ленинграда с протестами.

Получила письмо от Френкеля[246]. Издательство не хочет страниц о Митиной гибели.

Все одно к одному. Вторично убивают тех, кого убили в 37-м. Чтоб ни памяти, ни имени, ни слезы, ни проклятия убийцам.

* * *

В Лавке Писателей получены Цветаева и Заболоцкий.

Вот какие два поэта вошли сейчас в дома… Как бы они ни были урезаны – это праздник.

14/I 66. Москва. Гнусная статья Еремина[247]. Опытный палач – мы когда-то отвечали ему с трибуны (Фрида, я, Каверин) – когда он кинулся на «Лит. Москву»[248]. И вот он опять «при деле».

20/I 66. Переделкино. Вчера хорошо работала над своей – не знаю чем – своим писанием о Фридочке. Настоящим, не «для Детгиза».

Во время работы мне понадобилась статья Цветаевой «Искусство при свете совести», о которой когда-то говорила Фрида. Я перечла эту гениальную статью. Сколько там для «Моих Чужих Мыслей». Сколько родственного моим мыслям и чувствам о творчестве. Поэт – спящий. Да не только поэт. Творчество есть сосредоточенность – всякое. Отсюда мое «погружение», «спуск». Соотношение между волей и сном… Все удивительно.

Для работы над «Антологией детской поэзии» перечитывала статью Маршака. Бедный С. Я. Как много он понимал – и как не понял в своем времени основного. Статья о небратскости Фета – с цитатой из Достоевского. Но и сам С. Я., поступая с людьми по-братски (заступался за Митю, за Шуру и Тусю в 37-м), в своей поэзии на 37 г. не откликнулся ни звуком, ни криком, ни стоном. О Лиссабонском землетрясении он промолчал – а был его свидетелем.

И второе. Он пропустил мимо ушей всех поэтов начала века – всех, кроме Блока – т. е. Ахматову, Цветаеву, Мандельштама, Пастернака. Он говорит, что всерьез откликнулся на войну 14 года только Блок. А Цветаева –