Елена Арсеньева - Дамы плаща и кинжала (новеллы)

• Название: Дамы плаща и кинжала (новеллы)
• Автор: Елена Арсеньева
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Короткие любовные романы
• Год: 2004
• ISBN: Исторические новеллы о любви

Кто заподозрит шпионку в прекрасной женщине, которую принимают в высшем обществе или даже при дворе самодержцев? Но именно такие дамы оказывались зачастую самыми надежными агентами — ведь кому, как не обходительной прелестнице приятно поведать свои тайны сильным мира сего?.. А уж способами обольщения и умением напускать тумана и загадочности эти красавицы владели в совершенстве. Некоторые из них так и унесли свои секреты в могилу, а некоторые вдруг столь удивительную карьеру заканчивали — и становились обычными женщинами. Но что оставалось с ними навсегда — это авантюрный дух и стремление убежать прочь от рутины обывательской жизни. Зоя Воскресенская, Елена Феррари, Лиля Брик — о тайной и явной жизни этих и др??гих "дaм плаща и кинжала" пойдет речь в захватывающих исторических новеллах Елены Арсеньевой…

---

Между прочим, прозвища в компании, проживавшей в доме на Кронверкском проспекте, имели все. Даже Горький: его называли Дукой, от французского слова duc — герцог. Очень лестно! Когда там появилась Мура, ее прозвали на хохляцкий манер (она была родом из Черниговской губернии) Титкой.

Итак, квартира на Кронверкском. Куча приживалов (к чаепитиям, которые продолжались от пяти до полуночи, собирается до пятнадцати человек), но при этом полный разброд и шатание в хозяйстве.

Надобно отметить, что Мура обладала врожденной склонностью и талантом гармонизировать вокруг себя пространство. Не слишком-то трепетно относившаяся к своей внешности (влюбленный зануда Уэллс позднее напишет: «Она, безусловно, неопрятна… руки весьма сомнительной чистоты…»), она обожала порядок вокруг себя. И немедленно приступила к наведению его в доме, почуяв, что порядок и размеренность будут милы и приятны Горькому, который хоть и любил свое богемное окружение, но не выносил, когда ему мешали работать, это раз, а второе — не терпел, когда его отвлекали для решения сугубо бытовых проблем.

Мура взяла на себя всю суету: читку его писем, ответы на них, подготовку материала для предстоящей работы. Она переводила необходимые иностранные тексты, печатала на машинке, исподтишка вела дом, отдавая распоряжения прислуге и повару… Но при этом создавалось впечатление, что Мура ни во что не вмешивается, а просто так — приглядывает. Ходасевич потом вспомнит: «Она всегда умела казаться почти беззаботной, что надо приписать незаурядному умению притворяться и замечательной выдержке». Перед Горьким она притворялась мастерски: делала вид, будто ее интересует только его благополучие, что она ловит каждое его слово — у нее был талант слушать умно, ее собеседникам хотелось рассказывать ей что-либо вновь и вновь! — а сама потихоньку думала о Брюсе, о Петерсе, о том, что застряла в этом доме, кажется, надолго… Когда ее спрашивали, о чем она думает, Мура говорила: «О детях».

Впрочем, шло время, и она порою начинала забывать, что находится здесь «на службе». Горький влюбился в нее, и Мура вскоре поняла, что ее не просто так поселили в комнату, смежную с его комнатой. При том что у него были слабые легкие (порою он харкал по утрам кровью) и расшатанные зубы, при том что он любил по-стариковски покряхтеть, он как мужчина был еще хоть куда, поэтому исполнение задания оказалось сопряжено для Муры со множеством приятностей, без которых она, женщина весьма сексуальная и не стеснявшаяся этого (в том и состоял секрет ее привлекательности, который отмечали все знавшие ее люди!), не могла и не хотела обходиться. Она только терпеть не могла посредственностей, однако все ее любовники были людьми выдающимися, даже Петерс. Ну а теперешний-то объект ее разработки был умнейшим человеком своего времени! А Мура умела ценить чужой ум. В стране, где прежняя аристократия была уже почти вся выбита (другая же часть спасалась за границей), Горький оказался первым представителем новой советской аристократии, при этом еще сохранившим ту связь с традициями, которые жили и в памяти Муры, — и оттого он был для нее еще дороже, еще интереснее.

В его доме, например, она мельком познакомилась с великим князем Гавриилом Константиновичем, кузеном покойного государя. Он был женат на балерине Анастасии Нестеровской, и Горький, что называется, лег костьми, дабы не только спасти их от узилища, но и помочь выехать за границу. Для этого ему пришлось задействовать величины покрупнее Зиновьева — Горький тряхнул старыми связями с самим Лениным, с которым был знаком с 1903 года, когда Мария Андреева превратила его в пособника большевиков.

Вождь мирового пролетариата все еще заигрывал со всемирно известным писателем. Ленин иногда позволял себе такие широкие жесты — просто для того, чтобы новую Россию не считали в мире разоренным погостом.

Напрасно — все равно считали…

Но вернемся к Горькому.

Художник Юрий Анненков напишет спустя несколько лет: «Что бы ни рассказывали о Горьком как о выходце из низших социальных слоев России, как о пролетарском гении, что бы ни говорили о врожденной простоте Горького, о его пролетарской скромности, о внешности революционного агитатора, о его марксистских убеждениях — Горький в частной жизни был человеком, не лишенным своеобразной изысканности, отнюдь не чуждался людей совершенно иного социального круга и любил видеть себя окруженным красавицами актрисами и молодыми представителями аристократии. Я отнюдь не хочу сказать, что это льстило Горькому, но это его забавляло. Джентльмен и обладатель больших духовных качеств, он в годы революции сумел подняться над классовыми предрассудками и спасти жизнь — а порою и достояние — многим представителям русской аристократии».

Между прочим, Анненков был не кем иным, как первым иллюстратором поэмы Александра Блока «Двенадцать». С Блоком Мура тоже познакомилась в доме Горького — познакомилась шапочно, иначе было невозможно под ревниво-недреманным оком Дуки, однако, насколько глубокий след оставила в сердце поэта сия встреча, можно судить по восхитительному стихотворению, посвященному Муре и написанному 23 сентября 1920 года:

Вы предназначены не мне.
Зачем я видел Вас во сне?
Бывает сон — всю ночь один:
Так видит Даму паладин,
Так раненому снится враг,
Изгнаннику — родной очаг,
И капитану — океан,
И деве — розовый туман…
Но сон мой был иным, иным,
Неизъясним, неповторим,
И если он приснится вновь,
Не возвратится к сердцу кровь…
И сам не знаю, для чего
Сна не скрываю моего,
И слов, и строк, ненужных Вам,
Как мне, — забвенью не предам.

Люди творческие, люди высокой духовной организации, тонких, обостренных, порою надорванных чувств вполне способны понять мучение поэта. Казалось бы, как можно влюбиться в сон? А вот — можно… Не зря же говорят мудрецы, будто мир снов — это тот мир, где мы способны достичь осуществления наших мечтаний и исполнения наших желаний, которые — увы! — несовместимы с реальностью. И снам эротическим, снам любовным принадлежит такое огромное место, что мы изумились бы, узнай подробнее о ночных видениях (и той буре чувств, которые эти сны пробуждают) самых сдержанных, самых замкнутых, самых, казалось бы, далеких от любовных переживаний людей.

Для Блока Мура была просто ярким сном, ну а для Эйч-Джи, для Герберта Уэллса, она стала сном сбывшимся.

Вот что он напишет о ней в своих воспоминаниях: «Познакомился я с ней и обратил на нее внимание в квартире Горького в Петербурге в 1920 году… Теперь она была моей официальной переводчицей. Я влюбился в нее, стал за ней ухаживать и однажды умолил ее: она бесшумно проскользнула через набитые людьми горьковские апартаменты и оказалась в моих объятиях. Ни одна женщина так на меня не действовала.

…Когда я уезжал из Петербурга, она пришла на вокзал к поезду, и мы сказали друг другу: «Дай тебе бог здоровья» и «Я никогда тебя не забуду». В душе у нее и у меня осталось, так сказать, по половинке той самой разломленной надвое монетки. Как множество подобных половинок, они не всегда давали о себе знать и, однако, всегда существовали».

Уэллс, как всякий фантаст, был изрядным идеалистом. Вообще Муре везло на людей, которые ее идеализировали! Они видели в ее поступках очаровательные порывы… в то время как она была марионеткой в руках кукловодов. Другое дело, что она оказалась достаточно практичной, чтобы получать удовольствие и извлекать для себя пользу даже от содроганий веревочек, за которые ее дергали!

Итак, если Блоку Мура являлась только в эротических снах, если Уэллсу от нее на восемь лет остались лишь «воспоминания о шепоте во тьме и жадных касаниях», то с Дукой Титка теперь регулярно делила постель, и, конечно, ни у кого даже вопроса не могло возникнуть, едет ли она со всем семейством за границу. Конечно, едет!

Горький не мог больше выносить воцарившегося в России «безумия, ужаса, победы глупости и вульгарности» (его собственные слова). Он решился покинуть страну якобы под предлогом необходимости лечения легких, но фактически это был отъезд в эмиграцию. И каким бы ворохом врачебных заключений ни маскировалась необходимость его отъезда, слово «эмиграция» сквозило, брезжило, наконец торчало сквозь все нашлепки, синонимы и эвфемизмы.

Кстати, и власть настолько устала от «выкидонов» и «закидонов» Горького в защиту угнетаемой русской интеллигенции, что только рада была избавиться от него… разумеется, на время. «Уезжайте! — писал ему Ленин со свойственным ему мрачным юмором. — А не то мы вас вышлем!»

Высылка означала бы, что обратной дороги в Россию Горькому не будет, а этого он боялся, этого он ни в коем случае не хотел.