Лукас Фоули - Шейдисайд

• Название: Шейдисайд
• Автор: Лукас Фоули
• Издательство: Млечный Путь
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2013

---

Только один раз обаяние его голоса и гения Донна было нарушено – когда он, отложив книгу в сторону и продолжая декламировать, стал за моей спиной. Голос за спиной… это слишком явственно напомнило мои кошмары, и я содрогнулась? Или я вздрогнула, потому что ощутила на шее его дыхание? Не помню, нет, не помню. Словно почувствовав мое состояние, он положил руку на спинку кресла, там, где совсем недавно я вцепилась в обивку. Тепло, идущее от его кожи, успокоило меня.

Он закончил читать, и я очнулась, не зная, как долго здесь сижу, гадая, что за странная прихоть заставила его уделить мне столько внимания. И у меня дыхание перехватило от радости, когда он сказал, что завтра я должна прийти сюда снова. Это должна звучало музыкой в моих ушах.

А потом я, – наверное, как и остальные   обитатели Шейдисайда, – гадала, сколько эта прихоть продлится.

Я думаю, он понимал мою тревогу и поэтому при каждой нашей встрече вскользь упоминал  о встрече будущей; как «завтра мы займемся твоим произношением», или «когда ты дочитаешь Спенсера, возьмемся за Марлоу» или «я все-таки добьюсь от тебя прямой осанки».  Он заставлял читать как можно больше, занимался со мной химией, физиологией, анатомией, биологией,  ботаникой, учил формулировать свои мысли, говорить правильно, разбираться в картинах, драгоценностях и хороших винах, истории Англии, мировой истории и политике… он развивал меня, лепил, воспитывал. Я менялась, сама еще смутно сознавая происходящее со мной, а желание угодить ему заставляло мой ум работать по восемь-десять часов в сутки. Винтерсон каждый день проводил со мной два или три часа, а остальное время я оставалась одна, в лаборатории или библиотеке, искала ответы, которые порождали все новые и новые вопросы.  Я стала если не помощницей, то хотя бы не помехой в его исследованиях электрической природы сердечной деятельности. Сейчас  я понимаю, что он очень близко подошел к выводам МакУильяма почти на полвека раньше.

Осанки он, кстати, добился очень простым и эффективным методом: сделал мне постоянную повязку на спину с  шипом, который не касался кожи, только если я изо всех сил сводила лопатки. Шип был очень острым.

Теперь  я убирала только в лаборатории, считая это своей привилегией, а не обязанностью, и урывками пыталась систематизировать  библиотеку.

Он дарил мне подарки, а я… я принимала их, викарий. Я не могла отказаться, ведь в  основном это были книги; если он замечал, что какая-то книга особенно пришлась мне по душе, он дарил ее, не обращая внимания на переплет, инкрустированный перламутром, жемчугом или рубинами, на возраст книги и ее редкость. Признаюсь, вначале я принимала такие дары весьма недоверчиво, ведь они все равно оставались на полках библиотеки – не могла ведь я унести их в стылую каморку горничной, верно? Я не спешила ставить на них свой экслибрис, где на страницах раскрытой книги, как закладка, лежала веточка остролиста. Винтерсон сам придумал и сделал его для меня, обыграв мою фамилию Холли.

Однажды, раскрыв один из своих подарков, он обнаружил, что титульная страница по-прежнему чиста, и страшно рассердился. В гневе он не повышал, а понижал голос, и когда он свистящим шепотом потребовал, чтобы я поставила экслибрис или бросила книгу в огонь, я разрыдалась и выхватила Вазари у него из рук.

После этого происшествия я больше не оскорбляла его своим недоверием.

Усталость и постоянное головокружение, в которые меня ввергали наши занятия, имели еще одну положительную сторону – я засыпала, словно бросаясь в черную бездну, и, если мне даже снились кошмары, я была слишком измучена, чтобы их запоминать.

Конечно, вы недоумеваете, викарий, как я могла находить удовольствие в наших занятиях, в общении с ним, зная про богохульно изуродованную часовню. И я не могу сказать, что для меня это искупила доброта, с которой он ко мне относился. Хотя он был со мной спокоен и терпелив, доброты в нем не было ни на гран. Для доброты требуется понимание, а Винтерсон был равнодушен к чувствам других, причем его равнодушие было для него естественным, как дыхание; и, напротив,  любое неравнодушие – весьма мучительным. Иногда в той причудливой,  наполовину только реальной жизни ко мне краткой вспышкой возвращалось чувство юмора, и я мысленно сравнивала характер Винтерсона с крайне несовершенной системой отопления в Шейдисайде: возле каминов было невыносимо жарко, а в четырех шагах уже леденяще холодно, и никакого разумного компромисса.

И даже сейчас я не могу подобрать слова и объясниться. Он не обращался со мной, как с равной, – это было бы ложью или насмешкой; но его ум был так изощрен и остро отточен, что с высоты  интеллекта он имел право на снисходительность, даже на презрение… Это было право и власть совсем иного рода, чем у миссис Симмонс или Фаркера, а я никогда не сталкивалась с подобным… мне было всего пятнадцать лет тогда, не забывайте. Мне нравился тот человек, в которого я обещала вырасти рядом с ним. Иногда я представляла себе туманные, но восхитительные картины будущего, в котором я путешествовала по всему миру, общаясь на равных с величайшими учеными мужами своего времени, и проводила показательные операции в аудиториях Эдинбурга и Лондона… операции, названные моим именем... А прежде мои мечты во время чистки серебра не шли дальше прогулки в синем атласном платье по набережной в Лайме. Я была преисполнена благодарности за открывшийся передо мной мир.

Мне бы очень хотелось поверить в то, что он занимается со мной как с ребенком и относится как к дочери; но  тщательность, с которой он избегал моих прикосновений, и случайно пойманные взгляды, от которых у меня пересыхал рот, а сердце билось тяжко и гулко, не оставляли места иллюзиям. Да и разница в возрасте у нас была не такой, чтобы легко приписывать ему отцовские чувства – хоть он и был в два раза старше меня, Винтерсону едва исполнилось тридцать. Я понимала, что мне грозит, но не находила в себе сил бежать. Я восхищалась им. Я боялась его. Я им любовалась.

И, пока я пыталась разобраться в себе, но не находила для этого достаточно времени, отношение окружающих ко мне претерпело существенные изменения. Миссис Симмонс стала отвратительно льстивой. Фаркер, которого я потеснила с должности первого помощника, всячески намекал, что прихоть Винтерсона долго не продлится, и предлагал перейти в более надежные руки – его. При этом он смотрел на меня со смесью злости и похоти. Я не чувствовала себя достаточно уверенно для резкой отповеди, поэтому дожидалась паузы в его монологе, вклинивала в нее свое «спасибо» и уходила, заставляя его отступить в сторону. А Нэнси… она меня возненавидела. Я поняла это не сразу, но зато в такой ситуации, которая не допускала извинений или двойного толкования.

Той ночью мне в очередной раз снился мой кошмар. Я задыхалась от слез во тьме, ничего не слыша, кроме ввинчивающихся в мозг криков: «Убей меня! Убей! Убей!», и когда открыла глаза, то еще не очень понимала, где я и что со мной. Правая половина лица пульсировала болью, и надо мной в тусклом предутреннем свете нависла Нэнси. Гримаса ярости превращала ее лицо в ужасную маску с распухшими губами. Она почему-то повторяла мое имя, глядя не на меня, а на свои руки.

– Эллен, Эллен, теперь  я еще и Эллен! Так вот тебе! – она замахнулась и отвесила мне пощечину. Из глаз у меня брызнули слезы, в ушах зазвенело.

Проморгавшись, я увидела, что Нэнси снова заносит руку для удара, но я больше не собиралась подставлять щеки, ни правую, ни левую, и брыкнула в ответ ногой. Охнув, она упала с кровати, но тут же поднялась и с визгом вцепилась мне в волосы. Я сопротивлялась как могла. Мои довольно слабые удары заставляли ее болезненно вскрикивать, и я не понимала, в чем дело, пока не зацепила случайно вырез ее ночной рубашки. Тонкая ткань с треском разошлась сверху донизу, и мы обе замерли.

Плечи, грудь,  живот Нэнси покрывали синяки, от бледных и выцветших до почти черных. На горле – темные пятна, словно кто-то взялся за шею пальцами, измазанными в саже.

– Кто? – вырвалось у меня. – Как?!

– Рубашку мне сама зашьешь, – Нэнси запахнулась и села на кровать спиной ко мне.

– Нэнси… – осторожно начала я.

Она повернула ко мне бледное, полной злобы лицо.

– Отвяжись!

Я невольно отшатнулась. Нэнси, постанывая, залезла под одеяло, как можно дальше от меня, и затихла.

Остаток ночи я провела без сна.

Утром я обнаружила, что  запястья у меня все в браслетах из синяков, и гадала, как объяснить это Винтерсону. Но тот ни о чем меня не спросил, хотя его взгляд то и дело задумчиво возвращался к моей правой щеке, на которой алело три глубоких царапины.

И теперь, викарий, рассказав столь многое, я должна рассказать все, хотя искушение поддаться въевшейся в кости усталости, отложить перо, закрыть глаза, уснуть еще никогда не было таким сильным.