Тейн Фрис - Рыжеволосая девушка

• Название: Рыжеволосая девушка
• Автор: Тейн Фрис
• Издательство: Издателъство иностранной литературы
• Жанр: О войне
• Год: 1959

Рыжеволосая девушка — роман о борьбе голландского Сопротивления с гитлеровскими захватчиками. 5 мая 1940 года Германия напала на Голландию и за 5 дней завоевала ее. Правительство Голландии сбежало в Лондон. А люди остались. Они ненавидели нацистов и организовали тайное Сопротивление. Движение Сопротивления во время войны существовало во всех странах Европы, захваченных Германией. Остросюжетная книга напоминает: страна, родина — это не правительство. Это народ, который в трудную минуту способен на подвиг. И после войны, как только в какой-либо стране тупорылое нацистское зверье захватывало власть, терпеливый народ не выдерживал и выкидывал уродов на помойку истории.

---

— Потише надо, барышня! — сказал он.

С бьющимся сердцем сидела я на холодных каменных плитах, избегая встречать взгляд дежурного; у него был гладкий череп, гладко выбритое лицо, рука холодная, гладкая и мокрая. Меня терзали угрызения совести, томила тревога. И я обрадовалась, когда дети позвали дежурного. Я сидела до тех пор, пока сердце мое не стало биться ровно, спокойно. Затем я встала на ноги и побрела по мосткам. Я поглядела, как девушки перебрасывались большим огненно-красным резиновым мячом; пожилые дамы плавали в зеленой воде, громко и часто фыркая, тяжелые и неповоротливые— настоящие бегемоты! Здесь от всего и ото всех веяло простодушием, беззаботностью, и меня разбирало зло. Я пошла к кабинкам. Дежурный по бассейну как раз вскарабкался на вышку. Я глубоко вдохнула воздух и направилась в первую попавшуюся кабину. Плотно закрыть дверь я побоялась. Сначала пришлось привыкать к темноте. Остальное было уже не трудно сделать. Я сразу увидела сумочку, лежавшую на белье. Открыла ее. Снова у меня перехватило дух и началось сердцебиение. На теплой и влажной коже выступил пот, а сама я дрожала от озноба. В открытую сумочку падали капли с платка на голове. Сумочка пахла пудрой и сигаретами. Внутри лежал мягкий желтый бумажник, а в нем — удостоверение личности. Я поспешно засунула его за пазуху.

Когда я вышла из кабины, дежурный стоял на своем месте. Я быстро прошла мимо него. Хотела пробормотать что-то насчет перепутанной кабины, но воздержалась. И даже не взглянула на него. Снова нырнуть в воду я не могла — удостоверение личности и без того уже намокло; надо торопиться, пока не поздно. Я пошла, прячась за двумя дамами в полосатых купальных халатах, в свою кабину и громко захлопнула за собой дверь.

Когда я оделась и вышла из кабины, то оказалось, что самое трудное еще впереди. Нельзя поспешно убегать отсюда. Нужно немного задержаться. Еще раз поглядеть на игру в мяч. Не следует также думать о том, что владелица документа может в любой момент вернуться. Надо холодно встретить вопрошающий взгляд дежурного. Разумеется, я ждала, что он взглянет на меня именно вопрошающе. Но он, кажется, вовсе и не глядел в мою сторону. Впрочем, нет, поглядел. Неужели ему бросилось в глаза мое бледное лицо под копной каштаново-рыжих волос? Быть может, и другие люди глядят на меня? Я остановилась у самого барьера, держа под мышкой свою добычу. Дежурный стоял рядом со мной.

— Ну что, оправились от испуга? — Я кивнула головой и засмеялась. — В следующий раз начинайте спокойнее, не прыгайте в воду очертя голову, — добавил он. — Как у вас с сердцем? Хорошо?

— Превосходно, — ответила я. Он по-отечески помахал мне рукой, но тут его снова отозвали. Я обрадовалась, увидя его спину. И, напевая песенку, пошла к выходу.

На улице я сразу окунулась в шум и суматоху: людские голоса, ветер и звонки, сигналы уличного транспорта. Я села на велосипед и поехала в западную часть города. Там я кружила целый час, пока не убедилась, что за мной не гонятся. Я знала только одно: теперь мне ни в коем случае нельзя показываться в этом бассейне или даже поблизости от него. Дежурный успел разглядеть меня и в следующий раз непременно меня узнает. В последний раз за это утро я испугалась, когда на углу, совсем рядом с нашим домом, показался автомобиль немецкой уголовной полиции. Он с шумом промчался мимо меня, и я соскочила с велосипеда, испугавшись, как бы он не задел меня. Я увидела человек двадцать полицейских; лица их были затенены зелеными стальными шлемами; тупые ружейные дула смотрели в небо. Машина унеслась вдаль. Колени мои так дрожали, что я не в состоянии была сесть на велосипед, чтобы проехать последние пять-десять метров до дому. Не помню, как я взобралась наверх. Одежда прилипла к телу. Слава богу, Луиза ушла за покупками. Таня, стоя перед зеркалом, щеткой приглаживала волосы. Она с удивлением обернулась ко мне.

— Где ты была?.. Боже мой, да на тебе лица нет!

Мне хотелось кричать, плакать. С большим трудом я овладела собой. Я бросила удостоверение личности на стол перед Таней; оно было еще влажно.

— Вот, пожалуйста, я перехитрила Гиммлера и Гейдриха! — заявила я. Я испугалась своего собственного голоса, быстро повернулась, сбежала с лестницы и, стуча зубами, заперлась в уборной.

Летняя охота

После первой попытки я не могла себе представить, что еще когда-нибудь рискну похитить удостоверение личности; однако в течение лета и осени я достала не меньше сорока-пятидесяти штук; Таня похитила, пожалуй, еще больше.

С тех пор как мы расстались с нашей большой чердачной комнатой в южной части города, а Луиза уехала в Хоой, жизнь наша коренным образом изменилась. Юдифь мы поселили в доме позади здания Концертного зала, на старой, мрачной и весьма респектабельной улице. Немцы редко сюда заглядывали. К тому же Юдифь жила скромно, тихо, осторожно. Мы с Таней нашли себе новую чердачную комнату на глухой уличке в центре города. Она помещалась в высоком старом доме, под нами было четыре этажа. Потолок в комнате был скошен. Пахло сыростью и гнилью, медленно поражавшей здание; о доме никто уже не заботился. Начнешь вбивать гвоздь в стену, и на пол посыплется штукатурка. Дом был заселен до отказа. Куда ни шагни — везде люди.

Никто не обращал внимания на соседей, никто не знал фамилий друг друга. То тут, то там слышался детский плач. Под нами два фотографа снимали темную комнату; жестяной умывальник на площадке лестницы был разъеден химикалиями. Где-то почти рядом с нами постоянно раздавался негромкий стук молотка. Через неделю, однако, стук прекратился.

Наша новая комнатка была ниже и меньше, чем та, в которой мы жили вместе с Луизой. Стены с потрескавшейся штукатуркой мы оклеили рекламами туристских бюро о поездках на Лазурный берег и Гебридские острова; Таня поставила несколько горшков с цветами под широкими низкими окнами без подоконников. Нам достались старый диван и зеркало в рост человека. Ночью мы, лежа каждая в своем углу нашей низкой комнатки, прислушивались к пронзительному, режущему уши вою — это эскадрильи английских самолетов летели бомбардировать немецкие базы подводных лодок. Зенитная артиллерия начинала прерывисто и злобно лаять, пытаясь воспрепятствовать появлению самолетов. Это было бесполезно — они летели очень высоко. Мы невольно понижали голос. Гул самолетов был однообразным, но волнующим аккомпанементом к нашим разговорам. Иногда я удивлялась, почему немецкий народ никогда не протестует. Для немцев эти налеты должны послужить предупреждением о том, что их ждет геенна огненная. Мы говорили с Таней о Гейдрихе, который из Голландии поехал обратно в Прагу и вскоре был убит чехословацким патриотом. Вместо прежнего Гейдриха появился новый, по имени Далуге. Мстя за покушение на своего предшественника, он приказал расстрелять всех мужчин из селения Лидице, женщины и дети были вывезены оттуда, а само селение сровнено с землей. Когда мы узнали об этом, Таня заплакала от ярости. Я заметила, что у нее поразительно развито воображение. Она всегда так ярко представляла себе все: сначала гибель Лидице, затем отправку под конвоем на фронт двух тысяч голландских офицеров, которым после прибытия к нам Гиммлера и Гейдриха приказано было явиться к немецкому командованию, а некоторое время спустя — высылку в Польшу первой большой партии голландских евреев. Одни думали, что их увозят на принудительные работы. Другие подозревали, что там произойдет массовое уничтожение по всем правилам фашистской палаческой техники. Когда до нас доходили слухи о том, что немцы свирепствуют в том или ином месте, я глубоко страдала. Я испытывала чувство, знакомое мне и раньше. Вся боль в глубине души, полной холода и тупой тоски, как будто сжималась в комок, непереваримый, твердый, колючий комок. Я становилась суровой и молчаливой, тогда как Таня проливала слезы и облегчала свое сердце неистовыми проклятиями. С нескрываемым восторгом прислушивалась она к пронзительному вою английских самолетов и издевалась над беспомощной стрельбой зениток, от которой порой содрогался наш чердак. Когда я однажды осторожно напомнила Тане, что существуют ведь и немецкие матери и дети, она с криком ополчилась на меня:

— Подумай лучше о еврейских матерях и детях в Польше, о матерях и детях на Украине и в Лидице!.. Подумай о всех тех, кого немцы уничтожили у нас! Даже смерть миллионов немцев и изменников родины никогда не будет справедливым возмездием за то зло, которое они причинили миру!

Это было бурное, удручающе тяжелое лето. За одной бедою следовала другая. Иногда меня охватывал страх: слишком уж много людей стало настоящими варварами. Русские снова отступали, хотя зимой у них впервые создалась реальная возможность задержать и прогнать немцев. Нацисты засели в Крыму, они приближались к Волге. Я не читала более сводок вермахта. Это были сплошные фанфары. Наши бедные уши совсем оглохли от безудержного хвастовства немцев. Немецкие солдаты маршировали по улицам, нагло распевая песни. На береговой полосе появились новые немецкие войска, чтобы усилить оборону Атлантического вала. Ожили слухи о вторжении; предсказания насчет быстрой развязки выглядели все более нелепыми и необоснованными. Иногда на железнодорожных станциях я видела, как отправлялись на Восток отряды эсэсовцев. То были голландцы, наемники врага. Лица этих ренегатов выражали одновременно жажду убийства и высокомерную алчность. Фашисты посылали на смерть в первую очередь своих иностранных наемников, да еще словно в насмешку заставляли их носить на фуражках эмблему «мертвая голова». Мрачная, безнадежно обреченная преступность, какой я никогда бы не могла предположить у людей. Я становилась все сдержаннее на разговоры и обычно не рассказывала Тане об этих ландскнехтах. Все, что так или иначе было связано с нацистами и смертью, вызывало у нее чрезмерную словоохотливость.