Яцек Дукай - Собор (сборник)

• Название: Собор (сборник)
• Автор: Яцек Дукай
• Жанр: Научная Фантастика

Яцек Дукай — яркий и самобытный польский писатель-фантаст, активно работающий со второй половины 90-х годов прошлого века. Автор нескольких успешных романов и сборников рассказов, лауреат нескольких премий.

Родился в июле 1974 года в Тарнове. Изучал философию в Ягеллонском университете. Первой прочитанной фантастической книгой стало для него «Расследование» Станислава Лема, вдохновившее на собственные пробы пера. Дукай успешно дебютировал в 16 лет рассказом «Złota Galera», включенным затем в несколько антологий, в том числе в англоязычную «The Dedalus Book of Polish Fantasy».

Довольно быстро молодой писатель стал известен из-за сложности своих произведений и серьезных тем, поднимаемых в них. Даже короткие рассказы Дукая содержат порой столько идей, сколько иному автору хватило бы на все его книги. В числе наиболее интересующих его вопросов — технологическая сингулярность, нанотехнологии, виртуальная реальность, инопланетная угроза, будущее религии. Обычно жанр, в котором он работает, характеризуют как твердую научную фантастику, но писатель легко привносит в свои работы элементы мистики или фэнтези. Среди его любимых авторов — австралиец Грег Иган. Также книги Дукая должны понравиться тем, кто читает Дэвида Брина.

Рассказы и повести автора разнообразны и изобретательны, посвящены теме виртуальной реальности («Irrehaare»), религиозным вопросам («Ziemia Chrystusa», «In partibus infidelium», «Medjugorje»), политике («Sprawa Rudryka Z.», «Serce Mroku»). Оставаясь оригинальным, Дукай опирается иногда на различные культовые или классические вещи — так например мрачную и пессимистичную киберпанковскую новеллу «Szkoła» сам Дукай описывает как смесь «Бегущего по лезвию бритвы», «Цветов для Элджернона» и «Заводного апельсина». «Serce Mroku» содержит аллюзии на Джозефа Конрада. А «Gotyk» — это вольное продолжение пьесы Юлиуша Словацкого.

Дебют Дукая в крупной книжной форме состоялся в 1997 году, когда под одной обложкой вышло две повести (иногда причисляемых к небольшим романам) — «Ксаврас Выжрын» и «Пока ночь». Первая из них получила хорошие рецензии и даже произвела определенную шумиху. Это альтернативная история/военная НФ, касающаяся серьезных философских аспектов войны, и показывающая тонкую грань между терроризмом и борьбой за свободу. Действие книги происходит в мире, где в Советско-польской войне когда-то победил СССР.

В романе «Perfekcyjna niedoskonałość» астронавт, вернувшийся через восемь столетий на Землю, застает пост-технологический мир и попадает в межгалактические ловушки и интриги. Еще один роман «Czarne oceany» и повесть «Extensa» — посвящены теме непосредственного развития пост-сингулярного общества.

О популярности Яцека Дукая говорит факт, что его последний роман, еще одна лихо закрученная альтернативная история — «Лёд», стал в Польше беспрецедентным издательским успехом 2007 года. Книга была продана тиражом в 7000 экземпляров на протяжении двух недель.

Яцек Дукай также является автором многочисленных рецензий (преимущественно в изданиях «Nowa Fantastyka», «SFinks» и «Tygodnik Powszechny») на книги таких авторов как Питер Бигл, Джин Вулф, Тим Пауэрс, Нил Гейман, Чайна Мьевиль, Нил Стивенсон, Клайв Баркер, Грег Иган, Ким Стенли Робинсон, Кэрол Берг, а также польских авторов — Сапковского, Лема, Колодзейчака, Феликса Креса. Писал он и кинорецензии — для издания «Science Fiction». Среди своих любимых фильмов Дукай называет «Донни Дарко», «Вечное сияние чистого разума», «Гаттаку», «Пи» и «Быть Джоном Малковичем».

Яцек Дукай 12 раз номинировался на премию Януша Зайделя, и 5 раз становился ее лауреатом — в 2000 году за рассказ «Katedra», компьютерная анимация Томека Багинского по которому была номинирована в 2003 году на Оскар, и за романы — в 2001 году за «Czarne oceany», в 2003 за «Inne pieśni», в 2004 за «Perfekcyjna niedoskonałość», и в 2007 за «Lód».

Его произведения переводились на английский, немецкий, чешский, венгерский, русский и другие языки.

В настоящее время писатель работает над несколькими крупными произведениями, романами или длинными повестями, в числе которых новые амбициозные и богатые на фантазию тексты «Fabula», «Rekursja», «Stroiciel luster». В числе отложенных или заброшенных проектов объявлявшихся ранее — книги «Baśń», «Interversum», «Afryka», и возможные продолжения романа «Perfekcyjna niedoskonałość».

(Неофициальное электронное издание).

---

— Не войдешь! Не войдешь!

Минута, две, десять, мы были окружены стеной ночи, вихрь напирал со всех сторон, с грохотом лопнуло несколько стекол, сломалось дерево, дом трещал и чуть ли не раскачивался; перепуганный, я прятал лицо в лоне матери. Плакали дети, выли собаки. А что же творится с лошадями, с курами и свиньями… — Проклятый, — шепнула мама. Кто? Но ведь знал: дедушка Михал, он.

Я зыркал сквозь пальцы: он кружил на самой границе шторма, то появляясь из мрака, то погружаясь в нем; ураган взрывался тучами мусора в тех местах, где он выходил на свет. Он все вопил и умолял. — Вы же не знаете, что творите! Зачем, зачем все эти страдания…? Ведь никто не умрет!

— Сохрани Завет! — повторял папа. — Ты не войдешь! Прочь! — И лампа вверх.

— Никто не умрет!

— Сохрани Завет!

Похоже, слова уже не имели значения; главным было упрямство, демонстрация решительности. Сейчас я все это вспоминаю и знаю, что никто из них двоих иначе поступить не мог. Ведь что удерживало дедушку, если не слова? За ним стояли невидимые армии, в его левой руке были силы тьмы, громы и молнии, а в правой — наши беззащитные жизни; он держал их, владел ими. Тем не менее, он только ходил по кругу и кричал.

Я и сам плакал. Но понял это лишь тогда, когда мама в очередной раз вытерла мне слезы.

— Мама, что происходит с дедушкой?

— Он продал свою душу.

Продал душу? Вернулась память про гнев Пастора.

— Дьяволу?

Мама прижала меня к себе, оттаскивая в дом.

— Хуже, хуже.

* * *

Я выслеживаю слова невозможного языка в оправленных потрескавшейся кожей энциклопедиях, словарях и лексиконах… «Танатофобия: болезненный страх смерти».

Так чей же тогда страх был здоровым? Дедушки Михала? Отца? Мой?

Больше уже дедушка не показался. Хотя я часто ходил на кладбище за ручьем, в тень дуба. Три креста. Запах его трубки. Я знал, что существуют врата.

Той осенью мне исполнилось семь лет. Зерно уже приближалось к облаку комет Медузы, двести миллиардов километров, первые репрозионные импульсы, возмущения градиентов гравитации и асимметрия крыльев солнечного ветра, мурашки по коже; а звезда постепенно вырастала из красной точки, кристаллик едкой соли в глазу глядящего — когда никто не глядел.

Помню, помню все.

2

В шестнадцатую зиму моей жизни, когда мы посещали Торг, на Площади Крикунов я попал меж двух революционеров. Похоже, что я неразумно обратился к кому-то из них; потом они верещали надо мной, один выплевывал цитаты из Библии, другой — из фон Неймана [17]. Степень патетичности их слов, казалось, была обратно пропорциональна состоянию их личной гигиены. (Впоследствии я найду в словарях слово «декадентство»).

— На сколько страданий ты оцениваешь человечность…?! — вопил тот, что от Неймана. — Почему электричество, а не пещеры? А?!

— Это только малый шаг! — оплевывал библеист. — Изменения всегда к лучшему! Вот только после тысячи ты уже и не знаешь, что лучше; лучшим теперь становится уже что-то другое!

— Выходит, животное, так?! В грязи! В грязи! В грязи!

— Ну и иди тогда к Ним, пожалуйста, скатертью дорожка! Тьфу!

Отец прикрыл меня от их взглядов, еще гипнотически пялящегося на багровые лица и дрожащие руки (они бесцельно махали ими, а может, с целью испугать оппонента).

— Радикалы! По крайней мере, благодаря им мы знаем ценность умеренности, — усмехнулся отец. — Пошли.

— А если бы одного из них не было, а второй нашел кого-нибудь, еще более радикального, чем сам… — бубнил я себе под носом, глядя на носки своих сапог. — Не были бы мы тогда экстремумом?

— О, но нас больше.

Я покачал головой.

— Нет, это их больше.

Тогда я уже был настолько зрелым, чтобы знать истинное значение местоимений, подвешиваемых в пустоте, и без особого раздумья пользоваться тем языком, который позволяет свободно говорить о том, о чем нельзя говорить прямо. И, опять же, не потому, что кто-то запретил — ведь табу состоит именно в том, что закон даже и не обязан его санкционировать, табу существует перед законом. (А что же тогда существует перед табу…?)

Вот насколько был я тогда зрелым — но еще недостаточно, чтобы распознать, когда уже не следует отцу отвечать, тем более, когда этот ответ отрицательный. Он все еще был для меня, прежде всего отцом; а уж человеком, мужчиной — только потом. Разве это не те двери, что ведут к истинной зрелости: когда пройдешь сквозь них, взрослые перестают быть существами из чужого края, мотивы и мысли которых до тебя, так или иначе, не доходят; а тут они сразу же делаются такими же самыми затерявшимися глупцами, что и ты, разве что старшими, и ты уже в состоянии этой их растерянности симпатизировать, а иногда даже — понимать ее.

Только я отца пока что не понимал.

— Что, такой вумный? — фыркнул он, ускоряя шаг по направлению к нашим повозкам.

Лариса со спины Огня свернутым бичом указала на западный горизонт.

— Уезжаем?

Стена темной гнили все так же загораживала там сушу, растянувшись от земли до неба. Синие пятна диаметром в милю медленно перемещались по ней, в соответствии с ходом подповерхностных потоков мрака.

— Что сказали в Крипте? — спросил Даниэль.

Отец лишь махнул рукой и забрался на козлы.

— Ну, так что сказали? — настаивал Дэн.

— Пугают только, — буркнул в ответ отец. — Уезжаем. — Он оглянулся на повозку двоюродных родичей. — Где Анна?

— Черт, снова куда-то забежала.

Все начали искать малышку. Я вскочил на Червяка и, натягивая перчатки, выехал из-за повозок. Поднявшись в стременах, спиной к сулящему зло западу, я высматривал Анну среди застроек Торга (мне вечно говорили, что из всей семьи у меня самое зоркое зрение). Но не высмотрел; тем вечером там было чуть ли не тысяча человек, рекорд, если не считать праздников равноночия. Пространство между палатками, развалинами и повозками заполняла такая масса человеческого хаоса, что увидеть маленькую пятилетнюю девочку в нем граничило буквально с чудом.

Торг, как говорит само название, служит местом обмена. Здесь обменивают товары и слова, людей и животных. Только лишь благодаря Торгу сохраняют свою ценность деньги Зеленого Края; правда, не все признают эти старинные банкноты. Здесь, в развалинах самого крупного здания, ведут судебные разбирательства и устанавливают законы — правда, если кто-то пожелает признать эти встречи глав отдельных родов и управляющих ферм в качестве реального суда и законодательного органа. В книгах имеются фотографии настоящих государственных учреждений, зданий и людских толп — больших, громадных. — Государство, — говорит Даниэль, — является гомеостатичной машиной. Оно реагирует на изменения внутренних и внешних условий. Заботится о сохранении структуры связей, соединяющих свои составные элементы, а так же о суммарной пригодности для реализации различных целей в различных ситуациях для потребностей этой же структуры. Один раз учрежденное, оно гибнет только в акте убийства. Оно никогда не освобождает тех, кого взяло в неволю. Оно никогда не прекращает усилий по усилению структуры. Так ты видишь уже, что лежит у конца этой тропы? Видишь ли ты это ГОСУДАРСТВО? — В этом месте Даниэль всегда наклоняется над собеседником. — Никогда, никогда мы не будем иметь его в Краю; это был бы конец. — Да, не имеем. У нас есть Торг. Но, как говорил библеист, это только малый шаг. Люди с севера, фундаменталисты — или, как назвал бы их отец, радикалы — не признают даже Торга; они никогда сюда не приезжают, а мы не ездим к ним. Это не Завет, всего лишь обычай, но, возможно, именно этим и сильный — он, что существует пред законом.

Мы разъехались по Торгу в поисках малышки Анны. В конце концов, ее отыскал Саша Хромоногий; был сигнал от повозок (два факела), и мы вновь собрались там. Но тем временем вечер превратился уже в раннюю ночь, западного горизонта вообще уже не было видно, никаких звезд, никаких облаков, очень скоро за этой занавесью скроется и Луна.

— Давайте-ка лучше переночуем здесь, — предложил я. Большинство прибывших на Торг решило точно так же; люди устраивались с палатками, разжигали костры; Пастор включил неоновую вывеску над входом в Крипту, где после выхода членов Совета повесили доску объявлений с последними указаниями. — А утром все будет ясно, что и как.

Я видел, что остальные соглашаются с этим предложением, но, поскольку оно поступило от меня, отец лишь пожал плечами и буркнул: — Времени жалко, — и стрельнул бичом.

Так мы выступили в ту темную ночь перверсии (как наверняка бы сказал дедушка Михал), маленький караван из четырех повозок и пятерых всадников — и это решение повлияло на всю мою дальнейшую жизнь.

* * *

Ржание Червяка и дрожь его мышц под моими бедрами, резкий запах конского пота — я мчался уже один, отделенный от всех остальных; то ли конь понес, то ли сам я, заезженный страхом, подсознательно вонзил шпоры в бока жеребка, сложно сказать. То, что боялись все — это ясно. До того, как я потерял их в бездне ночи, мой мозг прошивали — через внутреннее ухо, барабанную перепонку — их истеричные вопли, наполовину хрип. Над воем ветра, над жалобным ржанием животных, над треском воздуха, над моим собственным дыханием. Что характерно, дети молчали. Даниэль громко ругался. Отец визжал что-то непонятное, щелкая кнутом и дергая вожжи; ему испуганными окриками отвечали другие возницы. А Лариса все время звала меня, до самого конца я слышал из темноты собственное имя. Потом же — только ржание Червяка. Трепет его мышц, когда я сам трясусь от ужаса в седле — а из ночи ко мне тянется очередное Чудовище.