Яцек Дукай - Собор (сборник)

• Название: Собор (сборник)
• Автор: Яцек Дукай
• Жанр: Научная Фантастика

Яцек Дукай — яркий и самобытный польский писатель-фантаст, активно работающий со второй половины 90-х годов прошлого века. Автор нескольких успешных романов и сборников рассказов, лауреат нескольких премий.

Родился в июле 1974 года в Тарнове. Изучал философию в Ягеллонском университете. Первой прочитанной фантастической книгой стало для него «Расследование» Станислава Лема, вдохновившее на собственные пробы пера. Дукай успешно дебютировал в 16 лет рассказом «Złota Galera», включенным затем в несколько антологий, в том числе в англоязычную «The Dedalus Book of Polish Fantasy».

Довольно быстро молодой писатель стал известен из-за сложности своих произведений и серьезных тем, поднимаемых в них. Даже короткие рассказы Дукая содержат порой столько идей, сколько иному автору хватило бы на все его книги. В числе наиболее интересующих его вопросов — технологическая сингулярность, нанотехнологии, виртуальная реальность, инопланетная угроза, будущее религии. Обычно жанр, в котором он работает, характеризуют как твердую научную фантастику, но писатель легко привносит в свои работы элементы мистики или фэнтези. Среди его любимых авторов — австралиец Грег Иган. Также книги Дукая должны понравиться тем, кто читает Дэвида Брина.

Рассказы и повести автора разнообразны и изобретательны, посвящены теме виртуальной реальности («Irrehaare»), религиозным вопросам («Ziemia Chrystusa», «In partibus infidelium», «Medjugorje»), политике («Sprawa Rudryka Z.», «Serce Mroku»). Оставаясь оригинальным, Дукай опирается иногда на различные культовые или классические вещи — так например мрачную и пессимистичную киберпанковскую новеллу «Szkoła» сам Дукай описывает как смесь «Бегущего по лезвию бритвы», «Цветов для Элджернона» и «Заводного апельсина». «Serce Mroku» содержит аллюзии на Джозефа Конрада. А «Gotyk» — это вольное продолжение пьесы Юлиуша Словацкого.

Дебют Дукая в крупной книжной форме состоялся в 1997 году, когда под одной обложкой вышло две повести (иногда причисляемых к небольшим романам) — «Ксаврас Выжрын» и «Пока ночь». Первая из них получила хорошие рецензии и даже произвела определенную шумиху. Это альтернативная история/военная НФ, касающаяся серьезных философских аспектов войны, и показывающая тонкую грань между терроризмом и борьбой за свободу. Действие книги происходит в мире, где в Советско-польской войне когда-то победил СССР.

В романе «Perfekcyjna niedoskonałość» астронавт, вернувшийся через восемь столетий на Землю, застает пост-технологический мир и попадает в межгалактические ловушки и интриги. Еще один роман «Czarne oceany» и повесть «Extensa» — посвящены теме непосредственного развития пост-сингулярного общества.

О популярности Яцека Дукая говорит факт, что его последний роман, еще одна лихо закрученная альтернативная история — «Лёд», стал в Польше беспрецедентным издательским успехом 2007 года. Книга была продана тиражом в 7000 экземпляров на протяжении двух недель.

Яцек Дукай также является автором многочисленных рецензий (преимущественно в изданиях «Nowa Fantastyka», «SFinks» и «Tygodnik Powszechny») на книги таких авторов как Питер Бигл, Джин Вулф, Тим Пауэрс, Нил Гейман, Чайна Мьевиль, Нил Стивенсон, Клайв Баркер, Грег Иган, Ким Стенли Робинсон, Кэрол Берг, а также польских авторов — Сапковского, Лема, Колодзейчака, Феликса Креса. Писал он и кинорецензии — для издания «Science Fiction». Среди своих любимых фильмов Дукай называет «Донни Дарко», «Вечное сияние чистого разума», «Гаттаку», «Пи» и «Быть Джоном Малковичем».

Яцек Дукай 12 раз номинировался на премию Януша Зайделя, и 5 раз становился ее лауреатом — в 2000 году за рассказ «Katedra», компьютерная анимация Томека Багинского по которому была номинирована в 2003 году на Оскар, и за романы — в 2001 году за «Czarne oceany», в 2003 за «Inne pieśni», в 2004 за «Perfekcyjna niedoskonałość», и в 2007 за «Lód».

Его произведения переводились на английский, немецкий, чешский, венгерский, русский и другие языки.

В настоящее время писатель работает над несколькими крупными произведениями, романами или длинными повестями, в числе которых новые амбициозные и богатые на фантазию тексты «Fabula», «Rekursja», «Stroiciel luster». В числе отложенных или заброшенных проектов объявлявшихся ранее — книги «Baśń», «Interversum», «Afryka», и возможные продолжения романа «Perfekcyjna niedoskonałość».

(Неофициальное электронное издание).

---

— Дорогой мой, ты же прекрасно знаешь, что это невозможно, — резюмировал тот. — Эти книжки были написаны на уровне знаний и технологий гораздо выше всего того, на что мы могли бы надеяться. Впрочем, потом уровень поднялся еще сильнее; но Они книжек не пишут. Впрочем, а о каком, собственно, «открытии» ты говоришь? Обратил бы кто-нибудь на него внимание, кроме нас двоих? Когда же читаешь такой учебник, совершаешь открытия на каждой странице — открытия исключительно для самого себя, но ведь это уже половина всех заинтересованных. В конце концов, разве проблема не сводится к личному удовлетворению? В каждой области самые лучшие останутся недооцененными — по определению: ведь нет никого, кто мог бы их по-настоящему оценить. Я уже говорил тебе: это не научная работа — это стиль жизни.

И правду — говорил, часто повторял. И до меня начинало доходить, что он имел в виду. Когда я был у него в гостях, цикл сна и активности сдвигался — спать я ложился только к рассвету, вставал после полудня. Ел один раз в день: вместе с ним, в основном, на закате, в патио, если была хорошая погода. Днем читал; ночью Глядел. Регулярность и своеобразная простота подобной жизни приводили к тому, что время пребывания в «имении» Бартоломея очень скоро — поскольку изо дня в день — в памяти сводилось к единому, заглатывающему собственный хвост воспоминанию. Память, словно многокружковая эпициклическая машина: малый суточный оборот, больший, связанный с визитами Сйянны, наибольший — астрономический. Соответственно, сильнее всего отпечатывались моменты конъюнкций.

Телескоп. В ночь кометы Сйянна, заинтересованная феноменом, поднялась на террасу. В правом глазу у меня был темный небосклон, покрытый звездами, и желто-белый локон ледяного болида; в левом — светлое лицо девушки, склоняющееся к звездной панели. Я рассказывал ей про обычаи неба. Девушка касалась изображения кометы кончиком пальца, словно к незнакомому зверенышу. Я хотел передвинуться в кресле, чтобы дать ей место, только мы никак не могли это согласовать — я, полуслепой, она, засмотревшаяся — так что, в конце концов, она уселась у меня на коленях. То есть, сначала на левой ноге, но постепенно мы западали в позицию, наиболее удобную для обоих: незаметные перемещения центра тяжести, напряжения мышц, даже более глубокие дыхания… Когда комета исчезла под горизонтом, Сйянна уже спала, с головой на моем плече, с ногой, переброшенной через поручень, с волосами на моей рубашке. Заснула — и в первый момент я был поражен, совершенно застыл, и даже не потому, что боялся ее разбудить: она заснула в объятиях постороннего человека — и сама величина доверия, проявляемая ею таким образом, была поразительной. Побледнел ли я тогда точно так же, как в день рождения Сусанны? Вполне возможно. А сидел, превратившись в камень, а под кожей кружил щиплющий нервы ток — возбуждение? раздражение? страх? Или вообще что-то другое. Делалось все прохладнее, дикие звери отзывались вдали, тучи заслонили звезды. Я не разбудил бы ее ни за что на свете. И не разбудил. Раздался грохот, сухой треск — схватились мы оба. Но это треснула одна из линз телескопа.

* * *

— И что теперь?

— А что должно быть? Такие вещи случаются.

— Ты сможешь исправить? Запчасти есть?

— Ясное дело, что нет. — Бартоломей удивленно мигнул над очками. — Мене казалось, что тебе известны, ммм, обычаи.

На самом деле я должен был понять это через какое-то время, когда отец решил, что пришло время ознакомить меня с деятельностью Совета. При этой же оказии произошла и встреча Ларисы со Сйянной. Они были почти ровесницами, только, непонятно почему, я всегда считал Ларису значительно старше.

В тот день я полол сорняки в саду Бартоломея (он все чаще привлекал меня); сам же Бартоломей где-то закрылся или выбрался на длительную прогулку, у него как раз было настроение отшельника. Ларисе пришлось пройти через весь дом в поисках меня, пока не нашла заднюю дверь. Я как раз находился на другом конце огорода, скрытый подпорками с фасолью, на полном солнце. Широкополая шляпа защищала от солнечного удара, но и ограничивала поле зрения, замыкая в абажуре тени. Я не заметил Ларису, она не заметила меня. Только лишь поднявшись, я увидал их, разговаривающих на границе тени здания, повернувшихся ко мне в профиль. И вдруг все обрело соответствующие пропорции: Лариса, Сйянна, я, усадьба Бартоломея, мое здесь присутствие. Два отделенных до сих пор мира проникли один в другой, были сведены к общему знаменателю, и тут я увидел Сйянну глазами себя-с-фермы (не столь красивую, старше возрастом, с тенью печали на лице) и Ларису — глазами-себя-их-имения (чего это она такая веселая? почему накручивает волосы на палец и кривит губы?). Долгое время стоял я там и приглядывался к ним; а они болтали. Не знаю, о чем — когда я подошел, они замолчали, повернувшись ко мне.

— Что-то случилось?

— Нет, нет, — быстро успокоила меня Лариса. — Папа хочет видеть тебя на Торге.

— Чего это так вдруг? Мне что, прямо сейчас ехать?

— Сейчас, сейчас. Собирайся. Едем сразу же на Торг.

— Это не имеет смысла. Может, хотя бы…

— Ты же знаешь отца.

В непонятном для самого себя инстинкте я обменялся взглядом со Сеянной. Она скорчила непонимающую мину, крутя носом и морща брови. Я же надул щеку. Лариса только хрюкнула, отведя глаза.

Во время поездки она тоже не продолжила темы, ни слова про Сйянну, Бартоломее. К этому времени я ездил к ним уже регулярно, чуть ли не каждую вторую неделю. Много разговоров об этом не было. Было в традиции в какой-то момент жизни разложить самого себя на два-три центра — чтобы потом, через несколько лет уменьшить их до одного варианта. Понятное дело, случались и исключения, как Даниэль — те, которые так до конца и не решали. Что же заставляло выбирать эти центры, фокусные точки? Случайность, как у меня? Значительно чаще, Торг.

На Торге как раз было мало людей, стояли всего две палатки, одна из них — возле Крипты: «Палатка Совета», так о ней говорили. В ней мы застали двух стариков и отца. Он сидел за каменным столом (фрагментом развалин) и что-то писал в блокноте. Одного из стариков я знал: Иосиф Бушер, с восточных зерновых ферм. Второй, совершенно лысый, с седой бородой, дремал, опершись о стенку палатки. Мне показалось, что именно для того, чтобы не разбудить его, отец быстро вывел меня наружу; Лариса вернулась к лошадям.

Отец встал в тени Крипты, сложил руки за спиной, выпрямился. Тогда то меня посетил проблеск истинного Понимания: до меня дошло, что он должен был этот момент представлять неоднократно, и очень точно запланировал — место, время, жесты и слова.

— Мы не очень хорошо понимаем друг друга, — так он начал, а я вздрогнул. — Никогда мы один другого хорошо не понимали, — продолжил он и отвел глаза; после этого он уже говорил, глядя куда-то в по полуденный небосклон. — Думаю, ты слишком похож на меня, цж слишком являешься мной, чтобы какое-либо откровенное понимание было между нами вообще возможно. Ведь я уже не обращаюсь к ребенку, правда? Не к ребенку. Тем не менее, ты мой сын, и я люблю тебя. — Эти слова он уже почти шептал. — Может когда-нибудь ты поймешь этот вид любви… Мы не понимаем друг друга хорошо, но, поскольку столь похожи — знаю, что могу тебе довериться; что… — Он громко выпустил воздух из легких. — Пошли.

Мы спустились в Крипту.

Это тоже были развалины, но с каждым шагом в глубину и вниз по широким ступеням, к белому, резкому свету — с каждым шагом они молодели, отступая во времени. Пока мы не вошли в зал, предваренный небольшой прихожей, и я не увидел шик старого мира.

До сих пор до меня никак не доходило, насколько все вокруг меня шершавое, изношенное, грязное, несовершенное — пока не увидал этого совершенства. Место идеальных вещей: идеальной чистоты, идеального, монохромного, не дающего теней света; стола и стульев идеальной гладкости; идеально зеленого напольного покрытия; стен с идеально ровными панелями. Стол и стулья были здесь единственными предметами мебели. Стол был длинный и голый; на его противоположном конце сидел темноволосый молодой человек в идеально белой рубашке, его лицо обладало идеально симметричными чертами. Он курил сигарету, опираясь локтем о столешницу, лениво приглядываясь к нам сквозь дым. Когда мы подошли, он улыбнулся и протянул руку. Я не сразу сориентировался, что мне следует ее пожать. Кожа у него была идеально розовая, без малейшего изъяна.

— Их представитель, — сказал мне отец, как будто тот не мог слышать. — У него нет имени.

— Почему же, есть, — отозвался брюнет (и каким же мелодичным голосом), — у меня есть имена, множество. Выбери любое.

— До сих пор мы обходились без этого, так что пускай так и останется, — отрезал отец.

— Когда же наконец вы закончите со списком? — обратился к нему Безымянный, выдув дым.

— Еще нет Ариэля с Холмов; вы же прекрасно об этом знаете.