Яцек Дукай - Собор (сборник)

• Название: Собор (сборник)
• Автор: Яцек Дукай
• Жанр: Научная Фантастика

Яцек Дукай — яркий и самобытный польский писатель-фантаст, активно работающий со второй половины 90-х годов прошлого века. Автор нескольких успешных романов и сборников рассказов, лауреат нескольких премий.

Родился в июле 1974 года в Тарнове. Изучал философию в Ягеллонском университете. Первой прочитанной фантастической книгой стало для него «Расследование» Станислава Лема, вдохновившее на собственные пробы пера. Дукай успешно дебютировал в 16 лет рассказом «Złota Galera», включенным затем в несколько антологий, в том числе в англоязычную «The Dedalus Book of Polish Fantasy».

Довольно быстро молодой писатель стал известен из-за сложности своих произведений и серьезных тем, поднимаемых в них. Даже короткие рассказы Дукая содержат порой столько идей, сколько иному автору хватило бы на все его книги. В числе наиболее интересующих его вопросов — технологическая сингулярность, нанотехнологии, виртуальная реальность, инопланетная угроза, будущее религии. Обычно жанр, в котором он работает, характеризуют как твердую научную фантастику, но писатель легко привносит в свои работы элементы мистики или фэнтези. Среди его любимых авторов — австралиец Грег Иган. Также книги Дукая должны понравиться тем, кто читает Дэвида Брина.

Рассказы и повести автора разнообразны и изобретательны, посвящены теме виртуальной реальности («Irrehaare»), религиозным вопросам («Ziemia Chrystusa», «In partibus infidelium», «Medjugorje»), политике («Sprawa Rudryka Z.», «Serce Mroku»). Оставаясь оригинальным, Дукай опирается иногда на различные культовые или классические вещи — так например мрачную и пессимистичную киберпанковскую новеллу «Szkoła» сам Дукай описывает как смесь «Бегущего по лезвию бритвы», «Цветов для Элджернона» и «Заводного апельсина». «Serce Mroku» содержит аллюзии на Джозефа Конрада. А «Gotyk» — это вольное продолжение пьесы Юлиуша Словацкого.

Дебют Дукая в крупной книжной форме состоялся в 1997 году, когда под одной обложкой вышло две повести (иногда причисляемых к небольшим романам) — «Ксаврас Выжрын» и «Пока ночь». Первая из них получила хорошие рецензии и даже произвела определенную шумиху. Это альтернативная история/военная НФ, касающаяся серьезных философских аспектов войны, и показывающая тонкую грань между терроризмом и борьбой за свободу. Действие книги происходит в мире, где в Советско-польской войне когда-то победил СССР.

В романе «Perfekcyjna niedoskonałość» астронавт, вернувшийся через восемь столетий на Землю, застает пост-технологический мир и попадает в межгалактические ловушки и интриги. Еще один роман «Czarne oceany» и повесть «Extensa» — посвящены теме непосредственного развития пост-сингулярного общества.

О популярности Яцека Дукая говорит факт, что его последний роман, еще одна лихо закрученная альтернативная история — «Лёд», стал в Польше беспрецедентным издательским успехом 2007 года. Книга была продана тиражом в 7000 экземпляров на протяжении двух недель.

Яцек Дукай также является автором многочисленных рецензий (преимущественно в изданиях «Nowa Fantastyka», «SFinks» и «Tygodnik Powszechny») на книги таких авторов как Питер Бигл, Джин Вулф, Тим Пауэрс, Нил Гейман, Чайна Мьевиль, Нил Стивенсон, Клайв Баркер, Грег Иган, Ким Стенли Робинсон, Кэрол Берг, а также польских авторов — Сапковского, Лема, Колодзейчака, Феликса Креса. Писал он и кинорецензии — для издания «Science Fiction». Среди своих любимых фильмов Дукай называет «Донни Дарко», «Вечное сияние чистого разума», «Гаттаку», «Пи» и «Быть Джоном Малковичем».

Яцек Дукай 12 раз номинировался на премию Януша Зайделя, и 5 раз становился ее лауреатом — в 2000 году за рассказ «Katedra», компьютерная анимация Томека Багинского по которому была номинирована в 2003 году на Оскар, и за романы — в 2001 году за «Czarne oceany», в 2003 за «Inne pieśni», в 2004 за «Perfekcyjna niedoskonałość», и в 2007 за «Lód».

Его произведения переводились на английский, немецкий, чешский, венгерский, русский и другие языки.

В настоящее время писатель работает над несколькими крупными произведениями, романами или длинными повестями, в числе которых новые амбициозные и богатые на фантазию тексты «Fabula», «Rekursja», «Stroiciel luster». В числе отложенных или заброшенных проектов объявлявшихся ранее — книги «Baśń», «Interversum», «Afryka», и возможные продолжения романа «Perfekcyjna niedoskonałość».

(Неофициальное электронное издание).

---

— И т-так возьмете с-силой. — Я отвел взгляд от него. Сзади, за ним, в тоннеле его тени, бешено клубились вторичные Формы. — Все-е эт-то ложь.

Тот сплюнул дымом, не скрывая гнева.

— Если ты и вправду так считаешь, — сказал он, поднявшись, насторошив кустистые брови и стиснув пальцы в кулак на горячем чубуке трубки, — то как объяснишь, что до сих пор мы тебя не конвертировали?

Я пожал плечами.

— А я з-знаю, что в-вы там делаете?

— А почему ты делаешь то, что делаешь? Или это тебе известно? Что тебя сдерживает? На что ты надеешься? Лишь понапрасну теряешь шансы для Края. — Ко-огда изме-енюсь. Еое-чт-то б-бы сде-елал.

— Правда? — фыркнул тот, склоняясь надо мной и поднимая трубку; горбатый нос делал его похожим на хищную птицу. — А не сделал бы? И каких это? Коляя помнишь?

— А ч-что, Коляй? Вс-се помн-ню.

— О!? Правда? — Теперь он издевался, даже не скрывая того. — А как ты убил его и закопал в саду? Тоже помнишь?

— Врё-о-о… Банди-и-и…

— Никакие не бандиты. Сначала кухонным ножом в живот, а когда он убежал в дом, добил его, разбивая голову об пол.

— Да за-а-ачем же я, Ко-коляя…? — в отчаянии закричал я.

Дедушка Михал отступил на шаг, в Тень, и остался там на два удара сердца, когда же вновь вступил в мерцающий свет костра — был уже Коляем. Я чуть ли не схватился с места, увидав его, поскольку это был Коляй не только на вид, но и в движениях — когда рванулся ко мне, балансируя широкими плечами, чтобы выдвинуть левую ногу в последний, казалось, миг перед тем, как упасть — в жестах — когда рубил надо мной в воздухе выпрямленным пальцем — в выражении лица — когда стискивал челюсть и широко раскрывал темные глаза — и в словах:

— Ты! Ты! Ты1 — шипел он. — Ты и Бартоломей! Все зло, что исходит от вас! Я же знал, что ты ее погубишь, что рядом с тобой только несчастье… Не люди, даже любить не умеете. Только воспользоваться, так или сяк, ради собственных целей, ради грязных удовольствий. Ты! На гибель! На вечные муки! Я же знал и пытался ее спасти, но… Прости мне, Боже! Да что б вы оба…

Тут он прервал поток своих слов и отступил на пол-шага, глядя на меня в изумлении, со все еще раскрытым ртом, дрожащими пальцами щупая перед рубашки, на которой расползалось темное пятно. Это продолжалось несколько секунд. Потом он вскрикнул и сбежал в Тень.

Я перевел взгляд на огонь. Язычки пламени скакали на углях, почти угасая под сильными ударами ветра, но вовсе не исчезая одновременно и до конца; маленькое, дрожащее сердце огня продолжало непрерывно биться. И тогда мне захотелось съежиться, свернуться и укрыться в нем, в последней частичке тепла во всей вселенной.

Дедушка Михал положил мне руку на плечо, сжал. Я оторвал взгляд от огня.

— Пошли, — шепнул он. — В Инвольверенции ты не будешь одиноким; или, вообще, полностью изолируешься от реальности, если того пожелаешь. Ты изменишь свое настроение, память и желания столь же легко, как сейчас меняешь выражение лица. Мне тебя провести? Пошли.

Вторую руку он протянул в приглашающем жесте. Достаточно было, чтобы я взял ее своей рукой, завершая жест.

Я скрежетнул зубами. Выходит, он думает, что сломал меня? Достаточно было разыграть ярмарочный балаган с Коляем, и я поддамся?

— Ни-ког… — начал было я.

Но зависимость была обоюдной; сжимающий свою орбиту паук экстенсы вынырнул из тени Третьей, и в него ударило горячее излучение Медузы, ток прошел по моим нервам, начиная с левого плеча — я рванул предплечьем, рука поднялась, я сжал руку дедушки Михала — и вот я инвольверирую, в течение доли секунды переписываясь в Форму сети микрочастиц, охватывающей всю Землю, в волну информации, омывающей планету быстрее, чем скорость света — я.

In extensa

Теперь, когда время то ли еще течет, когда что-то еще меняется, и все это происходит то ли на самом деле или только в моем воображении; как отличить мысли от опыта, иллюзии от тела, что меня касается, что пожирает, что пожирается мною, а что только представляю в страхе, я — то есть, кто? Сейчас, когда слово становится телом, еще до того, как его до конца произнесу, но даже и не должен произносить; впрочем, у меня даже нет уст, если поначалу не за хочется их иметь, так что — достаточно пожелать, и желание превратится в тело, вот только и не знаю, а чего я, собственно, хочу. Сейчас, то есть — в бесконечно долгом моменте не одновременности, когда нет такого места, в котором бы меня не было, и нет такого места, в котором бы я был; когда все, что не является мною, является моей экстенсой, и нет ничего такого, на что я мог бы указать и откровенно подумать: «вот это я»; когда еще чувствую экстенсу у Медузы, гравитационные силы звезды, планет и Аномалии, когда еще горю вместе с пауком пустоты в огне красного солнца, когда еще слышу Ушами и вижу Глазами, и думаю планетным спутником, но уже не мои решения влияют на них, не моя воля, не исключительно моя, и это не я протягиваю Пальцы к черным полосам Инвольверенции Чужих, не я — хотя до сих пор являюсь теми же Пальцами, а после соединения с нею в такой же степени буду той самой Инвольверенцией, основой вселенной, ее нервной системой, для которой все остальное бытие представляет собой только временную Экстенсу. Тем временем — то есть, с когда? — даже не знаю, умер я или живу, или же это состояние, отличное от тех, впрочем, что значат слова? Я могу разговаривать на всех языках мира, которые существовали и которые могут существовать; достаточно оформить желание в мысли; эти мысли — это тоже Формы Инвольверенции, я придам им большую энергию, они начнут множиться, я уже буду знать точнее, чего желаю, тогда они станут множиться еще скорее, грамматические структуры сформируются по линии моего воображения. Форма примет окончательный вид, а поскольку сам я буду той же самой Формой — слова сконструированного таким образом языка стекут из моих уст уже без размышления. И так — со всем. Невозможности — это вещи, еще не до конца продуманные. Но они безустанно стремятся к ним, каменные штормы их (то есть, наших, то есть, моих) мыслей безустанно переваливаются над поверхностью Земли, или, скорее, того, что от нее осталось, ведь только Зеленый Край, последний анклав, сохранил подобие со старым миром, остальное — это всего лишь материал для Инвольверенции, которая последовательно и успешно пожирает и преобразовывает в собственное тело, в ту взвесь микроорганизмов или микромашин, ведь это всего лишь проблема выбора слова — пожирает животных, растения, деревья и бактерии, вирусы, камни, пустыни, моря, магму и уголь, в том числе — воздух и лучи Солнца. Клан Луны моложе; так же, как Луна, Земля выглядела сотни лет назад, теперь уже с орбиты не видно ни континентов, ни океанов, ни атмосферных фронтов — теперь, то есть, когда это?

В саду все возможностей даже искушений слишком много. Я разрываюсь между одним и другим желанием, только ни одно из них не является настолько сильным, чтобы затянуть меня на дольше в новую Форму; в результате, я плыву сквозь Инвольверенцию непреодолимой волной случайных ассоциаций. Что овладеет на мгновение памятью, то реализуется в образах и формах: а помню я все — во всяком случае, очень многое. Один раз я шестилетний пацан, бегающий ночью по крышам; в другой раз — перепуганным отцом с новорожденным на руках; еще раз — безумным старцем. Иногда даже конденсируюсь в Форме тела, таком, которое помню; но за пределами Края тело ни на что не пригодно — ничего не услышишь, ничего не увидишь в этом непрестанном шторме реконфигурирующихся частиц, в этой логической буре. И вот я спадаю на Край в отчаянной попытке собрать мысли, организовать разум, спадаю весенним дождем, кратковременным ливнем невидимых капель, распыленный на квадратные километры, а то и больше; но тут сгущаюсь, пока что неуверенный, нерешительный, отыскивая точку соотнесения для воспоминаний, ось конденсации для Формы: тот дом, ту реку, тех людей, те предметы, еще с отпечатками моих пальцев на поверхностях. Вновь встать на ногах, поднять глаза к Солнцу, распрямить плечи, втянуть воздух в легкие. Ветер шумит в ветвях у меня над головой, осенняя сырость висит в вечернем четверть-мраке. Тень Сусанны плющится по траве и корням, когда та склоняется над последним в ряду, четвертым крестом, на котором вырезано мое имя. Я стою сразу за нею, на расстоянии вытянутой руки, но она меня еще не видит, не чувствует — пока я, как раз, руки не протяну и не коснусь светлых волос, теплой кожи. Что я ей скажу? Правду — только мне до сих пор не ведома Форма этой правды. На что я уговорю ее? Еще не знаю, мысли пока что множатся, искушения протекают сквозь Инвольверенцию неровными волнами. Но, поднимая руку, я уже уверен в теле, в жесте и тоне голоса, которыми приветствую дочку, как только она обернет ко мне наполненные слезами глаза — которые вижу уже сейчас; и я уверен в ее первом вскрике, с которым она от меня отскочит, в отвращении и испуге, которые, как правило, предшествуют глубинной увлеченности. Здесь, под кладбищенским дубом, где моя могила.