Антология - Есенин глазами женщин

• Название: Есенин глазами женщин
• Автор: Антология
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-367-00114-9

В антологию включены воспоминания женщин, в разные годы входивших в окружение Сергея Есенина и по-разному повлиявших на его жизнь и творчество. Особый интерес представляют мемуары А. А. Берзиной (Берзинь), ранее полностью не публиковавшиеся.

---

– Кстати, – говорю я, – мне давно хотелось у вас спросить: кто такой «Лима Савахвани»?

– То есть как это «кто»? – вскинулся Сергей. – Это же… Но вам стыдно не понять. Ведь это по-еврейски.

– По-древнееврейски, что ли? Ну, девочек древнееврейскому не очень-то учили. Хотя мне как раз повезло. Я знакомилась в подлиннике с Ветхим Заветом… Прочла все «Пятикнижие», «Пророков», «Книги царств»… Да и Бялика кое-что. И все же мне невдомек.

Есенин поясняет:

– Это слова Иисуса. На кресте. Перед самым концом. «Боже мой! Боже мой! Зачем ты оставил меня?»

Я призадумалась. Мысленно перевела на язык Библии – с учетом более научного «испанского» произношения (меня-то учили «немецкому»).

– Должно бы звучать так: «Эли́, эли́, лама савахвани́». Если в глубокой древности… А как в первом веке, при Христе, не знаю… Может, и по-вашему.

Есенин:

– Но мне запомнилось именно так: «Лима савахва́ни».

Я соображаю, что до русских легенда о Христе (как тогда говорилось) должна была дойти через греческий перевод: что в слове «савахвани» звучало не взрывное «т», а межзубный спирант, – и смилостивилась:

– Можете поставить не «т», а бывшую фиту. Вот когда пожалеешь, что она, голубушка, изгнана вместе с ятем да ижицей! Но вы на меня одну не полагайтесь – тут нужен хороший знаток. Библия, – поясняю, – писалась веками. В первом веке Иудея говорила, кажется, на арамейском. Но как раз в Галилее сохранялся древнееврейский язык, а в быту ходил еще и греческий.

Почему-то Сергей не почел нужным объяснить мне, что никакой знаток тут не был нужен: предсмертные слова Христа приводятся – в русском начертании – Евангелием от Матфея. Или и сам не знал?

– Хорошо, поставите, скажем, «ф», но главная-то беда в ударениях! Они все на конце – кроме «лима». Очень жаль, такие чудные строки!

Пожалуй, надо пояснить: этим двустишием заканчивается стихотворение «Проплясал, проплакал дождь весенний». В первой публикации (да и позже!) печаталось так: «Или, Или, Лима Савахвани» – почему я и подумала, что два последних слова – чье-то имя.

Сегодня я знаю: ударения и впрямь на конце. Вся фраза дана на арамейском – значит, правильно именно «лима», а не «лама». Любопытно, что Георгий Шенгели – явно в пику Есенину – вставил эти слова, но уже с правильными ударениями, в одно из своих стихотворений. А Есенин в ближайшей публикации – в «Преображении», 1921, – учтя мое замечание, использовал так-таки «бывшую фиту» (своя рука владыка!). Но почему-то в четырехтомнике (издание 1926 и 1927) снова возникло: «Или, Или, Лима Савахвани!». Что это – редакционная небрежность? Но мне подумалось: может быть, Есенин в таком прочтении услышал эти слова еще в детстве – от деревенского ли попика, от деда ли Титова? И они стали ему душевно дороги; и что ему тогда все доводы словесников! У него своя правда – правда поэта.

Ну а редакторы с их консультантами – лингвистами или историками – в дальнейшем пусть учтут: если уж «Или! Или!», то не «лама», как мы читаем в пятитомнике и шеститомнике Сергея Есенина, а по-арамейски же: «лима».

Соперница

Проходя под аркой, ловлю в зеркале проводивший меня черный взгляд поэтессы Кати Э. В нем такая жгучая ревность и злоба, что на секунду мне стало страшно. Кажется, женщина рада бы убить меня взглядом! Но страх сразу оттеснила радостная мысль: ревность ее не напрасна, и у Сергея под «холодком» («я с холодком», – говорит он о себе) все же теплится ко мне живое чувство.

Мне двадцать, Кате, я думала, двадцать три. Она повыше меня, темные волосы и глаза, плакатно красивое, с правильными чертами лицо, полна, но статна. И на диво легкая и плавная походка. У такой павы отбить любимого, пожалуй, лестно для юной девчонки (по годам я не так уж юна – двадцать лет, но по опыту любовному еще совсем дитя).

Мы здороваемся. На смену убийственному взгляду – искусно наигранная не только любезная, но и вполне приветливая улыбка. (Учись, Надя: вот как можно и нужно владеть собой! А знали бы вы, Катенька, как вас подвело зеркало…)

Через два-три дня, когда Есенин выходил со мной из СОПО, собираясь меня проводить, Катя Э. решительно и требовательно к нему подошла. Сергей просит меня не обижаться – «завтра все объясню!» – и усаживает соперницу мою в пролетку.

Обиделась ли я? Нет! Я уже знаю, что той не двадцать три, а тридцать два. И в своем девическом неведении воображаю, что к зрелой женщине мне нечего ревновать Сергея. Тем более, что она… лишь предшественница. Я, точно девочка-подросток, полагаю, что настоящее чувство, одухотворенное, возможно только у молодых, с Катей же Сергея может связывать только то, что зовется физической близостью.

Мне вспомнилась недавняя беседа, проведенная в военном госпитале с санитарками и прочим женским персоналом агитаторшей из женотдела, – беседа о свободной любви, как ее понимает партия. Пожалуй, не лишним будет привести ее здесь – как характерную черту того времени.

…Не путать свободу любви с развратом! Ищешь свободы для себя – так уважай и чужую свободу. Но главное: во взаимоотношениях мужчины и женщины нужна прежде всего честность. Запретов нет – но будь честен и прям! Любовь не терпит уз! Насильно мил не будешь. Разлюбила, полюбила другого – честно объяви мужу: «Ухожу от тебя, наша связь была ошибкой». Услышала то же от мужа – не удерживай его, пусть с болью в душе, но отпусти! Можете менять мужей хоть каждый год, хоть каждые три месяца – но все делайте открыто, по-честному! Не живите сразу с двумя. Вот это уже разврат! В ретивом своем красноречии докладчица договорилась – мне не поверят, но это было так, – договорилась до того, что мужей можно менять «хоть каждый месяц, хоть каждые две недели» – с непременным, однако, условием «честного признания» и… «не жить с двумя одновременно». Любопытно, что слово «ребенок» ни разу не было упомянуто, и о детях у поборницы «свободной любви» вопрос не возникал.

На другое утро, когда я шла в госпиталь (напомню, я работала там библиотекаршей), меня нагнала санитарка Дуся, женщина лет тридцати (лукавая улыбка и чертики в глазах), спрашивает:

– Надя, скажи, ты гуляешь?

Я делаю вид, что не так поняла. Где уж мне гулять и когда! Я, мол, и у них работаю, и в университете учусь, да еще выкраиваю время, чтобы стихи писать!

– А я гуляю! – лихо объявляет Дуся. – А скажи, что вчера эта баба из женотдела толковала, чтобы не жить с двумя сразу? Это как же с двумя-то? Ложиться втроем в постель? Женщине с двумя мужиками?

Вот так-то вас поняли, провозвестница «новой» морали!

Кстати, напомню. За рубежом в те годы шла пропаганда, будто в Стране Советов осуществляется «социализация женщин», вошла-де в норму «общность жен». Года два спустя, работая на газетном каталоге в аппарате Коминтерна, я встречалась и беседовала с рабочими из самых разных стран. И все они выражали недоумение перед неожиданно трудной доступностью русской женщины. У них-де все думают, что уж раз «свободная любовь», то пальцем помани, и женщина упадет в твои объятия! Нет, уверяли они, наши уступают куда легче… И склонны были объяснить свое разочарование… прирожденной холодностью северянок.

Письмо из Кисловодска

Двадцатый год. Лето. Спустя какое-то время после пощечины Ипполиту Соколову. Мы в моей комнате – в Хлебном. Смирно – после отбитой атаки – сидим рядышком на тахте. Есенин большим платком отирает лоб. Затем достает из кармана распечатанное письмо.

– Вот. От жены. Из Кисловодска.

Знаю, что с женой он разошелся. Но развода еще не оформил.

– Она там с ребенком. А пишет, как всегда: чтоб немедленно выслал деньги.

– Пошлете?

В голосе Есенина сильное раздражение.

– Конечно! Но только когда пройдет это «немедленно»!

А я позволяю себе вмешаться с советом: она там одна с его ребенком – приятно ли ему будет, чтоб она одалживалась у посторонних?

Есенин удивленно смерил меня взглядом:

– Вы, кажется, правы.

Саван

Двадцатый год. Жаркий летний вечер. Мы сидим рядом на оттоманке у меня в Хлебном.

– Случалось вам прямо глядеть в глаза смерти? – спросил Есенин.

– Еще как! Не раз и не два.

И я рассказываю, как меня родной брат, играя в войну, объявил японским шпионом, «поймал» и… повесил! А что еще прикажете делать со шпионом? Из петли меня вынули далеко не сразу, едва живую. Мне шел тогда пятый год, брату восьмой. Позже, на девятом году, меня за размытые косы вытащили тонущую из воды (сестра углядела издалека – «вон чьи-то волосы плавают!»). А потом, тоже при купании, меня сдуру едва не утопила толстая и очень трусливая девчонка…

– …В Черном море. Под Феодосией. А вы? Если не считать войны?

Сергей кивнул утвердительно. И рассказал, как юношей лежал он в тифу, бредил в жару… А мать открыла сундук, достала толстенный кусок холста, скроила… пристроилась к окну.

– Сидит, слезы ручьем… А сама живенько так пальцами снует!.. Шьет мне саван!

Помолчав, добавил: