Мэтью Томас - Мы над собой не властны

• Название: Мы над собой не властны
• Автор: Мэтью Томас
• Жанр: Современная проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-389-10564-5

Впервые на русском — «книга года» по мнению New York Times, Esquire, Washington Post и Publishers Weekly, «лучшая семейная сага со времени выхода “Поправок” Джонатана Франзена» (Entertainment Weekly) и мгновенный бестселлер.  Познакомьтесь с Эйлин Тумулти. Она родилась в бедном районе Нью-Йорка, в панельном доме, где отчаяние сменяется бурным весельем в зависимости от количества принятого. С самого детства она мечтала жить где-нибудь в другом месте, например, в уютном Бронксвилле… Так родилась Американская мечта.  Эйлин работает медсестрой, но, как в детстве, хочет от жизни большего. Она надеется, что ее муж, талантливый молодой ученый, поможет ей осуществить ее мечту. Но Эд Лири не рвется вверх по служебной лестнице, не хочет рисковать с покупкой нового дома, не спешит делать карьеру. И постепенно Эйлин понимает, что его нерешительность имеет не только психологические корни, что все гораздо серьезнее…

---

— До последнего пенни, слышишь?

— Жмотиться не буду.

— Богом поклянись, что это не повторится.

— Клянусь, Майк! Вот как Бог свят.

— Чтобы я больше не слышал про такие твои подвиги.

— Сказал — кончено.

— И смотри сдуру ей не ляпни, что натворил. Бедняжке и без того с тобой трудно.

— Да, — сказал Том. — Да.

— Обалдуй ты чертов.

— Точно.

— И хватит об этом. Давай еще по одной.

Когда отец шутил, все смеялись, а когда бывал серьезен — все делали строгие лица. Вслух перечисляли его подвиги и душевные качества, как будто не при нем. Половине завсегдатаев он нашел работу сразу по приезде из Ирландии — у Шефера, в универмаге «Мейсис», барменом, десятником или разнорабочим.

Его не называли иначе как Большой Майк. Говорили, что он не чувствует боли. Даже когда он ходил в одной рубашке, из-за ширины плеч казалось, что на нем пиджак, а кулаки у него были размером с детскую голову. Фигурой напоминал пивной бочонок — из тех, что он таскал по две штуки, держа под мышками. Никаким спортом отец не занимался, только физическим трудом, и не мог покрасоваться скульптурными мышцами — просто был по-деревенски крепко сбит. Если застать его в минуту отдыха, он словно уменьшался до размеров обыкновенного человека. А если вам было что скрывать, он вырастал буквально на глазах.

Эйлин, хоть и маленькая, понимала, что больше всего ему нравятся люди, которые не выхлебывают легенды о нем единым глотком пенного напитка, а поначалу ходят вокруг да около, скептически принюхиваясь.

Ей было всего девять, но она обо многом догадывалась своим детским умом. Например, она знала, почему отец не забирает ее после окончания урока, по дороге домой из бара. Это значило бы отнять каждодневную долю своего времени у тех самых служащих в деловых костюмах, что позже других добирались в бар Догерти с Манхэттена, распускали узел галстука, снимали пиджаки, присаживались поближе и начинали разговор. Ему пришлось бы уходить из бара не без четверти шесть, а в половине шестого — и эти пятнадцать минут составляли важную разницу. Эйлин понимала, что для него посиделки в баре — не просто развлечение. Люди могут прийти к нему, когда он им нужен. Еще она понимала, что так же серьезно он относится и к своим обязанностям по отношению к маме.

Они обедали всегда вместе, втроем. Целый день мама убирала и мыла полы в туалетах и офисных помещениях на часовом заводе «Булова», но ровно в шесть обед был на столе, и никаких отговорок. По дороге домой отец поглядывал на часы и все ускорял шаг. Иной раз Эйлин не могла за ним угнаться, и отцу приходилось под конец нести ее на руках. А иногда она нарочно тащилась нога за ногу, чтобы отец ее понес.

Однажды чудесным июньским вечером, за неделю до окончания учебного года — Эйлин тогда училась в четвертом классе, — они с отцом, придя домой, увидели накрытый стол и плотно закрытую дверь в комнату родителей. Отец укоризненно щелкнул по циферблату наручных часов, завел их и поставил заново — по настенным часам над раковиной. Те показывали двадцать минут седьмого. Эйлин еще никогда не видела его таким расстроенным. Видно было, что дело не только в опоздании, а в чем-то еще, ей неизвестном. Она злилась на мать за придирки, а отец как будто совсем не сердился. Он молча, неторопливо ел, вставал из-за стола только налить себе и ей по стакану воды и взять из кастрюли на плите еще тушеной морковки для Эйлин. Потом накинул пальто и вышел. Эйлин постояла у двери спальни, послушала, но открывать не рискнула. За дверью была тишина. Эйлин подошла к двери мистера Кьоу — там тоже ни звука. Вдруг стало страшно. Показалось, что все ее бросили. Хотелось стучаться в двери, колотить кулаками, пока не откроют, но Эйлин понимала, что к маме сейчас лучше не лезть. Чтобы как-то успокоиться, она протерла плиту и кухонный стол — не осталось ни крошки, ни пятнышка, будто мама здесь и не готовила никогда. Эйлин попробовала вообразить, каково всю жизнь быть совсем одной, и решила, что так лучше, чем вдруг потерять близких и остаться в одиночестве. Хуже этого нет ничего.

В баре Эйлин ловила каждое слово отца, потому что дома он разговаривал мало. Коротко формулировал основополагающие жизненные принципы, накалывая мясо на вилку. «Человек не должен отказывать себе в необходимом только потому, что ему лень для этого поработать»; «Каждый должен трудиться на двух работах»; «Деньги существуют, чтобы их тратить» — в этом убеждении он был особенно тверд и презирал тех коренных американцев, у кого в карманах пусто и не на что угостить приятелей.

У него самого тоже была вторая работа — в барах. У Догерти, у Хартнетта, в «Литрим-Касл». Раз в неделю в каждом. В те дни, когда пиво разливал Большой Майк Тумулти, народ валил валом, словно на гастроли известного артиста. И основная работа тоже не страдала; все знали, что Большой Майк — человек Шефера. Он специально сохранил ирландский акцент, от которого мать так старалась избавиться, — для работы полезно.

Когда Эйлин, набравшись храбрости, спрашивала о семейных корнях, отец только рукой махал.

— Я американец, — говорил он, словно этим вопрос исчерпывался.

В каком-то смысле так оно и было.

В сорок первом году, когда родилась Эйлин, в их районе — Вудсайде[2] — еще сохранялись остатки лесов, обозначенных в названии, правда главным образом на кладбищах. Естественный порядок вещей здесь был вывернут наизнанку: среди кирпича и асфальта кипела жизнь, а зелеными окраинами владели мертвецы.

В семье отца было двенадцать детей, в маминой — тринадцать, а у Эйлин — ни братьев, ни сестер. Они жили втроем в четырехэтажном доме среди других таких же, выстроившихся тесными рядами вдоль Седьмой линии надземки. Спали на узеньких кроватях, в комнате, напоминающей казарму. Вторую комнату сдавали жильцу по имени Генри Кьоу. Он спал как король, за скромный вклад в семейный бюджет. Питался жилец вне дома, а когда был у себя, закрывался в своей комнате и тихонько играл на кларнете — Эйлин приходилось прижиматься ухом к двери, чтобы расслышать. А видела она мистера Кьоу, только когда он уходил и возвращался, и еще — когда выходил в туалет. Его призрачное существование могло бы показаться жутковатым, если бы не было таким привычным. Даже как-то спокойней знать, что он там, за дверью, — особенно в те вечера, когда отец приходил домой пьяным.

Пил он не всегда, а уж в те дни, когда работал в баре, — вообще ни капли. Весь Великий пост совсем не прикасался к виски — доказывал, что может бросить, если захочет. Не считая, конечно, Дня святого Патрика и еще пары дней накануне и сразу после.

Когда отец работал в баре, Эйлин с матерью ложились пораньше и спали спокойно. Зато в другие вечера мать загружала ее разной мелкой работой по дому. Они чистили столовое серебро, протирали статуэтки, подвески хрустальной люстры, рамы от картин, точно готовились встречать важного гостя. Когда мыть и чистить было уже нечего, мама отправляла Эйлин в постель, а сама садилась ждать на диване. Эйлин оставляла дверь спальни приоткрытой на щелочку.

Если отец перед приходом домой пил пиво, все было хорошо. Размеренными движениями он вешал на крючок пальто и шляпу. Затем садился на диван ссутулившись, точно медведь на поводке, большой, мягкий, и что-то тихонько ворчал, зажав трубку в зубах. Мама вполголоса рассказывала ему о домашних делах, а он кивал и то сближал, то разводил руки, соединив кончики пальцев.

Иногда он входил в дом пританцовывая и смешил маму, хоть она и старалась на него сердиться. Отец подхватывал ее с дивана и кружил по комнате в медленном вальсе. Перед его чудовищным обаянием она не могла устоять.

А вот когда отец пил виски — чаще всего в день получки, — он срывался с поводка. Швырнув пальто на столик в прихожей, шел искать, что бы еще такое бросить, словно только физическим действием он мог сбросить с себя груз всеобщих ожиданий в баре. Все знали, что отец Эйлин может выпить очень много виски, не теряя над собой контроля, — мужчины хвастались этим у Догерти. Однажды, когда мать в отчаянии спросила его напрямик, зачем он пьет, отец ответил, что не может разочаровать друзей, когда ему на спор выставляют целую вереницу стопок. Пусть даже приходится напрягаться из последних сил, чтобы держать спину прямо и произносить слова отчетливо. Каждому надо во что-то верить.

Он никогда ничем не швырял в мать и к тому же бросал только небьющиеся предметы: книги, диванные подушки. Мать сидела молча и неподвижно, пока он отводил душу. Если отец вдруг замечал, что Эйлин подсматривает в щелочку, то внезапно останавливался, точно актер, забывший текст роли, и уходил в уборную. Мама тихонько забиралась в постель. Утром отец сидел над чашкой чая мрачный, нахохленный, медленно моргая, словно ящерица.

Иногда Эйлин слышала, как ссорятся соседи — Грейди или Лонги. Ей это было приятно — значит, не только в ее семье бывают сложности. Родители тоже, заслышав повышенные голоса за стенкой, переглядывались, многозначительно подняв брови или загадочно улыбаясь.