Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи

• Название: Потомок седьмой тысячи
• Автор: Виктор Московкин
• Издательство: Верхне-Волжское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1976

Здесь впервые объединены все три части романа-трилогии Виктора Московкина, по отдельности издававшиеся в разные годы. Роман рассказывает о жизни и борьбе рабочих одного из старейших крупных предприятий России, охватывая период с 1893 по 1917 год.

---

Говорил он горячо, и слушали его внимательно. Успенский неодобрительно покачивал головой, с укором оглядывал собравшихся. Дожидаясь, когда Емельянов закончит речь, он подсел к столу.

Депутаты стали пробираться вперед. Люди молча теснились, давали им дорогу. В глазах многих немой вопрос и надежда.

Емельянов отступил от трибуны, освобождая место Федору. Тот оглядел притихший зал, с горькой усмешкой сообщил:

— Встретили нас вежливо, усадили. Выслушали, не перебивая…

Настороженный гул прокатился по рядам. Федору пришлось переждать, когда волнение утихнет.

— А удовлетворить наши требования Карзинкин не захотел, — уже громче продолжал он. — Уперся как и утром: десять процентов надбавки, и все. Если с завтрашнего дня не встанем на работу, пригрозил полным расчетом.

И еще объявил, что закроет лабаз;..

— Не выйдет! Ишь чего захотел!

— Голодом морить собирается, аспид! Не дадим!

— Все равно ничего не добьемся.

— Согласиться! И то ладно, хоть прибавку дает.

— Требовать!

— Стоять на своем!

Крики неслись со всех сторон. Федор прислушивался, приглядывался к распаленным злостью лицам. В общем гаме трудно было разобрать, куда склоняется большинство.

К трибуне сквозь толпу лез мастеровой — жесткая, задорно вздернутая бородка, волосы взлохмачены, размахивает рукой, в которой держит смятую, видавшую виды шапку, — Арсений Поляков из ткацкой фабрики. Вскочил на сцену, крикнул:

— Чего мы добьемся? — И сам ответил: — Ничего нам не добиться, потому что многого захотели… Управлять фабрикой? Кто? Они! — указал на депутатский Совет и зло рассмеялся. — Владелец дал прибавку и хватит, спасибо ему…

— Достойно поощрения! — оживляясь, сказал Успенский, поднялся, порываясь к трибуне. Емельянов положил руку ему на плечо, остановил:

— Сидите, батюшка, вы свое сказали.

— Завтра я пойду на работу, слушаться никого не буду, — продолжал кричать Поляков.

— Тащись! Подлизала и есть, правильно говорят.

— Все пойдем!

— Ha-ко, выкуси!

Поляков спрыгнул со сцены, смешался с толпой. В зале творилось что-то невообразимое: люди толкались, яростно кричали, никто никого не слушал.

— Долой!

— Тише вы, дьяволы! — приподнявшись за столом, загремел Василий Дерин. Его голос перекрыл шум. В разных местах послышались вразумляющие возгласы:

— Помолчите! Давайте слушать!

— Говори, Крутов, что будем делать!

— Нечего говорить: бастовать, и все тут!

— Бастовать!..

— Начинай, Крутов, нас не переждешь.

— Спрашивали, что будем делать, чем ответим на угрозу Карзинкина? Я предлагаю обратиться к служащим, призвать их к забастовке. Чтобы они отказались делать расчет…

— Ого! Так они и послушают.

— Попробуем, — спокойно ответил Федор. — Предлагаю также выставить охрану в лабаз, не разрешать Карзинкину закрыть его. Так?

— Только так!

— Правильно!

— Когда Карзинкин почувствует, что мы готовы бороться до конца, он вынужден будет согласиться с нашими требованиями… Можно и по-другому, как предлагал здесь Арсений Поляков, — выйти завтра на работу. Решайте.

— Нечего решать! Не сдаваться!

— Нашли кого слушать — подлизалу Полякова.

— Стоять до конца!

— Стоять!

— Черт с вами, стойте, а я сяду — устал.

Это сказал находившийся на проходе между скамейками пожилой рабочий с иссеченным морщинами лицом. Его шутливые слова приняли смехом, напряжение в зале сразу спало. Улыбался и Федор, глядя, как заботливо усаживают рабочего на переполненную скамейку, дружески толкают в бок, похлопывают по спине.

Приступили к выбору продовольственной комиссии, которая следила бы за работой лабаза. Старшим поставили Маркела Калинина. Маркела вызвали на сцену. Он поднялся, поклонился на четыре стороны, поблагодарил за доверие. Потом составили письмо к служащим фабрики. Пока занимались этим, Емельянов писал обращение «Ко всем гражданам города». Он же и зачитал его.

В обращении отмечалось, что рабочие устроили забастовку с целью улучшения не только своего экономического, но и правового положения. Оно заканчивалось призывом поддержать решения третьего партийного съезда — готовиться к вооруженному восстанию.

— Принимаем? — спросил Федор.

— Голосуй! Принимаем! — послышались дружные голоса.

Успенский все еще сидел за столом и приглядывался со вниманием. Федор недружелюбно косился на него, ждал, когда поп почувствует неудобство и сам уйдет. Не тут-то было — так и просидел до конца. Емельянов сказал весело:

— Быть батюшке изгнанным из прихода.

Сверкнули выцветшие с мутной поволокой глаза.

Успенский спросил:

— За что сие, сын мой?

— За участие в работе Совета. Отвертеться не удастся, люди видели, подтвердят.

— Так я с умыслом здесь, с умыслом, — сказал Успенский.

Расходились — уже было темно. Сильный ветер гнал снежную крупку, сек лицо. Тяжелое небо висело низко, без звезд.

Федор расстался с Емельяновым на остановке трамвая— завтра он снова обещался быть в училище. Хотя и было поздно, Федор не пошел домой — решил побывать у Вари и заодно узнать о здоровье Мироныча.

Шагая к больнице, он вдруг почувствовал, что кто-то неотступно наблюдает за ним. Остановился и явственно услышал сзади шарканье ног. Федор решил подождать неизвестного преследователя, помедлил, покуривая. Тот остановился неподалеку и тоже будто закуривал. Несколько обеспокоенный, Федор быстро прошел до перекрестка и прижался к стене дома. Неизвестный пробежал, не заметив его. Закрутился на месте, повернул назад — видимо, был страшно раздосадован. Теперь Федор без труда узнал в нем Ваську Работнова. Вышел, спросил недружелюбно:

— Чего по пятам ходишь?

Васька конфузливо смотрел в глаза и молчал.

— Кого спрашиваю! — прикрикнул Федор.

— Велели мне, — наконец выдавил парень. — Тебя охранять.

— Родион, что ли?

Васька утвердительно кивнул.

— Иди спать. Родиону завтра нахлобучку дам.

Васька выслушал и не изъявил никакого желания идти спать.

Федор надвинул ему на глаза шапку, легонько подтолкнул. Парень как будто смутился, направился в сторону каморок. Но когда Федор поднимался на крыльцо дома, где жила Варя, и оглянулся, поодаль опять маячила фигура человека. Упрямства у Васьки хватало.

В тот раз на Духовской улице дело происходило так. Лицеисты шли с флагами навстречу карзинкинцам. Путь им перегородила толпа лавочников, мясников, приказчиков с Мытного рынка. Они несли иконы, портрет царя. Из толпы кричали: «Нам не надо свободы! Встанем грудью за батюшку царя». Лицеисты остановились. Стояли и черносотенцы.

В это время в коляске подъехал губернатор Рогович со свитой казаков. Рогович закричал на лицеистов, требуя убрать флаги. К нему подошел Мироныч и заявил, что они этого не сделают, манифест дает право на демонстрации.

Рогович позеленел от злости, рявкнул:

— Арестовать его.

— Вы не сделаете этого, — невозмутимо ответил ему Мироныч. — Личность теперь неприкосновенна.

А черносотенцы уже подошли вплотную. Из толпы выкрикнули: «Бей их!» — и завязалась потасовка. Мироныча сразу же свалили с ног.

Губернатор приказал казакам скакать навстречу карзинкинцам, двигавшимся по Власьевской улице, а сам повернул коляску и преспокойно уехал.

Обо всех этих подробностях Федор узнал от Машеньки.

Все дни она неотлучно находилась возле больного. В палате ей поставили койку.

Состояние Мироныча было тяжелым. На частые тревожные расспросы Машеньки доктор Воскресенский только хмурился, пожимая плечами. Он не верил в благополучный исход, но ей ничего не говорил. Зато Варе сказал, что если больной и выздоровеет, то на всю жизнь останется инвалидом. Помимо ушибов, у него серьезное повреждение позвоночника.

Когда Варя привела Федора в палату и он увидел закованную в гипс фигуру Мироныча, осунувшееся с желтизной лицо, он содрогнулся; потрясенный, тут же вышел. С тех пор больше не заходил в палату.

Однако сегодня, когда он пришел к Варе, она сказала, что Мироныч стал чувствовать себя лучше и предложила навестить его.

Палата находилась на втором этаже в конце коридора и представляла собой узкое вытянутое в длину помещение, чем-то напоминающее каморку в рабочих казармах.

Единственное окно, выходящее в больничный парк, не давало достаточно света.

Койка Мироныча была придвинута ближе к окну. Когда Федор вошел и сел возле на табурете, Мироныч слабо улыбнулся. Отросшая за время болезни бородка курчавилась, придавала лицу незнакомое выражение. Мертвенно-бледная, почти прозрачная кожа обтягивала высокий лоб со шрамом наискосок, заострившийся нос.