Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

• Название: Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
• Автор: Семен Букчин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7784-0365-9

Имя Власа Дорошевича (1865–1922), журналиста милостью божьей, «короля фельетонистов», — одно из самых громких в истории отечественной прессы. Его творчество привлекало всеобщее внимание, его карьера переживала бурные взлеты и шумные скандалы. Писатель, доктор филологических наук Семен Букчин занимается фигурой Дорошевича более пятидесяти лет и знает про своего героя буквально всё. На обширном документальном материале (с использованием дореволюционных газет и журналов, архивных источников) он впервые воссоздает историю жизни великого журналиста, творчество которого высоко ценили Лев Толстой, Чехов, Горький. Чувство юмора и трагическое восприятие мира, присущие Дорошевичу, его острословие и зоркость критического взгляда — всё передано Букчиным с равной убедительностью. Книга станет существенным вкладом в историю русской литературы и журналистики.

---

«Под предлогом нецензурности» Сазонов не раз отвергал статьи Амфитеатрова. Несомненно, отвергались и какие-то материалы Дорошевича. Авторы и сотрудники редакции делились на соперничающие группы и партии, каждая сторона выставляла свои ультиматумы. Писатель Луговой, сообщал Дорошевич Амфитеатрову, «заявил в письме к Альберту, что он признает редактором Сазонова, а в отсутствие Сазонова — Вас». Сам же Альберт, претендовавший на ведущую роль в газете, высказался в том смысле, что «величайшее его желание» это «мир и самые наилучшие отношения с Александром Валентиновичем»[892]. Естественно, что такая нервная внутриредакционная ситуация не могла продолжаться долго. У Дорошевича начались переговоры с Сытиным, завершившиеся в начале сентября 1901 года договором о сотрудничестве с «Русским словом». Вероятно, задумывался о своем будущем и Амфитеатров. Может быть, пример Дорошевича по части поисков нового места подействовал на него, но существенно, что той же осенью 1901 года он, по свидетельству Суворина, действуя через его сына Михаила, «хотел перейти» в «Новое время». Старый издатель отметил в дневнике, что бывший сотрудник был с ним «очень любезен», но сам он «уклонялся от переговоров, находя, что они невозможны»[893]. Впрочем, контакты с суворинским кланом могли продолжаться у Амфитеатрова и позже. В редакции «России» что-то могли знать об этом и, конечно, толковали на свой лад. А уж когда «все случилось», эти сведения, ясное дело, приобрели особо зловещий характер и возникла версия о заранее обдуманной провокации с целью погубить «Россию». Суворин об этих слухах знал и с возмущением записал в дневнике, что «по городу ходят сплетни», будто это он «подкупил Амфитеатрова написать пасквиль за 50 тыс.»: «Но так как одного Амфитеатрова подкупить мало, то надо еще сообразить, за какую сумму пойдет Сазонов. Вот подлецы, как действуют!» Он особенно возмутился, когда к нему пришла жена Амфитеатрова «просить денег и проч.». Что же до публикации «Господ Обмановых», то издатель «Нового времени» никак не мог объяснить себе «этого поступка» бывшего сотрудника, потому что знал, «что Амфитеатров ни в каких неблагонадежностях не был замешан, что в политическом отношении он так же корректен», как он сам. Эта уверенность, скорее всего, и перевесила обиду, когда он решил все-таки помочь, дав жене бывшего сотрудника двести рублей. Поэтому приведенные в «Записке по охранному отделению» сведения о тысяче рублей, переданных Сувориным, — это скорее домысел, родившийся в разгоряченных головах оказавшихся у разбитого корыта сотрудников «России». Кстати, Суворин знал, «что у Сипягина говорят», что он «был чуть ли не в заговоре с Амфитеатровым» и дал ему тысячу рублей[894].

Так или иначе, но версия с подкупом более чем сомнительна. Гораздо более вероятным представляется ссылающееся на «посвященных лиц» мнение ротмистра охранного отделения о том, что Амфитеатров, опираясь на Альберта, хотел взорвать обременявшую его ситуацию. Видимо, в какую-то отчаянную минуту он, по свидетельству Суворина, сказал журналисту Гольштейну: «Я создал „Россию“, я ее и уничтожу». Он, безусловно, желал, чтобы герои памфлета были узнаны, чтобы в обществе заговорили о его публикации, об этом свидетельствует и его разговор накануне выхода газеты с художником Егоровым, которому он пообещал, что завтра «вся Россия ахнет». И если бы власть не «расписалась в получении», на что он очень надеялся, если бы Сипягин не проявил ненужного служебного рвения, то его дивиденды смелого и в то же время «недосягаемого» для власти публициста сильно выросли бы, положение в редакции упрочилось, и они с Альбертом, а, может, он уже единолично мог бы диктовать свои условия Сазонову и даже претендовать на его место. Тем более, что он, как заметил Суворин, уже «не в первый раз трогал государя». Были у него и до этого довольно прозрачные сказки, «где догадчики видели государя». И все сходило с рук. Но в этот раз расчет не оправдался.

Разбирая мотивы, руководившие Амфитеатровым, нельзя пройти и мимо указаний на его соперничество с Дорошевичем. По мнению издателя «Нового времени», «зашифрованными» нападками на царя «он, очевидно, стремился обратить внимание на свои фельетоны», одновременно «страдая от соперничества с Дорошевичем». Суворин ссылается на слова сотрудника «России» Беляева, говорившего, «что Амфитеатров буквально страдал от того, что Дорошевича больше читают, что Дорошевичу в сущности газета обязана». И вместе с тем издатель «Нового времени» приводит мнение Буренина, утверждавшего, «что он в психологию зависти к Дорошевичу не верит, что Амфитеатров мог написать просто в белой горячке»[895]. Александр Чехов в уже цитировавшемся письме к брату Антону от 17 января, ссылаясь на разговоры, сообщал, что Амфитеатров «написал сей фельетон с целью напакостить Сазонову и Дорошевичу». Хотя в итоге приходил к выводу, что «психология поступка, повлекшего за собой знакомство с Иркутском и оставление без куска хлеба сотни работников, остается для всех мыслящих и немыслящих глубокою загадкою»[896].

Конечно, был элемент соперничества, борьбы за успех у читателя. Еще бы! — две таких «звезды» сошлись в одной газете. Читателю было из чего выбирать: с какого имени начинать знакомство с очередным номером. Да и в редакции, наверняка, шептались по углам, что, мол, Дорошевич «забивает» Old gentleman’a. Это обстоятельство, безусловно, ранило самолюбие темпераментного Александра Валентиновича. Оно могло добавлять его решимости писать острее, но, конечно, не определяло то настроение, с каким он пришел к публикации «Господ Обмановых». Что же касается непосредственно отношений с Дорошевичем, то о них он сказал ясно в своих воспоминаниях: «Я любил Власа. Полагаю, что и он меня не меньше — по крайней мере, в годы совместной работы в „России“, или хотя бы параллельной, как в его московских периодах»[897]. С глубоким чувством он вспоминал письма Дорошевича ему в Минусинск и присланную туда же книгу «Сахалин» с дарственной надписью, представлявшей по сути «объяснение в любви». При переводе Амфитеатрова из минусинской ссылки в вологодскую Дорошевич встречал его на вокзале в Москве и, будучи «не проливавшим слез суровым славянином», тут буквально «исслезил» своего друга. Всю ночь они просидели в кабинете «Славянского базара», вспоминая прошлое и строя планы на будущее. И в период как первой, так и второй (в 1904 г.) вологодской ссылки между ними шла переписка, Дорошевич всячески ободрял и поддерживал друга. Осенью 1902 года он писал ему: «Я был во многих городах на Волге, на Кавказе, в Крыму, жил 2 месяца на Дону — все везде Вас помнят, любят, жалеют, что у нас временно отнята такая сила, искренно, от души все надеются, что скоро Вы вернетесь, уверены в этом <…> А я говорю о Вас с людьми не только часто, — я только о Вас и говорю. С кем ни встретишься — первый вопрос: Что Амфитеатров? Не только ни на секунду не подернулись пленкой забвения память, интерес, симпатии к Вам, но все так живо, словно вместо года не промелькнуло и минуты. И это не в среде только журналистов, это в среде публики, всей публики, всего общества. Когда Амфитеатров вернется? — это общий вопрос. Только теперь вновь оценили, какая Вы сила. Я горячо обнимаю, целую Вас, мой милый, бесконечно дорогой мне Александр Валентинович, всеми любимый, всеми теперь вновь оцененный писатель. Возвращайтесь бодрым, сильным, смелым, возвращайтесь Амфитеатровым».

Подчеркивая, что «близость и дух» давнего «товарища и друга» ему «необходимы», он призывает его помочь в новом деле — выработке в достойную газету сытинского «Русского слова». Приглашает писать, обещает высылать книги[898]. Амфитеатрова поддержали письмами сразу после высылки Горький и Чехов. Поддержка ему была более чем необходима, ибо после ареста он упал духом, растерялся, о чем свидетельствует его жалкое, униженное письмо Сипягину, посланное 15 января из Рязани, на пути в ссылку: «Обыск всей жизни моей может освидетельствовать, что я всегда был истинным и искренним верноподданным, никогда не принадлежал ни к каким протестующим кружкам и партиям. Скажу более: мне не случалось даже иметь знакомых среди лиц политически неблагонадежных, и я лишь крайне поверхностно знаком с литературою, ими созданною, за исключением Герцена, коего изучал как историк литературы. В так называемых „либеральных“ слоях общества я никогда не был популярен. Я не социалист, не анархист, не нигилист, ни даже марксист, как принято теперь выражаться. <…> Глубокая преданность моя русской государственной идее и ее державному носителю государю императору была выражена мною десятки раз и на страницах „Нового времени“ и на страницах „России“. <…>

Вне печати уже самый круг моих знакомств может быть показателен, как мало склонен я к игре в какую-либо политику, тем паче протестующую. Я никогда не заигрывал и не заигрываю ни со студенчеством, ни с учащейся молодежью, не бывал ни на ее собраниях, ни на вечеринках и концертах, не открывал для нее дверей своего дома <…> Князь Н. В. Шаховской не откажется подтвердить, что ошибки мои проистекали от неловкости или чрезмерной запальчивости, но никак от злой воли, что я много раз и горячо ему свидетельствовал. <…> Если неизвестная мне вина — причина моего изгнания — тяжка, хотя бы невольная и неумышленная, я с покорностью несу крест мой, но, именно в силу невольности и неумышленности, молю о снисхождении. Если правительству неугодна и антипатична моя газетная деятельность, я готов обязаться, что откажусь от нее вовсе <…> Повторяю еще раз: мне неизвестна вина, погубившая меня».